Словно захохотал лес, пробужденный от сна; крикнул в чаще испуганный ворон и, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь. И опять тишина… Опять ни звука в ответ..
Я зарядил ружье. Неужели же ночевать тут? Едва слышный звук выстрела докатился до меня. И еще… Стреляли у меня за спиной: меня искали!
Я вскочил и грянул раз за разом из обоих стволов. Два удара ответили мне.
Радостное чувство наполнило душу. Опять раздался выстрел - уже совсем близко…
- А-а-у? - донесся, наконец, голос Абрама.
- Э-гой! - отозвался я и пошел навстречу.
Густые сучья царапали лицо, цеплялись за рубашку; я закрыл глаза рукой и направился напролом.
Через несколько минут мы встретились.
- Ну, барин, и забрался же ты в местечко? - сказал Максим. - Еле сыскали тебя. Как это ты сюда угораздился?!
Я рассказал, в чем дело.
- Вяхири? - повторил Максим. - Вот что…
Мы стали продираться в чаще; приходилось почти держаться за старого лесника, хорошо знавшего лес.
- А близко до дома? - спросил я.
- До дому? Да верст двенадцать будет!
- А не заночевать ли нам у бугров? - предложил Абрам. - Куда это переть такую силу в потемках? Того и гляди, без глазу останешься!
- И то придется! - согласился Максим. - И кстати, у нас и поужинать есть чем! Да вот барин захочет ли?
Я, разумеется, согласился.
Лес начал редеть. Немного погодя показалась прогалина. Стало светлее.
- Вот и речка! - сказал Максим.
Прямо перед нами у самой реки намечался курган; вокруг него не виднелось ни кустика. Максим и Абрам сняли шапки и перекрестились.
Мы подошли ближе. Курган был приблизительно сажен двух в вышину и пяти в поперечнике.
- Вот мы и на месте! - заявил Абрам и отправился набирать сучьев и хвороста. Максим уселся щипать дичь. Скоро костер ярко озарил нас и скат кургана; светлый круг от огня лег на траве.
Скоро поспел и ужин из дичи.
Все ели с большим аппетитом, да и немудрено, когда за целый день, кроме ломтя черного хлеба, во рту ничего не было. Нежные кости рябчиков так и хрустели на крепких зубах Абрама; Максим медленно отдирал руками и ел белое мясо.
Разговор зашел о приключении со мной.
- А мы думаем, куда бы это мог барин деваться? - говорил Абрам. - Уж не вернулся ли, мол, в сторожку? Да, нет, смекаем, быть того не может, - сюда должон был бы прийти!.. Сидим, сидим, ждем - все нет! Мы и двинулись бережком; отошли версты с две, заслышали выстрел. Еле нашли! Эки леса-то здесь, Господи!
- Глухо, глухо у нас!.. - проговорил Максим, встал, утер рот и покрестился широким крестом.
Абрам подкинул еще сучьев в огонь.
- И все вяхири, что за притча такая? - сказал он. - Помнишь, дед, летось Хвостовский барин здесь заплутался: тоже вяхири завели!..
Максим молчал.
Тепло, уютно было у пылавшего костра. Я лежал возле огня; Абрам и Максим сидели по другую сторону.
- А что такое было с ним? - полюбопытствовал я.
- Да тоже вот… завели! - ответил Максим. - Пошли мы на тетеревей тогда, разделились, вот как нонче - он и наткнись на них… и завели!.. Меня самого заводили, - добавил он спустя некоторое время.
- Вяхири?
Резкий, злорадный крик раздался почти рядом в чаще. Я быстро оглянулся.
Дед усмехнулся.
- Сова это! - сказал он, - много их тут…
Послышались тяжелые удары крыльев и точно смех донесся к нам издалека спустя минуту.
- Ишь, ты, нечисть! - заметил Абрам, всматриваясь в чащу. - Зарядом бы ее попотчевать!
- Да… - опять начал Максим, - не впервой это по здешним местам!.. Слыхал ты вот об этих буграх?.. - Максим указал на тот, у которого сидели мы: немного подальше темнел другой.
- Нет, а что такое?
- Ну, слушай! - сказал Максим. - Давно тому было… - татарин тогда русскую землю воевать приходил; стояла в те годы вон там церква - доселе еще ее место значится! Василий поп ее строил. Бог весть, отколе он тут объявился, только вызнал люд, что подвижничает какой-то старец в наших лесах; сказывали, звери и те его не боялись. Повалил, понятно, к нему народ. Наша сторона глухая, дикая - и теперь на десять деревень церкви не сыщешь, а тогда и совсем, почитай, не было их; поставил народушко рядом с землянкой Васильевой церковку, священствовать тот стал. И Бог весть откуда и приезжали к нему люди - исцеление старец подавал, умилительный был, бессребреник, а сам все в ямке в своей жил, лишь на службу и выходил из нее!
Только раз глядят люди, что-то нет его и нет; сунулись к нему, а он уж кончается.
Плач пошел!
- Не плачьте, - говорит, - обо мне, о себе плачьте! Скорблю о том, что одни останетесь вы… Молите Бога - Его святая воля!
И помер. Здесь, сказывают, всем миром и погребли его.
Максим указал рукой на ближайший курган.
- По горстке нанесли его православные; святое место здесь, безбоязненное!
Он снял шапку и набожно перекрестился на могилу; Абрам сделал то же. На минуту воцарилось молчание.
- А с той же ночи знамения пошли, - продолжал Максим. - Хвостатая звезда огненная появилась на небе, ночью плач в церкви стал слышаться, солнце как кровь было, волки нашли целой тучей.
Испугался народ. А тут невдолге и вести пали, - татары идут! Не поспели сообразиться, - нагрянули они; только и удалось нашим, что добро церковное в лесу закопать!
Кто поробчей наутек пошли, другие обороняться решили; большое село, - сказывают, здесь за церковью стояло.
Тучей, что саранча, нашли татары; наших вчистую побили, село спалили, разграбили.
Запалили и церкву, - думали они богачества много забрать в ней - слухи такие были - ан только голые стены нашли!
А привели их два брата, князья татарские - мурзы-богатыри сказать. И разузнай они от кого-то, будто здесь старец богатый зарыт; раскопали могилу, вытащили колоду, крышку сорвали с нее, а он, святитель-батюшка, нетленный лежит, будто сейчас положенный! Только из лика потемнел, да брови будто сдвинул.
Стали это татары тащить его из гроба, чтоб поглядеть, нет ли чего под ним, а святитель открыл глаза и глянул на них. Так и покатились оба князя с бугра, - как молоньей их опалило! Все, сколько тут было татар, бежать кинулись. Опомнились версты через две, вернулись, - глядь, князья мертвые лежат! Взвыли татары, отвели речку с версту отсюда, похоронили их там, у камней, и ушли скорей прочь!
Наутро, кто уцелел из наших, высыпали из лесу и прямо сюда, к могиле. Видят, - святитель открытый лежит… Лицо тихое, а на щеках слезы застыли.
Похоронили его опять православные…
Максим замолчал; молчали и мы с Абрамом; только костер потрескивал.
- Вот с той то поры татарской и повелось у нас в лесах нехорошее! - заговорил опять старик. - Сказывают люди, ни днем, ни ночью нет покою богатырям тем - все клад ищут… Эти вяхири твои - они были!.. - добавил он. - Счастье, нашли тебя скоро: медвежьи лога там кругом! На моей памяти был случай: мужик наш тоже за "ними" пошел и пропал. Нет его и нет; искать стали: глядь - а он лежит под сосной с развороченной грудью и ружье рядом, перешибленное. Ночью ружье не помощник! Это "они" его навели… Вот какие дела, - закончил дед и вздохнул.
- А пора бы и спать - ишь, забалакались? - сказал он и поднялся.
Встал и Абрам.
А я лежал на боку и, задумавшись, глядел на алмазную россыпь неба. Слегка жуткое, замирающее и вместе с тем сладкое чувство наполняло душу. Вокруг было тихо, торжественно. Чернел лес; Большая Медведица сильно подалась вниз - поздно уже. Над рекой вставал туман; где-то кричал коростель…
Холодно! Брр! Поближе к костру! Завтра рано вставать надо… Спать, спать!!..
Тифлис, 1892 г.
Разбойный лог
(Из прошлого)
Синими ожерельями окидывает Северный Донец высокие меловые горы, залитые то темным, то светло-зеленым лесом. На сто и более сажень вздымаются белые иззубрины правого берега; левый много ниже; оба изорваны извилинами оврагов; по днам их хрустальными тропочками прячутся в свежей тени ручьи.
Дух мрет, когда выбежит со степного раздолья дорога к первому обрыву; слепят глаза кручи и осыпи; будто в снегу увязают по ним мощные рати векового бора, взбирающегося вверх из провальев.
В небе плавают орлы - впервые по пути на юг начинающие встречаться здесь. А совсем далеко вторым солнцем сияют вознесенные над миром золотые купола монастыря св. Иосафа.
Я и мой спутник, старик-пасечник, о. Паисий, набродились в глухом лесу, надышались смолой и зноем и сели отдохнуть в тени бережка одного из неглубоких оврагов; дно его длинным серо-зеленым ковром застилал папоротник и редкий березнячок.
Мы поставили свои лукошки, полные отборными белыми грибами, и принялись опустошать корзинку, захваченную с собой о. Паисием; в ней под ручником оказались хлеб, огурцы и несколько сотов янтарного меда в расписной глиняной мисочке.
Согнутый временем, худощавый о. Паисий был облачен в серый, залатанный подрясник и в выцветшую, рыжую островерхую скуфейку; на старческих щеках его курчавилась серебряная круглая бородка. Словоохотлив и добродушен о. Паисий был чрезвычайно; что ручеек мог он журчать целый день; при этом нет-нет и возводил к небу голубые глаза, глубоко вздыхал, произносил - "о Господи, помилуй!" и продолжал рассказывать.
* * *
- Да не может этого статься?!.. - вдруг воскликнул совсем рядом с нами чей-то неведомый басистый голос.
Я повернул в его сторону голову - кроме нас двоих да леса, никого кругом не было; о. Паисий не оглянулся, только наклонил ухо, как бы прислушиваясь.
- Фома ты неверный! - ответил второй, тоже невидимый и неизвестный мужчина. - Уж коли я сказываю, стало быть, не зря; действуй и никаких!
Голос исходил с пустой, ровной как ладонь плешинки, находившейся на расстоянии руки между мной и о. Паисием. Я с изумлением глядел на таинственное место; все стихло.
- Кто это говорит?! - спросил я.
На лице моего спутника показалась улыбка.
- Прохожие на дороге беседовали! - отозвался он. - Они в версте либо в полуторе отсюда. Мы ведь в разбойном логу с вами!
- Да оттуда и выстрела не услышишь!! - воскликнул я.
О. Паисий качнул головой.
- Еще как услышите!.. Всякое слово, которое на дороге под нашим бережком скажется - здесь повторится. И наоборот - вот мы с вами беседуем тут - а там все отзывается!
- Но отчего же? По какой причине?
- Чудо какое-то Господом явлено… - проговорил о. Паисий, - земле здесь власть дана с человеком разговаривать! А по какому случаю - не открыто нам!
Мне вспомнился знаменитый круглый храм Сивиллы в Байях под Неаполем, где всякое слово, произнесенное даже шепотом, явственно слышится в любом месте, если приникнуть к стене; такое же свойство и у хор под куполом собора св. Павла в Лондоне…
- Опасается народ этого лога! - продолжал монах. - Издавна про него худая слава идет. Жутко, конечно, мирскому человеку; не вникает он ни во что: идет себе в тишине, в спокойствии, кругом ни души - и вдруг голоса рядом!… За колдовство это почитается! А я полагаю - от Господа оно.
- А зимой голоса слышатся?
- Нет… зимой спит земля!..
Я встал и внимательно осмотрел ближайшую часть обрыва; пласты почвы нигде нарушены не были, следов какой бы то ни было работы рук человеческих не примечалось.
Я вернулся к своему спутнику и мы продолжали обед.
- Хлопчиком махоньким я еще был… - заговорил опять о. Паисий. - сказывала, помню, бабка моя, старуха - стан разбойный при Екатерине-царице где-то здесь в логу находился. Жили разбойники в пещерах в подземельных, - много ведь их по нашим горам! На несколько верст будто они под землей тянулись. В них же и богатства свои сохраняли; коврами все у них было украшено, мебелью, зеркалами; золото, серебро грудами лежали. А на дороге избушка стояла, старуха постоялый двор в ней держала. И как только объявлялись богатые проезжие или обозы ценные - сходила старуха в овраг и говорила земле что было надо. Земля передавала: разбойники налетали и делали свое дело.
До того дошло, что решило наконец начальство унять их и послало в наши края несколько полков солдат.
И теперь здесь леса глухие, а тогда окончательно дебри дремучие были! Охватили солдаты леса кольцом и стали загоном идти. Проведала об этом от проезжих старуха и упредила разбойников, чтобы в подземелье схоронились. А оно кроме двери дубовой еще и скалой закрывалось - устройство имелось такое особенное: нажмешь снаружи пружину, скала сама как человек на пяте поворачивалась.
Спрятала старуха своих молодцов, прикрыла как следует вход и домой воротилась.
Через день-два нагрянули войска; ищут, шарят везде - нет никого.
За старуху взялись: где разбойники? Ты, мол, спокон века тут сидишь, знаешь, где соколы прячутся!
Старуха отнекиваться давай. Ну, тогда долго не разговаривали - пытать ее начали! Крепка была старуха, сильная - звука не проронила. Уперлась - знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю!.. так на тот свет и ушла под кнутом.
Обыскали солдаты весь лес, облазили кручи и овраги - пусто везде, побились-побились несколько дней и назад ушли. Избушку сожгли, а разбойники больше уж и не увидали Божьего света - все до одного кончились от голода в подземелье. С той поры и стихли разбои в наших краях!
- Что же, искал кто-нибудь это подземелье, или нет?.. - полюбопытствовал я.
- Как же, многие пытались!.. - ответил о. Паисий. - Ну да где же найти? Примет ведь никаких не имеется! Гудит в иных местах земля, если постучать в нее - только и всего. Пробовали копать - ничего не обнаруживалось: ведь сплошь гору не разроешь! А может, и сказка это простая старыми людьми про клад пущена!..
- А может быть и то, что мы с вами сейчас над самым кладом сидим… - заметил я.
- Все может статься!.. - задумчиво отозвался монах.
* * *
Крепко запомнился мне этот овраг и разговор про разбойников.
И вот много лет спустя, уже за рубежом России, я встретился с одним из белгородцев, участвовавших в бою с красными как раз в районе оврага, известного своей изумительной акустикой.
Один из тяжелых артиллерийских снарядов попал в стену его как раз у того места, где мы отдыхали с о. Паисием и разворотил громадную выбоину. Из середины ее круглым окошком глянуло темное отверстие; за ним влево и вправо уходил в глубь земли коридор; на полу белесили скелеты людей.
Расширить пробоину и осмотреть хотя бы ближайшее подземелье было некогда - начиналось отступление…
Нет сомнения в том, что местные крестьяне уже побывали в этом загадочном тайнике и узнали, быль - или легенда старинный сказ о кладе и о заживо погребенных разбойниках.
г. Рига, 1926 г.
Овраги
(Из воспоминаний)
Я только что был произведен в офицеры и решил съездить в Шемякине, проведать и показаться своей любимой тетушке, баронессе Дольст.
Имение ее находилось в самой глуши Болховского уезда, в шестидесяти верстах от Орла; телеграммы о высылке мне лошадей послать было нельзя и я решил проехать по железной дороге не до Орла, как всегда, а до первой станции за ним и там нанять подводу: оттуда до Шемякино считалось всего сорок верст.
В полночь я высадился из московского поезда и очутился с чемоданом в руках в полутемном и душном зальце этой станции; меня окружила гурьба возчиков-крестьян человек в пятнадцать и все наперебой предлагали свои услуги.
Шемякино из толпы их знал только один- невысокий, вертлявый разбитной мужиченко; я договорился с ним о цёне, вручил ему свой чемодан и мы вышли на крыльцо.
Пара понурых крестьянских коньков в веревочной сбруе и простая телега с грядкой поперек нее ожидали нас; я уселся на деревянную доску, изображавшую сиденье, возница замахал кнутом, задергал вожжами, и телега загремела по мощеному станционному дворику.
Ездить тем путем мне не доводилось; за станцией начался лесок, за ним дорога спустилась в дымившую туманом лощину и пошла нырять из оврага в овраг. Полей почти не встречалось; по обе стороны тянулись высокие, черные стены леса; нет-нет и они заливами отходили прочь.
Ночь стояла светлая, месячная; только стук колес нарушал безмолвие.
Мужиченко сидел полуоборотясь ко мне, курил трубку и вел со мной беседу. Я кратко отвечал и любовался ночью.
Прошло с час времени; мы въехали на крутой взгорок и с вершины его мне послышалось, будто где-то позади глухо простучали колеса другой телеги.
Необычайного в том ничего не было, и я стал устраиваться поудобнее и полуулегся на сене. Телега, судя по приближавшемуся стуку, нагоняла нас быстро.
Мы спустились опять в овраг и, когда стали подыматься на противоположную сторону его, я различил на осеребренном скате горы пару коней и телегу с людьми. Она как салазки скатилась вниз и исчезла, словно нырнула в черную тень на дне оврага.
Мы перевалили через гребень и оказались на ровном плоскогорье; чужая телега нагоняла и была всего саженях в двадцати от нас; мой возница затянул вожжи и остановился.
Остановились и ехавшие сзади.
- Дозволь, барин, к землякам сбегать, трубочку прикурить? - сказал он.
- Сбегай! - ответил я, вытягиваясь поудобнее.
Мужичок соскочил с облучка, оставил мне вожжи и пошел к землякам. От нечего делать я обежал глазами небо, бесконечный лес впереди и перевел их на чужую телегу; в ней сидели четверо; возница мой стоял около них и, указывая на меня головой, вел о чем-то вполголоса беседу…
Не отдаю себя отчета почему, но мне вдруг почудилось что-то недоброе: вспомнились разбои, часто происходившие тогда в нашей Орловской губернии и жуткая струйка пробежала по сердцу.
Я достал из кармана свой новый никелированный револьвер, сунул его за борт кителя и насторожился.
Минут через пять мужиченко вернулся, взобрался на свое место и мы затрусили дальше. За нами, медленно нагоняя, двинулись и неизвестные.
Я вынул засверкавший револьвер и, как бы хвастаясь, показал его вознице.
- Смотри, какие штучки теперь делают: шесть человек уложить можно!
Тот встрепенулся и протянул руку.
- А ну-ка, покажь, барин? - произнес он.
- Нет, брат, не дам! - ответил я. - Еще подстрелишь себя, потом ответ за тебя держи!
И я положил револьвер опять за борт кителя. Несколько минут мы ехали в молчании.
- Штучка хороша!.. - проронил возница. - Эх, а трубочка-то моя опять погасла?! - воскликнул он. - Дозволь, барин, прикурить сбегать?
Трубочка его еще дымилась, но я не возражал и наша телега остановилась: стала и следовавшая за нами.
Мужиченко подошел к ней; я не сводил с него глаз и видел, что он нагнулся и что-то шепотом стал говорить сидевшим.
Я каждую секунду ждал нападения и крепко держался рукой за рукоятку револьвера. Но никто с облучка не соскакивал и ко мне вернулся только один мой возница.
- Ну, теперича едем! - решительно заявил он, садясь на свое место и забирая вожжи.
Мы покатили дальше.