Уезжаю. Сидя на мягком сидении подвозящего меня автомобиля, ловлю себя на мысли о родной сестре, которая не удосужилась поздравить с датой - черт с ней!
Миринда по обыкновению встречает меня, я по обыкновению скидываю на ее протянутые руки пальто и поднимаюсь по лестнице. Дверь в мою комнату плотно закрыта - не без подвоха оглядываюсь; уходя, я всегда оставляю маленькую щелку, чтобы через ту проходил свежий воздух, ибо открывать окна и проветривать так - я большой не любитель. Первым делом, оказавшись у себя, смотрю на банку с пауком. Которая без паука. Дверь позади меня хлопает, обрамляясь диким хохотом, и я резко оборачиваюсь.
- С днем рождения! - визжит Золото, и в этот момент мне больше всего хочется оторвать ей голову.
- А ну открой, маленькая засранка! - кричу я и ударяю по двери, после чего смотрю позади себя и пытаюсь выискать глазами паука. - Это ты его выпустила?
Хохот Золото опоясывает коридор, забирается в комнаты и, больше чем уверена, спускается по лестнице, задорно съехав по перилам, после чего эхом ударяется о парадную дверь.
Я хватаюсь за дверную ручку и толкаю - заперто; маленькое дьявольское отродье, именуемое младшей сестрой… Я оборачиваюсь и аккуратно продвигаюсь по комнате, веду взглядом около банки и нигде рядом не наблюдаю своего нового восьмилапого друга. Расслабившись, более уверенно ступаю в сторону шкафа, ищу там, перебираю бумаги на столе, приземляюсь на пол и заглядываю под кровать, одной рукой опираясь о постельное белье, а другой о ковер. В меня врезается коробка-шкатулка с подарком, о котором я бы мечтала позабыть. Хочу достать ее и скоропостижно избавиться, как вдруг ощущаю нечто бархатистое, коснувшееся моей правой руки, что на кровати. Приподнимаю голову и вижу паука - он барахтается со скользкого шелкового одеяла на тыльную сторону моей руки; бархат становится наждачной бумагой - неприятно колит. Восемь лап поочередно перебираются по мне, острые волоски жгут запястье - паук замирает. Я медленно поднимаюсь и убираю его обратно в банку - сам, еле шевеля лапами, соскальзывает на дно своего дома; я закрываю его продырявленной крышкой, после чего уверенно подхожу к дверям и ударяю по ним еще раз.
- Золото, ты, маленькая дрянь, отопри дверь, или я прирежу тебя! - взываю я, и слышу щелчок по ту сторону.
Надавливаю всем весом и выскальзываю в коридор, вижу сестру, забегающую в свою комнату и захлопывающую за собой дверь - закрытый замок ставит точку в нашей грядущей, но так и не начавшейся беседе. Чтоб тебя… Разворачиваюсь на каблуках и спешу в отцовский кабинет - как буря залетаю в него с криками.
- Если не будешь следить за Золото, у тебя станет на одну дочь меньше, - с порога объявляю я и делаю несколько шагов к столу. - Слышишь меня? Я…
Замолкаю, увидев отца - он сидит в кресле, подпирая руками стол, носки туфель нервно постукивают, и, когда я подхожу, замечаю, что все его тело слегка потряхивает.
- Какое золото? - бубнит он. - Нам звонили по акциям, Карамель?
- Золото. Так зовут твою младшую дочь, - усмехаюсь я и пытаюсь приглядеться; таковым я его никогда не наблюдала - Знаешь, забудь, - с еще одной колющей улыбкой парирую я. - Возьми мне на завтра выходной в школе, видеть не могу больше ничьи лица!
- Договорились, дочка! - роняет резко отец, обронив тем самым все мои гневные мысли.
Он пытается объясниться, что, когда поедет на работу, заглянет в администрацию школы и предупредит о моем отсутствии. Дочка. Дочка. Он повторяет и повторяет это слово, повторяет его нескончаемое число раз, и тогда она начинает терять свое истинное значение, превращаясь в грязный ком не пойми чего. Доченька. Да, бывало, он называл меня так, обращался так, с определенной лаской тянул или грозно прорыкивал "Дочь". Когда? - когда был до безрассудства и почти бессвязной речи пьян!
Я с презрением смотрю на него, затем мотаю головой - от разочарования - и иду к себе в комнату.
Мне не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце, ни о глупой сестре, решившей разыграть меня нелепым образом, ни об Ирис, бросившей меня и скрывшейся в неизвестном направлении, ни о Ромео, которого бросила я. Убеждаю саму себя, что не больна, что не имею расстройства; воспоминание об уборной и о том, как меня выворачивало, - табу!
От того я и плетусь спать, не наблюдая часов. Мечтаю отлучиться от всего этого Нового грязного Мира, просто от всего мира, еще раз разочарованно мотнув головой и, решив не терпеть более ни единой огласки ужаса сегодняшнего дня, раствориться во сне, в ночи, вернувшись в следующий день, а еще лучше - никогда; красиво и изящно.
День Пятый
Пробуждаюсь я из-за мелодии, заигравшей в комнате; переливы звуков и связанных друг с другом странным образом нот ласкают мой слух и вытягивают из мира аморфных дум мой разум и тело. В следующий миг рокотом и звоном ударяют новые - иные и более созывающие, приторные, бьющие; уже не сладкие песнопения, а громкие хлопки. Я открываю глаза и бездумно пялюсь на струящиеся и переплетающиеся меж собой ткани навеса кровати.
- С добрым утром, мисс Голдман, - переводит на себя мой взор голос появившейся в дверях служанка. - Ваш отец пожелал разбудить вас в это время, несмотря на выходной, мисс Голдман.
- Принеси кофе в комнату, - кидаю я и опять смотрю впереди себя.
Я подумываю заняться эссе - тем уродливым, о бедняках, чьи судьбы так же обременено падают на землю и бьются на осколки, как произносится это удушающее слово. Бедность.
Миринда послушно кивает и уходит. Шелковые одеяла приземляются на пол, простынь волочется следом за мной шлейфом - я обвиваю ею талию и грудь, подвязываю на бедрах. Те остро выпирают через худую ткань, лоснящаяся от жары кожа рук ощущает ледяное стекло - я беру банку с пауком и несу его с собой. Подойдя к столу, что еле-еле освещается серым небом за окном, кладу ее на бок и откручиваю крышку. Сидеть взаперти - вот уж чего точно не пожелаешь. Тема свободы не была мне не знакома, и от мыслей этих я представляю защитные стены Нового Мира.
Эссе, Карамель, эссе, не отвлекайся.
Бедность. Бедность! Звучит так, словно что-то тяжелое падает прямо под ноги. Бедность!
Предмет философии не мог подразумевать под собой нисколько логики, так как основоположниками этих учений являлись чувства - чувства! дурной, дурной и аморальный предмет.
- Ваш кофе, мисс Голдман.
Появляется Миринда; она не подходит близко - ее пугает паук, выползший из укрытия и греющийся под включенной лампой.
- Поставь, - киваю я на место рядом с ним.
Чувствую себя иначе: все то плохое, что случилось вчера, там и осталось; ко мне приходят спокойствие и умиротворение.
Миринда перебарывает себя и, подойдя к столу, ставит кофе. Паук не двигается. Я выуживаю из ящика стола кожаную, мешковидную сумку и достаю из нее два футляра - с чернильницей и пером. Острый кончик последнего терпит черную смоляную краску и вырисовывает инициалы Карамель Голдман на плотной, дорогой бумаге. Горничная уходит, оставив меня с размышлениями и крепким напитком, запах которого ударяет в нос и отвлекает от письма. Я медленно отпиваю - горько; сахара она пожалела.
Паук медленно переносит свое тело ближе к разбросанным в хаотичном порядке бумагам на столе и останавливается около запястья. Я отвожу руку и предоставляю ее хищнику; колючие ворсистые лапы проносятся вскользь. Мысль моя оказывается запечатлена в качестве черновика - я пишу о том, что всех бедняков как и других недостойных следует отправлять в небезызвестное, с прожженной репутацией ужаса и страха место под названием Картель. В Картель заключали преступников и умалишенных, которых по каким-либо обстоятельствам не скинули в Острог и чьи смерти еще не были разыграны перед публикой; сбившиеся с истинного пути и потерявшие смысл жизни, отродья общества, атавизмы, грязь. Самой выгодной альтернативой отправления в Картель была смерть. То место никогда и никого не выпускало из своих стен, заключение в Картель - это биологическая смерть с продолжительным существованием опустошенного тела после до еще одной биологической смерти; заключение в Картель - пятно на всю фамилию и семью, это отрешенность общества от уродливых людей, некогда связанных с безумцем или глупцом, попавшим в исправительное без шанса и надежды место. И все же безумца… глупцов прямо направляли в тернии Острога, спускали без лестницы и моста в мрак и более никогда не пускали на поверхность; а эти безумцы - причудливо понимающие многие вещи и отрицающие нашу истину и мораль - они были между верхом и низом, им было суждено плавать в этой прострации до того момента, пока пепел от тел их не пустят по ветру Нового Мира. Миф об Остроге оставался мифом, а Картель существовал в действительности.
Я вспоминаю ту девушку из хроники, что наблюдала по телевизору в один из будних дней, - должно быть, она блуждала по коридорам того самого Картеля, ибо более лечебниц я не знала, да, и думаю, большими Новый Мир не располагал.
Я пытаюсь продолжить свою мысль, столько крутится всего во мне - но записать не удается. Слова путаются и ударяются друг об друга, слоги запинаются, буквы нелепо рассыпаются и образуют бессвязную кучу.
- Мисс Голдман? - зовет горничная, но я не поворачиваюсь.
- Что тебе, Миринда?
- Ваш отец только что оставил для вас сообщение. В своем кабинете.
Она отчеканивает это с нерешительным тактом, на последнем предложении роняет фразу почти глухо. Я с неохотой поднимаюсь, жду отбытия горничной и, скинув с себя одеяния в виде простыни, надеваю халат, после чего шагаю в отцовский кабинет. Дойдя до стеклянного и режущего одним только своим видом стола, понимаю, что не загнала паука обратно в банку - могу представить себе возможный крик, если мой новый питомец решит прогуляться по просторам квартиры Голдман без чьего-либо ведома.
Я вижу на мониторе, встроенном в стол, небольшой конверт, щелкаю по нему и жду открытия документа. Название бросается мне в глаза и прижигает сильной пощечиной по лицу. Онемев, я гулко выдаю непонятный стон и пытаюсь хоть как-то удержать себя на ватных ногах.
Документ говорит о том, что Карамель Голдман восемнадцати лет (и с указанием моего идентификационного номера) снимается с Ромео Дьюсбери (номер его перекрыт черной, почти блеклой полосой) в качестве пары за неоднократные жалобы, в которые входят: по-первых, распространение ложных слухов о личной жизни дочери успешных и грамотных управляющих - Тюльпан Винботтл, во-вторых, за дурное поведение с работниками многих учреждений, начиная с учебного, и до общественных, в-третьих, это факт пропуска многих элективных занятий, рассчитанных на глубокое изучение школьного курса программ определенного предмета, в-четвертых, скрытие своей болезни, о которой без анонимности сообщила Ирис Имли, обособив недавнее поведение подруги болезнью в острой форме, в-пятых, это пагубное влияние на поведение Ромео Дьюсбери, а именно совращение. В качестве вывода внизу зияла надпись, что еще одна из похожих выходок, и Карамель Голдман - то есть я - будет - то есть буду - исключения из школы Северного района и отправлена на лечение.
Я с трудом поднимаю глаза и опять еле слышно мычу. Половина из вышеупомянутого и являлось тем самым нарочитым распространением ложных слухов!
- Миринда! - взвываю я. - Миринда, когда отец прислал это? Миринда?
- Пару минут назад, мисс Голдман, - отвечает она, и в этот же миг включается пылесос: я слышу, как горничная волочит его по полу, вижу шнур, протянутый через коридор в родительскую спальню.
На экране всплывает новый конверт, и я не без опасения и мандража жму на него. Мне показывается вырезка из каких-то новостей.
"Интервью с Карамель Голдман - девочкой-примером для всего Нового Мира - отменено! Наша команда хотела зайти к ней в конце недели, но теперь мы боимся! Кажется, ее образ был лживым. Карамель больна!"
- Быть того не может, - шепчу я и падаю в слегка отодвинутую кресло пред столом - бедра цепляются за ручки и ссадят. - Нет-нет-нет…
Выплывает еще один конверт - неуверенно кладу поверх него ладонь.
"В завещании Клауса Голдмана говорилось, что отделы, записанные на Карамель Голдман, переходят во власть государству, как только она считается нетрудоспособной, больной или же по причине смерти".
Теперь посторонние пасти посторонних управляющих раскрылись, и острые клыки свои направили в сторону моего дела. Нетрудоспособная и больная? Отнюдь! - меня словно несколько раз ударили ножом в спину, прямо под лопатки с обеих сторон. Мне вырезали крылья жителя на поверхности, и теперь я паду. Я отправлюсь в презренный мне ад из нелюдей и для нелюдей, и я буду погибать и погибать там без устали множество раз, пока не смогу взобраться обратно наверх, чтобы, глотнув в последний раз воздуха Нового Мира, отправиться вниз - но уже с невероятной высоты, с небывалой скоростью и с оглушающим звуком падения. Ничего не могло быть уже хуже. Я не понимаю, почему это происходит со мной… Почему?
Новый конверт озаряет стол и задорно пляшет, пока я не касаюсь его дрожащими пальцами. Отца закидывают этим шлаком, а он моментально перенаправляет их мне.
"Разврат! Семья Голдман не доглядела за своей старшей дочерью!"
В доказательства тому публике и в провокацию тому мне прикреплены несколько фотографий, датированные вчерашним днем. Мой короткий свитер обнажает колготки с прорисованным чулочным рисунком на щиколотках и нижней части бедра. Второе фото представляет меня в тот самый миг, когда я безрассудно и очень быстро садилась в машину к Серафиму. Не понимаю ракурсы съемки, пытаюсь приглядеться - неужели те самые пресловутые и расставленные, развешенные по всему несчастному Новому Миру камеры видеонаблюдения.
Я зову Миринду - почти шепчу, вдруг осознаю это и зову ее более ясно, но голос дрожит, плачет, почти воет. Горничная появляется в дверях.
- Миринда, набери мне ванну, - велю я, и глаза мои не выказывают ни капли волнения.
- Вы уверены, мисс Голдман?
Ее вопрос еще больше разрушает меня, разъедает, подначивает. Никто не смеет обращаться со мной с таким неуважением, и мысль того возвращает ко мне былую дерзость.
- Конечно уверена! - повышаю голос я и скалюсь. - Бегом, Миринда, пошла и набрала мне ванну!
Служанка исчезает, слыша в ответ многочисленные ругательства, что сыплются из моего рта, как из дырявого мешка. Насадка с насоса падает в коридоре, тухнет свет в спальне, и каблуки Миринды уносят ее по лестнице вниз - в ванную комнату.
Я жду с несколько минут, но более конвертов не наблюдаю. А та пара минут - прошедшая, она сломала меня, сломала все, что у меня было, сломало то, что делалось моими руками и руками моих родителей. Я представляю отца - не осуждающего меня, не вслух - точно, представляю, каково ждет его обсуждение меня с давней приятельницей-бутылкой. Я заглядываю под стол и достаю коробку - пусто. Пусто и как предусмотрительно: никакой выпивки, никакого алкоголя - но бьет меня в виски невероятной силой, отчего я хватаюсь за голову.
И вдруг раздается писк - еще более режущий и раздражающий. Для начала я прячу коробку, затем жму на мигающий экран.
- Карамель! - вздыхает появившееся изображение отца - лицо мужчины гладко выбрито, скулы блестят, отточенные зубы держат звериный оскал. - Я заехал в администрацию школы, и, знаешь, кого я встретил? Твоя подруга Ирис сидела там и рассказывала о том, какая ты плохая, в красках расписывая ваши недавние похождения и принося свои извинение за косвенное причастие.
Речь его складна и чиста, мне не верится, что он способен был на вчерашнее - искусное притворство. А было ли то? Безумие…
Я хочу выругаться в адрес подруги, но перед отцом не смею, посему проглатываю злость и киваю.
- Хочешь искать виноватого? - говорит он. - Не вини ее. Вини меня. Это я не смог тебя воспитать.
Слова эти очень сильно бьют по моему самолюбию и трезво мыслящей голове; воспитание - вот, чем я могла всегда гордиться и гордилась. Семья Голдман - самая востребованная и успешная семья современности, дурного тона просто быть не могло с моего рождения, ибо портреты наши всегда зияли в рекламных компаниях и перед многочисленными другими управляющими. Связи семьи Голдман были по праву велики и обширны; воспитание - наше воспитание так предрасполагала к себе людьми. Но отец ныне думает иначе, и это удушающими пальцами обхватывает мое горло, когда как я еще пытаюсь вдохнуть последние порывы воздуха с поверхности, последние порывы ледяного ветра Нового Мира.
- Это вранье, - спокойно лепечу я, не выдавая свои эмоции. - Мне было плохо вчера, да, отец! Но все остальное - наглая ложь, это сквернословие пытается поддеть меня, но ты не должен тому верить. Отец…
Я пытаюсь защититься, пытаюсь найти способ оборониться.
- Ирис сказала, что ты плохо влияешь на Ромео, Карамель, - продолжает мужчина. - Она слышала ваш разговор, когда он просил тебя поцеловать. Администрация расценила это не как его самостоятельное желание, а как твое наглое поведение, приведшее к тому. Ты довела его до такого. - Отец отвлекается, смотрит через плечо, говорит кому-то: - Мне плевать на эти новости! Что с фотографиями? Это ее ноги в чулках! Ее! Никаких претензий к семье Голдман! Никаких!
Он почти рычит, зубы его еще больше обнажаются, и бледно-розовые десны видно также.
- Это не чулки, - отзываюсь я.
Никаких претензий к самой семье - конечно, он хочет, чтобы его эта история не задела ни единой гранью произошедшего: можно свалить всю вину - и даже не свершенное мной - на особу Карамель, упрятать ее куда-нибудь, выгнать - лишь бы избежать последствий. Рассмотрение всех претензий и жалоб - дело длительное и, по большей степени, бессмысленное, потому что, когда против тебя встает хоть один, толпа уверенно качает головой, будучи даже неосведомленной в имени осуждаемого. И поэтому я могу сказать точно - никто из моей семьи не вмешается за меня, не скажет ни слова, ибо все это будет звучать опрометчиво и заурядно. Я могла упрашивать их, содействовать в принятии решения о протесте, могла заразить пропитавшимся в меня аморальным сознанием - и тогда гибнет целая династия.
- Сегодня из дома не выходи, - голос отца звучит уверенно - он вновь разрезает тишину и мои мысли. - Отмени все встречи, Карамель. Семья Тюльпан - Винботтл - хочет подать на тебя в суд за то, что ты выставила их дочь в нелестном свете и попыталась осквернить всю семью, а, так как этой девчонке ударит восемнадцать через несколько недель, защищать ее права будут оба родителя - управляющий и адвокат: лучшие, - он говорит это, и я слышу, как все внутри меня бьется, и рушится, и разваливается, и острые углы эти разрывают меня изнутри.
Хочу обратиться к отцу, но перебиваю саму себя. Это бесполезно, Карамель, ты только что оступилась, идя по мосту Нового Мира, и сейчас отправишься в бесконечный полет через все эти крыши, лестничные пролеты, окна, машины, людей - удар!