Мы садимся и отправляемся, я признаюсь в том, что боюсь быть замеченной и узнанной - не людьми, а проклятыми камерами, которые распиханы по всему городу и млеют над людскими головами, пока те ничего не ведают. Серафим успокаивает меня тем, что пока управляющие признают меня без вести пропавшей, сбежавшей или убитой - намеренно искать мою персону не захочет никто, ибо тогда один из кирпичей управляющих падет, и понесет за собой волну разрушений - нельзя противоречить самим себе. Однако, если я совершу какую-либо покупку, и камера засечет меня, или некто из прохожих признает во мне Карамель, никто не поднимет дебош и не побежит делать репортаж о том, что дочь Голдман жива-здорова, а все сказанное ранее - цирк; они объявят слежение, и тогда городские камеры намеренно будут наблюдать за моим перемещением. Вот хитрые черти! Но пока я ехала на автомобиле, числившимся на человека, никак ко мне не относящегося, все было в порядке - главное прятать лицо под волосами и не привлекать внимания громкими речами.
- Знаешь, Карамель, - медленно проговаривает Серафим, будто боится вспугнуть меня неподходящими словами, - не говори об Остроге, не надо. Попрощайся с семьей, если есть за что - попроси прощение, а с Острогом мы разберемся сами. Проведи время с родными должным образом.
Мы быстро пересекаем районы и оказываемся у высоток Северного - Серафим высаживает меня на улице Голдман, где мы терпим разлуку. Маленькие каблучки белых босоножек стучат по мраморному полу, я дергаю дверь - по привычке, но она закрыта. Если бы мать была в саду, заметила, как подлетела машина на посадочное место и вышла, но дом, по-видимому, не располагал ее присутствием вовсе. Тогда я задаюсь двумя вопросами: почему Миринда не соизволила вынести свое тело в прихожую и хотя бы поинтересоваться прибывшим и вернулась ли Золото домой из школы.
Дверь передо мной отворяется, появляется маленькая щелка, а в ней глаз Миринды.
- Мы не принимаем гостей, - быстро отчеканивает женщина и закрывает, но я пропихиваю в дверь ногу, дергаю ручку и заваливаюсь вовнутрь. - Семья Голдман не… Мисс Голдман?!
- Просто молчи. Уйди на кухню и молчи, - роняю я и захожу.
Держу путь в гостиную и огибаю угол - на лестнице.
- Где все, Миринда? - в крике спрашиваю я, но служанка не отвечает.
Оказываюсь у своей комнаты - дверь плотно закрыта; я несколько раз дергаю ее: не поддается.
- Миринда? - повторяю я.
Думаю, что служанка набирает кого-нибудь из членов семьи, дабы рассказать о появлении блудной дочери.
- Почему моя комната заперта? Я хочу переодеться! - продолжаю я, колотясь в дверь.
Удивительно, как этот дом действует на меня: атмосфера в нем пробуждает злость и недовольство, душевное неудовлетворение и обиду. Кару. Я пытаюсь сопротивляться той избалованной девочке.
- Ваши родители уехали, мисс Голдман. - За спиной появляется Миринда.
- Где ты была? - спокойно спрашиваю я.
- На кухне, мисс Голдман. Как вы и велели.
Я киваю ей.
- Ваши родители уехали, мисс Голдман, - повторяет женщина, и от лица моего следует вопрос об их направлении.
Куда они могли уехать в такое время вдвоем?
- На ваши похороны, мисс Голдман.
Хочу что-нибудь сказать, воскликнуть - не получается; оглядываюсь - в том ли я доме? я ли это? что, черт возьми, происходит?
- Мои… - у меня не выходит повторить.
- Это все новости, мисс Голдман. - Миринда протягивает мне газету, которую она принесла с кухни и держала за спиной. - Сегодняшний выпуск, мисс Голдман.
"Тело Карамель Голдман найдено в море: Северный район больше не безопасен" объявляет заголовок статьи, которую преследует несколько снимков достаточно скверного качества: я различаю плавающий на поверхности труп, лицо которого почти не видно - лишь грязно-белые волосы платком распластались по поверхности воды, все иные участки тела разбухшие от длительного пребывания в воде. На мертвой девушке белоснежное платье - я рассматриваю его, ищу изъяны, пытаюсь уличить в том, что оно абсолютно отличается от моего, но это не так - идентично. Больше половины тела погружено в воду. Может, быть это в действительности я, а то, что пребывает сейчас в мире людей - остаток, сгусток, осколок?
- Чья это статья? - спрашиваю я и срываюсь на крик. - Кто нашел тело? Кто наврал моей семье?
- Я не знаю, мисс Голдман! - Миринда щурится, слегка отклоняясь от меня. - Простите меня, мисс Голдман! Правда! Не знаю! Все, что знаю - пришло оповещение о похоронах, но проститься возможности они дать не могут.
Я останавливаюсь: прячу на дно все ужасы, которыми хотела осыпать служанку, потому что та попала под горячую руку.
- Почему проститься нельзя? - спрашиваю я.
В день, когда умер дед, нам на почту пришло оповещение. В нем говорилось о том, что мы должны подъехать по указанному адресу в определенное время; давалось несколько минут на прощание, после чего тело должны были сжечь. Дед лежал в открытом гробу: я простояла около него несколько минут, после нам зачитали завещание, и на том похороны закончились.
- Наверное, тело, что нашли, изуродовано, - со скорбью в голосе - не скрывая того, словно в гробу поистине знакомый ей человек - предполагает служанка. - Семье не дадут смотреть на такое, покажут закрытый гроб и отпустят, - шепчет Миринда - я представляю, что ей случалось смотреть на закрытую крышку гроба; впервые чувства женщины не обходят меня в стороне, от того я и задумываюсь. - Но вы-то здесь, мисс Голдман, кто тогда там? С кем прощается ваша семья?
Я прижимаю ладони ко лбу и зажмуриваю глаза - в голове опять начинается неясная мне пульсация. Теперь причина закрытия моей комнаты ясна.
- Никому не звони, ладно, Миринда? - прошу я, поле чего отдаю ей газету и разворачиваюсь.
- Я могу вам чем-то помочь? - задает она мне вопрос, когда я подхожу к отцовскому кабинету.
- Ты уволена, Миринда, - говорю я. - В семье Голдман раскол, и еще недолго нашей улице существовать. Уходи, пока не поздно, ибо я отпускаю тебя.
- Но… мне кажется, я должна остаться с вами. Мне кажется… я должна, - повторяет и повторяет женщина, крутя в руках угол своего белоснежного передника. - Я должна остаться, мисс Голдман. Должна, должна…
Прежде, чем зайти в кабинет, оборачиваюсь и, смотря на Миринду, как можно убедительней отвечаю:
- Ты хорошо работала все эти года. Если у тебя есть ключ от моей комнаты, отвори ее и возьми деньги в шкафу, там около тысячи золотых карт. Для начала новой жизни в Новом Мире хватит. Ты свободна. Спасибо за твои услуги.
Она ничего не отвечает - растерянно глядит, хлопает смолено-черными глазами и длинными ресницами, шоколадный цвет ее кожи отполирован виноградным мылом - запах его я ощущаю через весь коридор.
- Можно задать вопрос, мисс Голдман? - вдруг спрашивает служанка, на что я ей киваю. - Где вы были все это время, мисс Голдман?
- Дома, Миринда. - Улыбаюсь я мягкой улыбкой ей и пропадаю в кабинете.
Топот маленьких каблучков женщины уносит ее вниз по лестнице, а я замираю на крашенном ковре, перетащенном из моей комнаты - пальцы щекочет длинный ворс. В кабинете ничего не изменилось за несколько дней моего отсутствия так же, как и за года пребывания: тот же стол, те же стеллажи с книгами, та же коробка из-под выпивки, сбагренная сотнями бумаг и несколькими дипломатами. Обращаю внимание на небольшой просвет между двумя книгами на одной из полок - я так и не вернула…
Держусь подальше от окна, под столом нахожу несколько откупоренных и под ноль выпитых бутылей, убираю их обратно. Хожу по кабинету и волнуюсь, вновь размышляю о том, верно ли я поступила, хотя иного пути у меня уже нет - отступать поздно.
Когда умер Бес, я пропадала часами в отцовском кабинете, пряталась в углу комнаты между примыкающими друг к другу стеллажами и читала; герои книг принимали все мои печали и горестные вести, помогали мне, учили - так, как я хотела бы, чтобы учили родители. Отец, возвращаясь с работы, - заваленный бумагами и договорами, бывало, даже не замечал меня в кабинете. Тело его падало на стул, отворачивалось к окну, тяжелые вздохи сменялись речами по рабочему телефону, пиджак никогда не спадал с его плеч. Мать, незаметно ото всех, ускользала из дома или укрывалась в нем - я даже не знала и не знаю по сей день; она могла прийти поздно вечером и выскользнуть рано утром, а могла не покидать стены своей спальни вовсе. Я не знала того, что происходила с моей семьей, и от всего случившегося моя вина огромна; моя незаинтересованность погубила наши отношения. Учесть Золото была иной - ее хвалили и лелеяли, но пресекали жестче меня, поведение ее было ничем не ограничено, но постоянный напор, с которым я столкнулась после потери Беса, был обеспечен ей с самого рождения. Росла девочка на руках служанки, которая, каким-то чудом, успевала выполнять мои прихоти и растить нового жителя Нового Мира. Бес был связующим звеном, цепью - замком, и, потеряв его, мы потеряли друг друга и себя. У нас не получилось сплотиться в единое целое, мы и не пытались - мы завязли в своих собственных выдуманных мирах и росли в них в то время, как иной мир - настоящий, огромный, он прогрессировал и развивался, посему сейчас одним шагом своих тяжелых бот может размазать всю улицу Голдман и всю оставшуюся династию Голдман.
Я представляю, как вскоре наша улица опустеет. Фонари на ней больше не зажгутся, посадочное место больше не встретит ни единого автомобиля, сад никогда не зацветет, яма на заднем дворе скиснет и будет выпускать мерзкие на запах испарения ввысь, по всему Северному району, пока ее не закроют, а всю улицу не опечатают непригодной. Дому повезет, если его отдадут кому-либо из управляющих на аукционе, тогда он сможет послужить еще с десяток лет, или же учесть его будет иной - под снос. Но улица Голдман долго стоять не может - как и курс золота не может держаться в одной ценовой категории: наше золото сейчас скоропостижно падает.
Я смотрю в окно - паутина плотнее вяжется, мосты плотнее друг к другу примыкают, машины плотнее вьются по воздушным полосам, многоэтажки плотнее склоняются к многоэтажкам, солнце плотнее прячется за ними - хищник скоро вернется домой и обнаружит для себя весь собранный здесь народ; пира не миновать.
Дверь позади меня открывается, и я резко оборачиваюсь - встречаюсь взглядом с отцом. Он испуганно смотрит на меня, оглядывается и прикрывает дверь; тонкие паучьи пальцы спрыгивают с дверной ручки.
- Отец? - сипло зову его я; кажется, кто-то держит меня за горло: не дает вдохнуть, не дает заговорить, не дает вымолвить единую букву.
Я делаю шаг навстречу.
- Это правда ты? - спрашивает он. - Карамель?
Не хочу спрашивать его о самочувствии, да и о каком самочувствии идет речь, если он только что вернулся с "моих" похорон?
- Где Золото? - первым делом спрашиваю я, и это действительно беспокоит меня очень сильно - волнение бежит по рукам и ногам, облаченным в чужую одежду.
- У Бон-Тона. - Отец медлит. - Бон-Тон младший умер, и твоему дяде тяжело одному. Мы решили отправить Золото пожить к нему.
- То есть она еще не знает, что меня все похоронили? - я не сдерживаю смешок, хотя нет здесь ничего смешного; ужасный характер, ужасная атмосфера дома!
- Тебя никто не видел? - отец оставляет мой возглас без ответа.
- Меня никто не заметил, - поправляю его я.
Не знаю, стоит ли упоминать о моем спуске в Острог, хотя, если подумать, где я еще могла укрываться?
- У меня к тебе дело, - решаюсь сразу сказать я. - Как к отцу. К тому, кто точно поддержит меня и поможет. К настоящему отцу.
Он морщится - после смерти Беса я не видела в нем более качеств заботливого папы, я в нем вообще ничего не видела: только пустые глаза, которые обыкновенно дырявили дно такой же пустой бутылки.
- Ты поможешь мне? Как своей дочери?
Я делаю еще один шаг навстречу.
- Конечно, Карамель, - спустя пару секунд раздумий отвечает отец. - Если это важно для тебя, если это действительно поможет тебе.
Худое тело его замирает перед крашенным ворсом ковра, черные носки туфель стоят ровно по рисунку пола, острые пальцы отстукивают грустную мелодию по выправленным, гладким брюкам, рубашка заправлена и поджата ремнем так, что не видно ни единой складки, пиджак обтягивает плечи, а галстук - как петля - удушливо сидит на шее, готовясь вздернуть отца; работа вела его на эшафот.
- Мне нужно письменное разрешение в виде закона, - опять сиплым голосом шепчу я.
Мне так страшно от одной мысли, что нас могут подслушать, а потом передать весь разговор в новости. Тогда и жизнь отца будет загублена.
- Только ты можешь посодействовать принятию решения об утверждении этого закона… Я хочу, чтобы людям из Острога был разрешен доступ в Новый Мир.
Отец отмахивается руками, что удивительно, ведь он никогда не снабжал свои ответы жестикуляцией.
- Не бывать тому, Карамель. - Он прижимает кулак к своему лбу и качает головой. - Какую глупость ты предложила! И как это поможет тебе?
- Не хочешь рассказать мне про АндеРоссию? - добавляю я. - А про пятый район "Ранид"?
- Прости?
- Теперь я замешана во всех этих делах, так что выпусти новый закон. Вы нуждаетесь в людях из Острога.
- Ты не знаешь, о чем ты говоришь, Карамель! То, что ты предлагаешь, тебя спасти не может.
Мне больно слышать это, больно слышать отказ и не слышать аргументы, больно слышать то, как он юлит и извивается, больно от того, что он не желает мне помочь, посему решаю слукавить.
- Да, знаешь, ты прав! - громко роняю я. - Меня это не спасет, ведь для всех я уже мертва. А для тебя? Тоже похоронил меня, несмотря на то, что я стою перед тобой? Во мне умер тот человек, о котором ты должен был заботиться все эти года? Но ты не делала этого! Все, что я прошу - выпусти закон. Я хочу жить! Ты спасешь меня!
- Тебе угрожают? - В отце борются две стороны: одна хочет помочь мне и предать весь Новый Мир, другая требует отказа и повиновения правилам. - Скажи мне, скажи! Кто эти люди? Мы найдем их и представим тебя жертвой. Пусть и получится антиреклама, зато какая! Тебя возьмут в новости, будут звать на интервью, все наладится…
Опять он пытается выискать выгоду, опять он пытается играть по правилам Нового Мира, но сам Новый Мир каждодневно и ежесекундно переписывает эти правила вновь и вновь - попробуй-ка уследить!
- Пожалуйста, папа… - Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы - хочу скинуть их прочь.
Мне трудно просить его, учитывая то, что долгие года я ничего не просила, только требовала какие-то вещи или карты для самостоятельных покупок. А это была просьба - первая просьба от дочери. И он пытается помочь мне, помочь изо всех сил, но также он пытается спасти себя, мать, Золото, дядю… всех, кто знаком со мной.
- Мне просто нужен этот закон. Позволь людям из Острога вдохнуть воздух с поверхности, и тогда оживу я.
- Красиво говоришь, Кара, - режет привычным тоном голос матери; дверь открывается и появляется самка богомола.
Она ничуть не удивлена тем, что видит меня перед собой; наши взгляды сталкиваются, похоже, как и мысли.
- Ты же Голдман. Ты не так проста, чтобы взять и подохнуть где-нибудь в Южном районе, - протягивает она. - А где наша служанка, почему она не встретила нас?
- Я отпустила Миринду, - честно отвечаю я.
- Она может рассказать о тебе, - моментально вступает отец. - Мы еще не сделали тебе алиби, как ты можешь отпускать свидетелей?
- Какого черта ты увольняешь тех, кого наняли мы? - хмыкает мать.
Кто о чем - опять.
- Не расскажет, - перебиваю их. - Я дала ей немного денег и возможность уйти, а, значит, свободу. Этого больше, чем предостаточно. Она заслужила.
- Говоришь как какая-то девчонка из Острога, - нервно говорит мать.
- Вы нанимали Миринду для меня, но больше я не нуждаюсь в ее услугах.
Мать равняется с отцом - они стоят плечом к плечу.
Понимаю, что больше меня ничего не держит и решаю уйти. Медленно огибаю их, открываю дверь и оборачиваюсь. Они не смотрят на меня, пялятся куда-то в окно. Два тонких кукольных силуэта заставляют все внутри меня перевернуться - марионетки. Им не велели смотреть в мою сторону, их не дернули за ниточки, дабы повернуть на меня.
- Ты знаешь, пап… - шепчу я и добавляю громко: - Я люблю вас, родители.
Сдерживаю слезы и ухожу - покидаю дом семьи Голдман.
Серафим куролесит по улице, видит меня и спускается на посадочное место. Прежде чем сесть на пассажирское сидение оглядываюсь - хочу еще раз в деталях осмотреть мой дом, который так долго принадлежал нашей семьей, но обращаю внимание совсем на иное: так спешила, что не заметила… - все деревья вырублены. Все до единого, все, что украшали наш сад и докучали мне. Еще вчера мать пыталась что-то там сделать, исправить, рассадить заново - как клин выбивают клином - но она сдалась.
- Ты попрощалась с семьей? - спрашивает мой друг.
- Можем отправляться в "Ранид", - отвечаю я. - Они меня поняли и простили.
- Ты первая из команды, кто справился с работой.
Оставляем машину на Золотом Кольце в том же месте, где и нашли ее, спешим к лестнице, чтобы скрыться от людей - они снуют как муравьи на брошенный кубик сахара, торопятся, сами не понимая куда, и даже не подозревают о солнце, которое скрыто за многочисленными домами, уходящие выше облаков.
И вдруг я замечаю в толпе знакомый силуэт: кремовую рубашку с золотыми пуговицами, которые отливают от блестящих витрин всеми неоновыми цветами рекламных вывесок; гладко-уложенные на бок черные волосы. Рядом с юношей - никого.
Он идет по краю и смотрит вниз - не смущается этого, не обращает внимания на чужие взгляды. "Люди Нового Мира не смотрят под ноги. Смотреть вниз - не уважать себя. Острог - уродство". А что там увидел..?
- Ромео!!! - выкрикиваю я, на что Серафим хватает меня за руку и отталкивает к отделу.
- Срехнулась? - кидает он и тащит за собой следом, крепко сжав мощной рукой хрупкое запястье.
Сначала, сама не понимая почему, я вырываюсь. Вырываюсь и пытаюсь вновь увидеть Ромео. Отталкиваю Серафима, бегу - он хватает меня и тянет за собой, волочет, но я пинаюсь.
- Ромео! - разрезает топот людских голос мой голос.
Серафим хватает меня за горло одной рукой, другую прижимает ко рту. Я прикусываю его за пальцы, и слышу ругань - он сдавливает мою шею, я дергаюсь еще раз. Дыхание резко сковывает, и ко мне возвращаются чувства - не понимаю своей дикой вольности.
Ромео поднимает голову, выискивает глазами того, кто его звал - возможно, он узнает мой голос. Опять глядит вниз - растерянно; в Острог, после чего зажмуривается, останавливается и расправляет руки словно птица. Дыхание мое перехватывает вновь - теперь по иным причинам. Я порываюсь к Ромео, вижу, как его закрывает проходящая мимо компания - он теряется в толпе, и более я не могу разглядеть его.
- Срехнулась? - повторяет Серафим, на которого я оборачиваюсь через несколько секунд.