- Может, мы с тобой и разной крови, может, мы с тобой и проповедуем разные миры, хозяева у нас различны, но плоть едина, душа едина, - продолжает он, и слова эти неприязнью разливаются внутри меня; различны хозяева? мы - сами себе хозяева! Они - эти чужаки - раболепствуют нам, а мы подчиняем все существующее в Новом Мире, ибо нет Богов иных.
Или нет?
- Да пошел ты к черту! - вспыхиваю я. - Отвези меня немедленно домой!
- Идеальная девочка идеального мира так некультурно выражается, - причитает Серафим, и мы вновь трогаемся.
Воздушный поток подхватывает нас, пролетающий мимо автомобиль выдает сигнальный гудок, некто с мостов оглядывается - на вдруг повисших на фоне серого неба; я наблюдаю за ними и впервые пытаюсь проникнуться ими, познать их чувства и эмоции, если таковы есть, узнать быт и жизнь. Но это все не должно касаться меня…
Колени дрожат, а локти сводит. Я опускаю голову и прижимаю ладони к лицу.
- Хватит, слышишь? - зовет меня Серафим. - Прости… Я не хотел.
- Да пошел ты, - сквозь слезы роняю я.
Опять молчим. Серафим не спешит спускаться к посадочному месту улицы Голдман. Мы петляем вокруг дома, восьмеркой опоясываем близ расположенные пустые крыши зданий и приковываем к себе взгляды еще одного водителя, что летает между мостами ниже к пляжу Северного района. Смотрю вниз - мужчина средних лет, толково и с интересом наблюдает за нами, пригнувшись к стеклу.
Я плачу? Те самые слезы, которые я роняла несколько лет назад? - выжимаю до конца; я думала, что они иссохли как озера и моря на всей Земле; они должны были пропасть вместе с былой жизнью, со всем пережитым, с чувствами…
- Я не хотел тебя обижать, - говорит Серафим, и я не знаю, насколько искренны его слова.
Он прячет глаза. Ему стыдно за себя или противно смотреть на мои слезы?
- Откуда ты вообще что-либо знаешь обо мне? - повторяю я свой вопрос, подтирая глаза пальцами, оглядываюсь и вновь думаю о том, что связывало или связывает меня с этим незнакомцем, что ожидало или ожидает меня и его в следующий миг.
- Я расскажу тебе, но не в этот раз. Мы приехали. Платить не надо.
Мы оказываемся у посадочного места, и я слышу, как замки на дверях отъезжают в сторону, освобождая меня из насильного по-началу и мнимого в последующем плена, щелканье затворов заставляет всю меня встрепенуться и расправить плечи вновь - воздух с поверхности одарил мои легкие своим самым драгоценным благом.
- Не могу выйти, - признаюсь я. - Другие увидят слезы, ты же понимаешь - нельзя.
- Тогда успокойся… И возьми.
Серафим неясно кривится - похоже на улыбку, но грустную - и тянется к бардачку над моими коленями. Рука его вскользь касается плотной ткани вязанного платья, в секунду отдергивается и, словно, с извинением переносится, куда и направлялась изначально. Юноша вызволяет из духоты коробку в блестящей обертке - перламутровой. Я принимаю презент от него с любопытством, трогаю жесткую упаковку, скользя по ней пальцами, и с недоверием поднимаю глаза на моего нового знакомого. Он объявляет мне полушепотом о подарке, а я выдаю скрежет зубов вместе с ехидным смешком. Подарки обыкновенно преподносили в полупрозрачных или совсем прозрачных пакетах, дабы получатель смел сразу вразумить цену подаренного ему. А эта коробка - плотно запечатана и красива - она отвлекает меня от нагнетающих мыслей.
- С днем рождения, - тихо проговаривает Серафим - боясь потревожить мой покой и сроднившееся с моим телом и разумом молчание.
- Как смешно…
- Я не смеюсь, - спешит добавить он, и это заставляет меня задуматься. - Прошу, не ищи подвоха в моем искреннем пожелании тебе доброго дня.
Взгляды наши опять врезаются, и я пытаюсь понять смысл и найти умысел - неважно злой или иной - этого человека. Ничего… - янтарь постепенно нагревается под температурой, которая ошпаривает нас в салоне закрытого автомобиля, и заставляет меня повязнуть в нем кончиками ресниц. Быстро хлопаю ими и опускаю глаза - коробка обольстительно поблескивает между обтянутыми кожей костяшками пальцев. Я распаковываю подарок - в руках оказывается деревянная коробка с узорами.
- Что это? - спрашиваю я. - Шкатулка?
Открывай, открывай, шепчет пропитывающий меня интерес. Почему ты что-то принимаешь у чудака из Острога? - наперерез ему вторит разум и, кажется, прав в большей степени именно он - второй. Нечто изнутри подталкивает меня, дергает, колкими, острыми ударами пронзает суставы и связки и велит слушаться.
Но, судя по всему, я погрязла и погрязаю до сей поры по самые колени в дерьме низовья этого мира.
Серафим ободряюще смотрит на меня, в глазах его застыло любопытство. Я глажу шкатулку - по бокам на коробке каемка из ромбов, по центру размещены две запятые, прижатые точками к хвостам друг друга; в середине точек отверстия.
- Странное изображение, - выговариваю я вполголоса. - Это что-то означает?
- Гармония, - улыбается мне юноша. - Это гармония, без которой не бывает мира, не бывает и не будет. Это вечная борьба меж двух сторон, это учения, это знание, - он, вдохновленный своими речами, горячо перерассказывает мне собственные мысли - нагота; абсурдно. - Я знаю, каково это прозвучит из уст незнакомого тебе человека, я догадываюсь, каковым это вообще может показаться со стороны… Ты особенная, Карамель, ты росла с этим убеждением, оно - истинно, и твоя роль в Новом Мире - не рутинное самоубийство.
Я повторяю последнее сказанное им и интересуюсь его значением.
- Рутинное самоубийство, - повторяет Серафим. - Убиение самого себя на рабочем месте, просиживание из года в года в ненужном и ничего не дающем кабинете, растрачивание собственных нервов на этот ваш, так называемый, "сброд низовья".
Каждое слово его эхом повторялось у меня в голове - он знал слишком много, он знал достаточно для того, чтобы всю управляющую верхушку погнали в Острог и смешали с грязью, он обладал абсолютно любой существующей, как мне показалось, информацией.
- Столько лет Новому Миру, столько лет, - причитает юноша, глядя на шкатулку в моих руках, - столько лет, и всего, чего он добился - это моральное разложение. - Он делает паузу - в глазах его застывает мольба и неуверенность, получает он в ответ лишь неприязнь и тощую ухмылку. - Нет, не надо, Карамель, я прекрасно понимаю, с каким отношением ко всем нам и окружающим тебя людям ты воспитывалась. Я не спешу тебя отговаривать или переубеждать, ты обладаешь своей головой на плечах, но тебе стоит лишь дать самую малость из той информации, которой мы обладаем - и все, финита; ты дрогнешь от тех вещей, о существовании которых даже не знаешь.
- Но я не прошу ни от тебя, ни от кого-либо еще ту самую информацию, - отвечаю я. - Ты умен, не брежу показать тебе это, но тогда ты знаешь, что любая информация стоит денежных средств и любая информация несет за собой большую ответственность. Ради информации человек ступит на эшафот и, в случае неверно полученной и использованной информации закинет петлю на шею.
- Я думал, вы пренебрегаете такими словами, люди с поверхности, - шепчет Серафим - вызывающе и с режущей улыбкой. - Карамель, Карамель…
- Ты - дьявол, - отвечаю я. - Я не знаю тебя и желала бы не знать никогда.
- Остановись, Карамель, - вторит мне он. - Ты не представляешь, какая миссия возложена на тебя, ни одному управляющему не снились такое превосходство и величие.
- Разве гармония подразумевает превосходство и величие? - слышит он мое злое замечание и щурится - с забавой; под которой, я думаю, кутается недовольство.
Отвечает он мне не сразу.
- Я просто хочу, чтобы ты поняла, Карамель, твой мир - мнимый мир с несуществующими правилами, которые описаны в своде, но не соблюдаются никем и ничем; воздух - и тот - противиться вам, постепенно отравляя своими газами, - Серафим смотрит на меня - с лица его пропадают все различимые ранее эмоции, и вот разговаривает со мной - прямая вместо рта и две янтарные точки вместо глаз; неужели и я создаю то же самое впечатление? - Ты прекрасна, Карамель, не спеши называть меня невоспитанным и отродьем, уродом Нового Мира. Ты прекрасна, потому что ты чиста в этом порочном Мире - Новом Порочном Мире, ты чиста, и я хочу, чтобы ты сохранила свою чистоту. Ты прекрасна, Карамель, - повторяет он, заставляя мое сердце биться быстрее, но слова эти не восторгают меня, не заставляют покрыться от смущения румянцем - они тревожат и пугают меня. - Прости, если речи мои резкие и дикие для тебя.
Янтарь крепок и красив - он - воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его - развитая личность - оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю - эта информация будет сохранена.
- Так что это значит, Серафим? - обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. - Что это за символ?
- Ты восстановишь гармонию между людьми, - улыбается юноша - дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. - Ты - особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.
"Что я должна - прописано в своде правил, что не должна - также", мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею - он иной.
- Это символ Инь и Янь - Добро и Зло, - доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. - Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.
Серафим слегка подается плечами на меня - к шкатулке - и пальцами жмет на белую запятую - та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.
- А ты сделаешь так. - Парень аккуратно берет мою руку - без спроса и разрешения - и нажимает на вторую черную запятую - она окрашивается в белый.
Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы - иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит - я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний - вскользь - заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний - прошу, чтобы крайний - раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу - пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.
- Я не хочу нагружать тебя, Карамель.
- Просто ставишь перед фактом? - язвительно отзываюсь я. - С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.
Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою - ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них - также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать - уродливые мысли его не преследовали.
- Выгодно, выгодно, - скептически соглашается Серафим. - А к чему лежит твоя душа, Карамель?
Какая еще душа?!
Я восклицаю громко, почти кричу - но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам - реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.
- Ты не заставишь меня помогать тебе, - уверенно произношу я.
- Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь - мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль - крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность - понятие расплывчатое. Всегда.
- Как и любовь. - Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.
- Нет, с любовью все понятно. - Серафим открывает дверь с моей стороны. - Либо любишь человека, либо нет.
Я ухожу.
- Здравствуйте, мисс Голдман, - приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди - будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, - продвигаюсь в комнату.
Снимаю пальто и кидаю его на кровать.
Равновесие: Инь и Янь - к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.
Мне хочется кричать - я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась - проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я - ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле - сломать, разбить, уничтожить.
Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает - я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик - убийца - грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка - темный бук - прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?
Я падаю на колени перед шкатулкой - преклоняюсь ей - и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква "К".
Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд - абсурд, никак не укладывающийся в голове.
- Кара, ты дома? - сипло зовет меня мать.
Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:
- Дома!
Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.
- С днем рождения, Кара, - говорит она и останавливается в дверях. - Почему верхняя одежда в твоей комнате?
- А почему ты в моей комнате? - хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. - Миринда, немедленно сюда!
Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто - мать в этот момент режет меня взглядом.
- Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. - Опирается она о дверь - ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь - не хочешь, а не убежишь.
- Поздравить с чем? - я делаю вид, что задумываюсь. - Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?
- Радуйся, что вообще на свет появилась. - Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. - Отец звал тебя в кабинет, - роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.
Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью - резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом - не в настроении сегодня клацать своими клешнями?
Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке - не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.
Я не могу понять, как вышло то, что вышло, как кому-то удалось завлечь меня в нечто, как меня втянули в этот мрак, полный мнимости и утопий, а также красноречивого вранья. Умоляю-умоляю-умоляю себя проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать..! Умоляю: пускай, мое тело, с еще не искореженным разумом, проснется несколькими днями ранее и попросту избежит поездки с тем янтарноглазым чудаком, а после - и чудаком младше; прошу, пускай ничего из этого не будет взаправду. Прошу, пускай это будет сон - мой больной сон, но я излечусь; хочу снять с себя оковы этого ужаса и зажить прежней жизнью, вернуться в свой ритм, вернуть былые мысли, предназначавшиеся для досуга, а не эти баламутные клочья чужих рассуждений, что укрепились в моей памяти.
Но мольбы мои - впервые или уже нет, не скажу наверняка - услышаны быть не могут, ибо Боги мы и прощения в этом Грязном Новом Мире мне не даст никто.
- Мы хотели поздравить тебя с твоим днем рождения, - встречает меня своей речью отец и подает наполненный стакан - одурманивающий аромат коньяка ударяет мне в ноздри, плетется по пазухам носа и взбирается в мозг, молниеносно ударив в него; я протягиваю руку. - Тебе восемнадцать, Карамель, ты вступаешь во взрослый мир, полный ответственности, где каждый твой шаг - это самостоятельное решение и движение.
Паучьи пальцы, недолго удержав стакан вместе со мной, отпускают огненный напиток и приземляются по шву черных брюк. Во второй руке отец держит свой стакан - почти у губ; я вижу каплю влаги на подбородке и испарину на его лбу.
- Ты - моя взрослая дочь, - продолжает отец, и я истинно не могу понять, речь его подготовлена заблаговременно как наставление для меня, и половина слов - красивые метафоры, или же говорит он от чистого сердца. Чистого чего, прошу прошения, Карамель? - я спрашиваю саму себя и с трудом удерживаю смешок.
Отец продолжает говорить, но несколько строк ускользают от меня; я хватаюсь за летящие хвосты, и не успеваю нагнать - момент упущен, речь упущена.
- Я уверен, что ты еще не раз заставишь все семейство Голдман испытать чувство гордости за то, что…
Наблюдаю, как губы отца заплетаются; он вдруг безжалостно вжимается в бокал и отпивает, облизывается - насытился - и продолжает говорить. Я же жду окончания этого содрогания воздуха, чтобы спокойно испить свой напиток. Давай, быстрее…
- От себя хочу добавить, что…
- От себя? - вдруг усмехаюсь я, после - поразившись собственной нетерпеливости. - Ты видишь здесь кого-то еще?
- Представь рядом свою мать, - хмурится отец, и пальцы его нервно сжимаются на граненном стакане. - И помолчи.
Киваю ему и, воспользовавшись ситуацией, отпиваю.
- Мое наставление тебе, Карамель. Оставайся сильной. Без этого в Новом Мире делать нечего. Духовная стойкость - твоя сила, запомни! Иначе - крах.