Я оставляю Миринду, а сама, не раздеваясь, бегу в отцовский кабинет. Как острый змеиный хвост подол плаща скользит между колоннами арки, по стенам и диванам в гостиной, стегает маленькую статуэтку на полке, отчего та качается вровень моих шагов, но все-таки удерживается. Удерживаюсь и я. Встаю по центру кабинета, книжные шкафы оборачивают меня как конфету в фольгу, обнимают со всех сторон - друзья: настоящие друзья, в отличие от этой паршивой Ирис, и были они со мной все мои годы жизни; друзья утаивали меня от невзгод бытия и учили новому, напоминали о былом, кормили и лечили, они спасали меня, но сейчас - губят! Я хватаю голову от немыслимой боли и ощущаю, как книжные стеллажи все сильнее сдавливают меня в этой комнате - ребра хрустят под гнетом их стальных страниц.
Карамель.
Дверь позади меня хлопает - сквозняк закрывает ее.
Карамелька.
Хочу найти выпивку под столом - нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Я не ведала, как это могло отразиться на скорой беседе с отцом, а посему старалась держать себя в руках, держаться. В руках - руками обхватываю саму себя, чтобы не развалиться на крохотные осколки, которые Миринда потом сметет в совок и вышвырнет в мусорное ведро, после чего оставшуюся пыль от меня выбросят - распустят - в яму на заднем дворе дома по улице Голдман - в яму с отходами, которая ведет в Острог.
- Вызови отца, Миринда! - истерично кричу я, зная, что она меня может отсюда и не услышать. - Сейчас же, Миринда! Миринда! Вызови отца!
Статуэтка падает.
Ко мне приходит осознание, и стены дома еще губительней давят меня.
Я кидаюсь к окну, прижимаюсь к холодному стеклу горячим лбом, ладонями. Колени прикасаются также, и я соскальзываю на пол.
Карамелька!
Мост.
Они починили его на следующий день, а в новостях сказали, что произошел несчастный случай.
Что такое слезы? никогда не плакала, никогда, да? Ком в горле стоит, а голова кружится, глаза краснеют, но слезы… я убеждаю себя, что это психическое расстройство, и давлю их.
Вдруг реву. Не помня себя - дергаюсь, кричу и бью кулаками по стеклу. Бес! Бес! Слезы текут по щекам, по платью. Сами. Я не хочу. Я не хотела… Плачу сильнее, ударяясь лбом, затем соприкасаюсь щекой и оставляю на стекле сырой отпечаток. Бес… Скребусь ногтями и кричу.
Мой Бес - мой бес.
Завываю как те бедняки на Золотом Кольце, когда приходит их черед умирать. Сжимаю руки в своих волосах и тяну их; опять кричу, сильнее прижимаясь к стеклу.
Здание управляющих, мосты, сотни мостов, переплетающихся друг с другом и с высотками. Внизу - темень: Острог.
У меня получается отдышаться, и я замолкаю: глотаю слезы, слизываю с губ соль, глубоко вздыхаю.
- Как сходила к психологу? - слышу я голос матери с явной издевкой.
Медленно поднимаюсь и поворачиваюсь.
- Откуда ты знаешь? - взахлеб спрашиваю я.
- Золото беспокоилась за тебя, говорила, что у тебя не все в порядке. - Мать заходит в кабинет. - Я и решила попросить психолога взять тебя к себе.
Не могу усвоить это - не верю.
- У меня не все в порядке? - переспрашиваю я. Смеюсь: - Это у Золото не все в порядке, если она старается следить исключительно за моей жизнью, а не проживать свою. Как ты могла?
- Ты и у меня на закуске.
Она ехидно улыбается и уходит. Она слышала все - весь разговор с дядей; или его слышала Золото, а потом как единственная любимая дочка нажаловалась мамочке.
Вид матери приводит меня в чувства, заставляет успокоиться. Я отчужденно двигаюсь, отчужденно сажусь в отцовское кресло. Дверь открыта, поэтому я наблюдаю за длинным черным коридором.
Не знаю, сколько проходит времени: кажется, часы над дверью не совладают с циферблатом - стрелки торопятся, совершают круг за кругом.
В конце коридора появляется худой силуэт, он приближается, нарастает - отец.
- Карамель? - спрашивает он, заходит и закрывает за собой дверь. - Миринда сказала, что ты была вне себя. Тебе нужен врач?
- Это твоей жене нужен врач.
- Карамель…
- Она решила ради своей забавы отправить меня к психологу, и я потеряла сознание… Понимаешь? - спрашиваю я, обращаясь с ним как с дураком. - Ты понимаешь? И обозвали это обобщающим сном. Знаешь, что такое обобщающий сон? Он заставил меня вспомнить Беса.
Реакция отца не заметна, хотя я действительно пыталась задеть его, остро уколоть его коротким именем.
- Но сейчас все хорошо?
- Ты издеваешься? - вспыхиваю я. - Поверь мне, то, что я несла в своем бреду, могло коснуться темы Острога и твоих проблем. Южный район, говоришь, восстание готовит? Она бы и про это с радостью послушала!
И только последнее сказанное мной заставляет отца задуматься по-настоящему; брови его сводятся, образовавшаяся складка глубоко режет лоб.
- Больше ты о ней не услышишь, - спокойно говорит отец и затем спрашивает: - Ты ушла с уроков?
Киваю ему; не удосуживаюсь одарить отцовские крохотные уши своими речами.
- Как отправлюсь на работу, заеду в школу, - отчеканивает строго он - словно зачитывает один из своих многочисленных документов перед высокопоставленными чинами в комитете управляющих. - Администрация школы Северного района также пожалеет, что взяла такого "профессионала" к себе на службу.
Я не знаю, стоит ли мне его благодарить.
- А теперь иди, - вместо "спасибо" слышит отец. - Дальше я сама.
Он медлит, оглядывает меня, но все-таки уходит. Никакие отцовские чувства - как бы глубоко они не были закопаны, ибо по закону я являлась просто кровным сожителем и не более - не подтолкнули его на то, что обыкновенно людей подлечивало, а близких людей - скрепляло и поддерживало. Это вопрос. "Ты в порядке?"
Ты в порядке, Карамель?
Я встаю к окну и наблюдаю, как отец садится в автомобиль и улетает. Короткая беседа - огромный смысл; это стоило того, чтобы вырвать отца с рабочего места.
Я спускаюсь на кухню и обращаюсь к служанке, велю ей поджарить мяса и сделать к нему соус. Порция настоящего - а не синтетического или безобразной сои - мяса мог стоить несколько тысяч золотых карт. Это зависело от размера, свежести и вида животного. На различные пиры и праздники мясо заказывали заранее, ибо имелась специфичная норма количества скота, который можно выпустить из-под конвейера деторождения и запустить под конвейер с пилами. Из пригодных для еды животных в Новом Мире остались лишь кролики, куры, коровы, ослы, свиньи и лошади - разнообразием флоры и фауны мы не отличались, но к тому и лучше; могу не шутить про скупого Ноя Нового Мира со скупым ковчегом. Добавляю Миринде, чтобы она убедилась в свежести мяса и не испоганила блюдо, а также велю ей управится за час, после чего спокойно бреду в свою комнату, размышляя о заданном эссе по философии. Бедность… Бедность! Представляю тех существ - кои не смеют посягать на имя Человека - и передергиваю плечами от мерзости, ударившей едким запахом под нос - уродливые люди несли за собой свой нищий амбре, состоящий из погоревших акций, бедного взгляда и грязных лиц.
Миринда в срок приносит мою еду, на черновике ни единого слова.
- Позвони в дом Ромео, и передай, чтобы он зашел ко мне вечером, Миринда, - говорю я.
- Будет сделано, мисс Голдман.
Кусок мяса среднего размера лежит передо мной на тарелке. Я медленно съедаю блюдо, расточительно накалывая каждый кусочек его на золотую вилку и с закрытыми глазами разжевывая говядину средней жарки в кисло-сладком соусе. Еда - такое же искусство, и я убеждена, что поедание ее - длительный процесс как и само приготовление. Уродовать желудок некачественными продуктами - вверх неуважения к своему телу. Насытившийся мозг попросит еще, почувствовав удовлетворение в несколько мгновений, а обиженный организм будет долго отходить от травмы. Ирис постоянно глотала всякую ненатуральную дрянь моментального приготовления или обыкновенные быстрые углеводы, а потом травилась питьем для рвоты и замеряла талию. Я баловала себя особенным постоянно, но постоянство это не заключалось в двадцати четырех-часовом поедании экзотических блюд. Мясо встречалось в моем меню не чаще раза в неделю, салаты сменяли супы и низкокалорийные гарниры, среди напитков в приоритете была вода - Новый Мир не мог победить меня в сфере развлечений, к которой новшества на кухне были приравнены давным-давно. На самом деле я была слишком скрупулезна, и трата на лекарства и медицину казалась мне излишней. Стоило однажды увидеть воочию Южный район и его процветающую корнем вверх структуру заводов - и вот ты уже не тронешь и пальцем хоть один продукт, доставленный оттуда, а - не секрет - что современная продукция съестного высшего класса любила подкидывать что-нибудь из дешевки отродья.
Недавно в моду вошли насекомые на кремовых булочках. Под вошли в моду я подразумеваю показ рекламы сверчков, пауков и кузнечиков, запеченных на хлебе и какую-то красивую девушку, поедающую это. Она подтвердила аппетитность данного блюда и вуа-ля! На самом же деле Высшие старались продвигать то, чего больше застаивалось в лабораториях в какой-то определенный промежуток времени.
Слышу, как со школы возвращается Золото, с работы отец. И, наконец, приходит Ромео: я не выхожу встречать его; он сам поднимается. Гости в нашем доме - редкость.
Ромео заходит и осматривается - он впервые тут.
- Сегодня вышло небольшое недоразумение, - говорю я, встречая его со своего рабочего места, медленно встаю и делаю пару шагов к двери.
- Твои ложные обвинения, - кивает мне Ромео.
Мне не нравится, как он называет это.
Я рассказываю о произошедшем и умалчиваю лишь об истерике в отцовском кабинете. Ромео не отвечает - кажется, его обходит стороной все то, чем я с ним делюсь, и тут же допускаю мысль о намеренном создании впечатления хладнокровного и ничем не заинтересованного юноши.
- Что ты будешь делать с матерью? - спрашивает он.
- Пусть живет, - со змеиным ехидством, свойственным больше Ирис, говорю я, и Ромео наблюдает в моих глазах лукавство. - Не называй ее так, я не шучу, Ромео. Ее поступок омерзителен.
- А меня ты позвала, чтобы извиниться? - вдруг улыбается мой друг, и белые зубы его контрастом бьют на фоне белых стен.
Извиниться! - ужасное слово, которое ударяет по моему самолюбию не хлеще материнских язв.
Мы садимся на край кровати - друг напротив друга; переглядываемся и молчим. Атласная простынь сминается под его телом, я смотрю на скользящую ткань, смотрю, как он касается ее пальцами и быстро, даже немного неловко, поправляет.
И все-таки я киваю.
- Ты прощена, - одаривает меня своим милосердием Ромео, и я смеюсь - вот так великодушие, Ромео-Ромео!
- Тебе очень идет это платье, - замявшись, вдруг произносит мой друг, и я ощущаю в этих словах искренность.
- Спасибо, - немедля отвечаю я.
- Чем ты хочешь заняться?
Я прошу его вкратце объяснить темы и затрагиваемые на уроках, что я пропустила, обсуждения. Так и проходит наш вечер - юноша сидит передо мной и с трепетом дает какие-то определения, переспрашивает меня и, не дождавшись ответа, продолжает. Признаться, слушаю я его вполуха, постоянно отвлекаюсь и засматриваюсь. Вот мои глаза мертво цепляются за золотые запонки на его черной атласной рубашке, я всматриваюсь в их блеск от зажженных настенных ламп и совершенно не вникаю в рассказываемую им историю о первых законах, принятых на восхождении Нового Мира. Законы того старого Нового Мира были ничем по сравнению с золотыми запонками Ромео, а сам этот старый Новый Мир не стоил и волоса с головы юноши, что сидел сейчас рядом и, смотря добрым взглядом, молвил устами об абсолютно для меня отрешенном. Я впервые видела в своей спальне кого-то кроме членов семьи, и для меня это было слишком интимно. Простыни под его телом сминались все больше, с каждым его кивком и движением корпуса тела - я смотрела, как ткань съезжает, оголяя белоснежный матрас.
Но Ромео покидает меня до комендантского часа.
Я провожаю его, уверяю прийти завтра в школу и отступаю от двери, позволив служанке закрыть ее. Миринда извиняется и откланивается, а я собираюсь подняться к себе, как вижу спустившуюся, выбравшуюся из своей норки на втором этаже, Золото.
- Что делали в комнате? Обнимались? - ехидно режет она, и я узнаю материнские ноты скрипа - беспощадные и огненные; она бы могла пускать в людей стрелы, пользуясь только словами и своим ораторским мастерством, развитым не по годам.
Такая бы как Золото не могла заседать в комитете управляющих - эта должность неприкосновенного лидера моя; она была бы харизматичным правителем. Мне бы подавали бумаги на подпись и просили разрешения, ей бы выпала учесть вставать на ораторской скамье и вводить в народ информацию острой иглой шприца. Золото выдумывала каверзные вопросы, еще не дослушав речь до ее логического исхода, она сбивала, она была как ураган, который путал и заставлял ошибаться. Золото могла вести массы, могла. Но она родилась в семье Голдман - богиней мирового рынка, будущей управляющей с обеспеченным ей местом в комитете главнейших. Она должна была стать следующей богиней Нового Мира, и мыслей ее на этот счет я не знала.
- Если это единственное, что интересует тебя в жизни - обратись к врачу, - спокойно парируя я, глядя на сестру сверху вниз.
- Как ты сегодня? - язвит она.
День Четвертый
Я плохо сплю. Кошмары не беспокоят, дурные сны не тревожат; только глаза начинают закрываться, как шорох и упавшая с улицы тень на лицо пробуждает меня. Я ворочаюсь, успокаивая себя мыслью о том, что когда я встану все будет хорошо - наступит мой день и никто этого не отнимет. Обеспеченное матерью предпраздничное настроение вовсе пропадет, как и все прожитые дни До - ускользнут, затеряются в пакете воспоминаний и более никогда не будут тронуты.
- Карамель!
Я резко поднимаюсь, плечами подаюсь вперед и чувствую, как сводит от резкого вздоха грудную клетку. Кто-то кричал, но я не понимаю во сне или наяву. С минуту сижу, зарывшись ногами в тонкое мягкое одеяло и жду, но никто не зовет меня вновь, голос ускользает, и вот я уже даже мысленно не помню интонацию, с которой произнесли имя девочки, живущей по улице Голдман. Карамель.
Время близится к подъему, и я решаю подняться. Встаю - медленно; сталкиваю на пол одеяло, шагаю по нему и врезаюсь ладонями в зеркало на стене. Я оглядываю саму себя и понимаю, что ничего не изменилось. Однако мысль о возможном недуге сбивает с толку, заставляет оскалиться отражению и предательски посадить меня на ковер с длинным ворсом. Суставы гнет, и я без осторожности сползаю на пол, хватаюсь за край кровати и смотрю в черное окно. Тело не желает меня слушаться, и вдруг я ощущаю, как истощена - физически и морально.
- Миринда, завари мне чай! - кричу я, выходя в коридор и запахивая свой махровый кремовый халат на груди.
Я спускаюсь в ванную и вижу на тумбе полупрозрачный пакет. Раскрыв его, достаю длинный белоснежный свитер с круглым вырезом - неожиданный подарок заставляет уголок моих губ дрогнуть в подобие улыбки. Я надеваю свитер, подошедший мне как платье, и опять смотрюсь в зеркало. Худые ноги и острые щиколотки усыпаны венами и отеками, отчего я спешу умыться и вернуться в комнату, чтобы надеть плотные колготки. В шкафу достаю черные высокие сапоги и размышляю о том, чей презент пришелся мне по душе в раннее недоброе утро.
В отличие от Ирис я никогда не красилась, хотя косметики в ванной лежало предостаточно. Золото, мать… - они в восторге от всех этих вонючих и красочных банок-склянок, но я им не верю. И Золото, и матери, и банкам-склянкам. Но сейчас, вдохнув аромат, исходивший от не закрытого кокосового масла, потянулась руками к сумочке над раковиной. Я беру кремовую помаду и белый карандаш; рисую последним две стрелы: по одной над глазом.
На кухне Миринда встречает меня со счастливой улыбкой и приветствием:
- С добрым утром, мисс Голдман. Ваш чай готов, мисс Голдман.
Не могу не ощутить излучаемую ею энергию, и это так ново.
- Твоих рук дело, Миринда? - догадываюсь я, спросив про свитер, на что горничная скромно кивает. - Мне нравится, Миринда. Спасибо.
- С днем рождения, мисс Голдман.
Она - словно праздник ее - улыбается; то есть пытается подавить улыбку, но, чтобы не мучить женщину, я отворачиваюсь и позволяю тем самым насладиться поздравлением сполна. Словно маленькая черная мышка, перебегающая из стороны в сторону, она достает мне блюдце с верхней полки шкафа, затем находит в ящике золотую ложку, не забывает подать к чаю какие-то заварные кремовые - как моя помада - булочки, как вдруг раздается звонок в дверь. Без моей просьбы и без моего разрешения Миринда идет открывать, а я провожаю ее холодным взглядом - усталость не позволяет мне шугнуть горничную прочь от дверей и сказать, что гостей мы не ждем, как вдруг на пороге появляется Ромео.
- С добрым утром, Карамель, - как всегда серьезно произносит юноша.
- С добрым утром, Ромео, - поддерживаю его я. - Что тебя привело без приглашения на улицу Голдман?
Он ловит очередной мой лукавый взгляд и сдержанно проходит на кухню. Ответ следует вместе с протягиваемым мне цветастым пакетом:
- С днем рождения, сладкая девочка.
Это он уже тянет тише, скромнее, шепотом бьет по тонким бокалам, расставленным в прозрачном серванте, и я, могу поклясться, слышу, как они позвякивают друг об друга.
- Спасибо, Ромео, - благодарю его я.
Мы садимся за стол, и я воображаю нас семьей. Нет ни отца, ни матери, ни сестры, нет горничной. Вот такое меня ждет будущее - мой муж Ромео будет встречать меня по утрам словами "сладкая девочка" и спустя десять и двадцать и больше лет, а я буду также спокойно, практически холодно отвечать ему. Потому что так я была научена, потому что таков порядок. Его прозвища выводили меня раньше, выводили до той поры, пока я не смирилась, что эта его привычка - возможно, единственная вдохновляющая его вещь, ибо никогда не горели его глаза ярче, чем когда она обращался ко мне и называл своей сладкой девочкой, своей Карамелью. И я - принадлежавшая исключительно себе (и будет так и через десять и двадцать и более лет) - поддерживала его, потому что мы были парой.
Ромео в костюме стального цвета, и волосы его как обычно зачесаны вбок. Ромео был синонимом идеальности и равновесия, стабильности и примера.
- Что там? - спрашиваю я и открываю пакет.
- Ты накрасилась? - замечает юноша, оставив меня без ответа. В знак согласия киваю - он всегда был внимателен к деталям. - Очень красиво, Карамель…
Мой взгляд резко падает с восторженных глаз Ромео на книгу, что оказывается в моих руках. "Ромео и Джульетта" - в бумажном переплете, со стертым рисунком; красный орнамент по бокам слезает на светло-зеленый корешок книги, а название каллиграфическим почерком выведено поперек всей рукописи. Удивительно, как Ромео смог достать ее для меня.
- О чем эта история? - интересуюсь я, оглядывая книгу.
Она с трепетом скользит в моих руках, оказывается открытой - я листаю белые, с легкой желтизной страницы, чувствую, как прижигает подушечку пальца, когда я с неосторожностью переворачиваю лист; оказавшись вмиг отомщенной, закрываю книгу и еще раз оглядываю обложку. Ни единая иллюстрация не портит это великолепное и столь редкое издание для Нового и отныне Всего Мира.