* * *
Худая слава живет о ней!
Захваченные поздним часом проезжие косятся на грозные доселе башни и стены, крестятся и подгоняют коней; черными призраками вздымаются они со скал над тесниной Днестра.
Возвел их в незапамятные времена неведомо кто; владели ими потом турки, еще позже поляки. Много человеческой крови приняла земля вокруг крепости - без числа штурмовали ее разноплеменные рати.
Ныне она пуста.
Давно исчезли ворота, двери и окна, осыпаются стены… Тихо и сонно в ней днем - только кобчики жалобно вабят над нею, да ящерицы бегают по мшистым стенам и млеют на солнцепеке, закрыв золотые глаза.
- Ночью иное!
Коль имеешь <…> смело входи в ворота в Иванову ночь.
Все увидишь целым. Слева в окошках гарема мигнет огонь, за узорной решеткой распознаешь в тумане-облачке девушку; у стены под развесистым деревом кучка красавиц - днем они груда камней.
Притаись за кирпичной осыпью, гляди и слушай! Зазвенит сарбаз, выйдет старый, усатый паша, заблестят на стенах копья стражей. Услышишь глухие стоны, но Боже сохрани бежать на них: провалишься в одну из подземных темниц-колодцев, полных человеческими костями, - стонут души умерших!
Ухнет, заплачет над тобой страшный голос, отзовутся на него стены и скалы, но не бойся: это старый филин, живущий в угловой башне над оврагом; крикнет он и улетит прочь.
Позже будет страшнее: почудятся вопли, задвигаются везде тени, красные огни зажгутся в подвале башни…
Чуть забелеет восток - все сгинет из глаз!
Обойди тогда двор, осмотри горницы гарема; все деревянное в них сгнило; у окна растет бузина. Обогни развалины мечети и спустись в подземелье; оно как громадный храм, своды его теряются в сумерках, стены сплошь избиты и изверчены; на плитах пола кучи кирпичей и мусора: клад здесь искали смельчаки.
* * *
С триста годов назад полымем и кровью затопил Подолию татарский набег.
Большую добычу захватил он и, на обратном пути в Крым, поднес главный мирза Хотинскому паше за услуги - ларец с драгоценными вещами. Но паша и не взглянул на перстни и камни цветы; приковался он глазами к толпе полонянок: там белой лилией стояла в стороне княжна Вишневецкая.
Оттолкнул золото старый паша - несметно богат он был и без того. Потребовал он девушку; покорно прижали руки ко лбам татары, поцеловали пальцы и отвели ее в гарем паши.
Где бузинный куст растет - там целые дни простаивала у окна княжна, ожидая спасенья. Была ей видна стража на стене, голубело небо; муэдзин четырежды в день кричал с минарета свое ля-иль Аллах… Белой горлицей билась княжна о решетку клетки, да крепки железо и стены девичьей тюрьмы!
* * *
Вскоре ожила сонная цитадель; забегали, высыпали на стены янычары, затворили, завалили бревнами ворота, загорелись фитили около пушек: всех всполохнула весть, что из Каменца, в облаках пыли, приближается польская рать.
Трое панов в малиновых кунтушах с белым флагом подскакали к воротам; длинные фанфары далече разнесли их вызов для переговоров: потребовали гордые паны сдачи крепости и выдачи княжны и всех пленных, иначе сулились разметать по кирпичу весь Хотин.
Усмехнулся старый паша, стоя на башне, плюнул он вниз - "Вот вам мой ответ, безмозглые ляхи!".
Закричали паны, эагрозились кулаками и, что степные сайгаки, умчались прочь.
* * *
Словно чугунный молот бухнул где то в пустую бочку и польский гостинец-ядро влетело во двор крепости; брызнули и посыпались раздробленные кирпичи из угла мечети.
Заревела в ответ, опоясалась пламенем и дымом цитадель; ядра пробили улицы в польских рядах, черными зайцами заскакали чугунные шары далече по степи. Как Днепр рыбацкий челнок, окружило со всех сторон польское войско Хотин; бурные волны людей бросились на приступ.
Радуются, плачут пленницы, застыв у окошек - ждут избавление через грозу и бурю…
* * *
Три бешеных атаки подряд отразили турки; сотни тел убитых усеяли землю вокруг стен; только ночь прекратила сечу.
Еще сутки кипел бой вокруг крепости; всех храбрее бился белый витязь, жених княжны, но не одолеть было непомерных твердынь!
Решили поляки измором взять турок; отошли хоругви за полет ядра, необозримым кольцом раскинулся бесчисленный стан вокруг Хотина - только ворон мог подать ему помощь.
* * *
Побежали за днями дни.
Все сумрачней становился старый паша; осунулись лица защитников, начали умирать от голода люди…
* * *
После намаза спустился паша по каменной лестнице из мечети в подземелье; раб нес перед нам зажженный факел.
Выбрал паша один из ходов, уводивший в черную темень земли, и приказал перевести в него пленниц и сокровища.
Понесли мимо паши ковры, тахты, индейские сундуки из драгоценного дерева с золотом, серебряные блюда и кувшины; длинной вереницей прошли полонянки; долгим, тяжелым взглядом проводил паша княжну Вишневецкую.
* * *
Дымно горят десятки факелов; кипит работа, сотня рабов возит на тачках кирпичи и известку: паша приказал замуровать все ходы в боковые и нижние подземелья.
Чтобы не догадался враг, где находились они, утолщали все стены; быстро поднялись они до остроконечных, высоких сводов.
Припал ухом к камням старый паша и распознал далекие голоса: пели "Ave Maria". Махнул он рукой, и новая стена стала расти кругом него.
Еще трижды слушал паша, и еще три стены встали, прижавшись к прежним.
С довольной усмешкой оглянулся наконец он: могила была могилой - ни крика, ни звука не доносилось из глуби земли!
Звездной ночью у входа в башню томилась толпа уставших рабов; красный свет полосой падал на них из пары бойниц; по двое впускали за железную дверь янычары. Слышались оттуда вскрики, стоны… Ждавшие вздыхали и били себя в грудь, многие крестились - знали, что ждало их за дверью, но от судьбы своей не уйдешь никуда!..
К рассвету не осталось свидетелей, знавших, где замурованы богатства паши..
Человеческими костями и поныне набит глубокий подвал под башней!..
* * *
Прознали поляки, что едва держится надоевший им Хотин, решили одним ударом покончить с ним.
Пушки подвезли ближе; загрохотали они, загудела мать-сыра земля, треснула стена; обозначилась, стала шириться пробоина.
Крепость едва отвечала; изредка ахало на стене чугунное жерло и огонь жарким дыханьем вылетал из него.
Загремели трубы и литавры, возвещая приступ; передовой полк польский бросился к пролому. Впереди всех сверкал мечом и серебром одежд белый рыцарь.
Потоком ворвались в пробоину поляки. И вдруг затряслась земля, грохнул удар грома, ураганом взметнулось вверх пламя, черный дым, кирпичи, балки и люди: старый паша заперся с последними защитниками в мечети и вместе с ними взорвался на воздух.
Каменный град посыпался на головы смельчаков.
* * *
Уцелел белый рыцарь!
Рыщет он с жолнерами по всем углам и закоулкам крепости - ищет свою невесту. Но пуст гарем, мертвы тюрьмы, безлюдны башни…
Не могут понять поляки, где женщины и сокровища: замурованы ли они где-либо, утопили ли их ночью в бурном Днестре, взлетели ли к облакам вместе с башней? Ни клочка платьев, ни куска их тел не находилось нигде.
Под грудами развалин мечети заметили засыпавшийся вход. Лопатами, кирками раскопали его; черным зевом глянуло пустое подземелье. Принялись пробивать стены, но где ни пытались - всюду попадали ломы либо на землю, либо на скалы…
С полудня до вечера в дыму и пыли, не складывая рук, работали люди. Избиты и изверчены стены - нет ничего за ними!..
Побросали кирки и ломы жолнеры и слуги, паны хотели увести с собой рыцаря, но он молча потряс головой и один остался в подземелье.
Всю ночь не шевелясь просидел он на камне, слушая - не прозвучит ли что. Под утро часовым на стене почудилось глухое рыданье: кто-то бился о стены в подземелье внизу.
На рассвете виденье показалось на верхушке минарета: человек в белом встал на ограду площадки и ринулся вниз, на плитняк.
Набежали паны и жолнеры, обнажили подбритые головы, ахают: у ног их лежал мертвый рыцарь; черные кудри его в одну ночь превратились в серебряные.
* * *
Запустел с той поры Хотин. Только филин один живет в угловой башне его: филин этот - душа рыцаря-самоубийцы.
Каждую ночь прилетает он в подземелье, лепится к стенам, распластается по ним и хлопает крыльями - все ищет свою невесту. Жутким плачем разносится крик его…
* * *
Есть средство обратить его в человека!
Строго пропостись и молись весь великий пост. А в полночь под Светлый праздник с четверговой свечой спустись в подземелье, перекрести птицу и произнеси - "Во имя Отца и Сына и Святого Духа заклинаю тебя: прими человеческий облик!"
Филин превратится в чернокудрого рыцаря в белом.
Обойди с ним кругом подземелье, окропи святой водой стены и с верой громко воскликни: "Христос Воскресе!"
- "Воистину воскресе!.." - грянут со всех сторон души казненных. Подземелье разом осветится; стены обрушатся и перед тобой в сияньи нездешних лучей, среди груд алмазов и золота предстанут живые красавицы-полонянки…
* * *
Старые люди бывальщину сказывали, старыми людьми зря слово не молвится!..
Коли чист душой - иди в Хотин. Только о сю пору такого смельчака не выискивалось!..
* * *
Замолчала кобза; кончил дед сказывать, расходится по хатам крещеный люд вечерять при огоньке… много будет нынче толков о Хотинской крепости!..
Одесса, 1890
РАЗБОЙНЫЙ ЛОГ
Лесные курганы
Велико и глухо Полесье на севере Орловской губернии. Широкой полосой вышло оно с запада, охватило Карачев и Брянск и потянулось дальше, по пескам и болотам, к Калуге.
Вековые сосны почти сплошь составляют его; в самое небо уходят красноватые стволы их с темно-зелеными вершинами. А меж сосен над мшистыми кочками, залитыми черникой и костяникой, то здесь, то там подымаются седые шатры елей. Под ними нет кустов, - серый мягкий мох ковром выстилает их корни. Кусты и трава под соснами; трудно пробраться там непривычному человеку.
Вечная тишина и полумрак в этих лесах. Изредка хрустнет где-то отпавшая ветка, вскрикнет и постучит в сосну дятел.
Птицы там гибель, а по темным верхам немало попадается и берлог "лесного хозяина".
В это-то Полесье и отправился я на охоту с кучером тетки, в имении которой, Шемякине, я гостил тем летом. Звали его Абрамом.
Он был маленького роста, коренастый, с могучими руками и грудью, обросшими волосами; широкое лицо его скрывала большая рыжая борода; нос был точно расплющен; темно-серые глаза смело и умно смотрели из-под густых, льняных бровей.
Выехали мы с ним часов в пять вечера. Бодро бежал Богатырь - крепкий степной меринок, запряженный в дрожки. Абрам правил.
Дорога была неблизкая: до лесника Максима, куда направлялись мы, считалось верст сорок; верст десять из них приходилось ехать лесами по пескам и колдобинам.
Солнце уже совсем заходило, когда, наконец, встали перед нами леса; красноватый отблеск еще играл на вершинах сосен.
Длинные тени лежали повсюду; небо было бирюзовое, чистое.
Еще немного - и темная чаща охватила нас со всех сторон.
Дорога пошла по песку; дрожки то и дело стали накреняться набок; Богатырь пошел тише. Ночь окутывала нас все больше и больше.
- Эге-гой? - закричал Абрам, - сторонись!
Навстречу нам спускался с бугра обоз с бревнами и досками; слышался скрип колес и фырканье лошадей, различить же что-нибудь, кроме черных пятен, было нельзя…
Обоз прошел мимо. Дорога сделалась ровнее; густо обступил дорогу кустарник; было тихо…
Лес начал редеть; забелели просветы и мы выбрались на обширную поляну.
Звездное небо глянуло нам в глаза; ехать стало светлее; от росистой травы тянуло холодом. Где-то далеко справа замигали чуть заметные огоньки полесской деревушки; оттуда доносились едва слышная, заунывная песня.
- Ишь, разгулялись, - словно под праздники, - заметил Абрам, иронически, как и все луговые, относившийся к полехам.
Колеса дрожек запрыгали по корням и темный лес снова обступил нас. Но то были уже дубы; дорога вошла словно в туннель - ни зги нельзя стало различить под переплетшимися ветвями.
- Ну, ночка; хоть убей, ничего не вижу! - сказал Абрам и натянул вожжи. - Как раз угодишь лбом в дерево!
Богатырь пошел шагом. Абрам предоставил ему полную волю, благо умная лошадь знала дорогу.
Темень была такая, что я едва различал своего спутника. Слышал только, как он, закуривая трубку, чиркнул спичкой; на секунду осветилось его лицо, круп лошади и ближние кусты и стволы деревьев.
Наконец, опять несколько посветлело; донесся отдаленный лай.
- Сейчас сторожка! - сказал Абрам и подхлестнул Богатыря.
Темная изба двумя желтыми зрачками глянула на нас с небольшой полянки.
Навстречу вынеслись с лаем собаки; почти сейчас же стукнула в избе дверь и чей-то голос прикрикнул на них.
Я слез с дрожек и вошел в сени.
Кто не знает русской избы?.. Земляной пол, широкая печь, лавки вдоль стен, потемневший стол в красном углу, низкий прокопченный потолок - вот и вся ее внутренность.
За столом, где дымилась чашка со щами, сидели несколько полехов-обозников, заночевавших в дороге. Вечно все серое носит этот народ, начиная с портов и посконной рубахи и кончая шляпами и армяками, которые валяют из белого войлока. Все полехи белокурые, - я, по крайней мере, ни разу не видал черноволосых.
Я пожелал им хлеба и соли и присел рядом. Они потеснились и чья-то мозолистая рука протянула мне ложку.
- Что, барин, поохотиться приехали к нам? - сказал хозяин Максим, высокий, почти совсем седой старик с крупными глазами и носом. Словно резцом прорезаны были морщины на лице его; белая борода спадала на грудь.
- Охотиться, дедушка, - ответил я.
- Вот бы ты, барин, Мишку нам ухлопал? - промолвил один из проезжих, тщедушный, рябой мужичок. - Третью корову он у нас режет!
Полехи разговорились. Пошли рассказы о медведях, об охоте, перескочили и на леших.
Темен люд, живущий в лесах, куда темнее, суевернее лугового народа. Да и как быть ему иным, когда обступил его со всех сторон дремучий бор, на сотни верст разросшийся без просвета, когда во всю свою жизнь только и видит и слышит он лишь вечный шум зеленых вершин - летом, да вой волков и метелицы длинными зимними вечерами. Много, если побывает который из них в ближнем городишке: это уже бывалый!..
- А ну-ка, ребятушки, пора и на боковую? - сказал, подымаясь из-за стола, старый полех, - завтра до зорьки выезжать надо!
Все встали, перекрестились на иконы, поклонились мне и хозяину и вышли из избы, - "под возы спать", как пояснил Максим.
- А вам, барин, я здесь на лавочке постелю? - предложил он.
Я отказался: душно было и мухи целыми роями сонно жужжали на потолке и на стенах.
- Мы, дед, к тебе на стог пойдем? - сказал Абрам, уже убравший Богатыря и отужинавший с полехами.
- Ин и там хорошо! - согласился Максим.
Мы вышли из избы. Два стога - маленький и большой - высились неподалеку от нее. Мы забрались с Абрамом на меньший и улеглись на душистое, свежее сено.
Максим пожелал нам доброй ночи и ушел; я лег на спину и заложил руки за голову.
Темное, звездное небо раскидывалось надо мной; кругом чернел лес; на лугу кое-где фыркали пасшиеся кони; у опушки глухо позванивала балаболка.
Лес не подавал ни звука; что-то торжественное было в чарующей тишине ночи; сквозь всеобщий неподвижный сон чуялась таинственная близкая жизнь.
Я закутался покрепче в шинель и закрыл глаза. Хорошо протянуться на мягком сене после сорока верст проселочной дороги! Тепло лилось по всему телу. Все смутнее и смутнее слышал я балаболку. Легко дышалось на свежем воздухе…
Еще минута и я погрузился в сон…
Резкий холод разбудил меня; я открыл глаза. Рассветало; серое небо низко висело над лесом; на другом конце поляны колыхался туман.
Проснулся, поеживаясь, и Абрам.
Максим был уже на ногах, когда мы пришли в избу. Он дал нам умыться; мы закусили черным хлебом, сунули пару краюшек в небольшой походный котелок и тронулись в путь. Солнце еще не вставало; трава на лугу серебрилась от сильной росы. Я отправился в одной ситцевой рубашке; холод пробирал до того, что посинели руки.
Максим шел впереди.
По узкой тропинке добрались мы до речушки, переправились через нее по двум перекинутым бревнам и очутились в чащобе, на тропке.
Исполинские сосны красноватой стеной подымались кругом; кое-где выступали мохнатые ели; вверху, словно врезанная в сплошную зелень, синела узенькая полоса неба; солнце уже встало - вершины леса горели румянцем.
Рядом идти сделалось невозможно: слишком густа была чаща. Пришлось разделиться.
Я пошел влево, к речке, в надежде на уток; Абрам с Максимом углубились в сторону от нее.
Узкая просека скоро вывела меня к воде: речка текла по широкой прогалине и давала легкие повороты.
Отошел я берегом версты с две - уток все не было. А из леса эхо раза три доносило отдаленные ружейные выстрелы и я завидовал счастливым товарищам.
Вдруг в чаще, неподалеку от меня, раздались странные звуки, - точно урукали голуби. Я свернул по направлению их и увидал двух крупных вяхирей, сидевших на моховых кочках. На выстрел они не подпустили, - перелетели шагов за сто и опять сели. Я начал подкрадываться. Они не подпустили снова.
Долго тянулась эта история. Наконец, вяхири снялись и полетели куда-то над лесом.
Я опустил ружье и осмотрелся: всюду теснились кусты, сосны да ели. И откуда пришел я? Я так был увлечен преследованием, что ничего не замечал и не видал, кроме птиц.
Я стал искать следов своих, но их нельзя было различить на сухой листве и валежнике; чаща, между тем, становилась все глуше.
Уж давно я должен бы был выйти к речке, а она все не показывалась; солнце стояло высоко.
Сильная усталость и голод заставили меня присесть на бугорок перед вывороченной с корнем елью и заняться обедом; товарищей что-то слышно не было.
Дичь и глушь кругом были непроходимые; я ощупал захваченные на всякий случай патроны с пулями и стал вслушиваться в тишину. Солнце нежило и пригревало; не то пчела, не то шмель жужжал надо мной.
А не выстрелить ли? - пришла в голову мысль.
Но стрелять было рано: Абрам подумал бы, что я бью по дичи и не пришел бы. Оставалось ждать ночи.
С час просидел я на своем бугорке. Дремота понемногу одолела меня, я прилег на мягкий мох и уснул.
Сумерки спустились на землю, когда я проснулся. Лес потемнел, надвинулся ближе. Черным, вытянувшимся чудовищем казалась упавшая ель. Выстрелов слышно не было.
Я ощупал карман и вынул револьвер.
Гулко грянул выстрел, на миг осветилось все кругом; далече запрядало эхо.
Я прислушался… Ответа не было… Еще с час прошло в томительном ожидании.
Совсем черная, непроглядная ночь окутала мир. Только и различал глаз, что темные изломы леса; проглядывали звезды; тишина была невозмутимая.
Я выстрелил снова.