- Я бы это сделал, чужеземец, но твои шрамы…
Сенхжерен машинально прикрыл рукой белые рубцы ниже ребер, и его вновь кольнуло воспоминание о ножах и крюках.
- Старые раны, - сказал он.
- И очень тяжелые, - отозвался Бак, считавший себя тонким знатоком медицины.
- Когда-то были, теперь - нет. - Сенхжерен взял у раба бритву и выполнил за него остальную работу. Юноша съежился, принимая свой инструмент.
"Когда Аменхотеп III умер, он оставил после себя процветающую страну и сына, Аменхотепа IV, жаждавшего занять место среди богов или основных сил природы. Он также стремился покончить с интригами жрецов, сосредоточивших к тому времени в своих руках такую огромную власть, что они могли потягаться с могуществом фараона. Аменхотеп IV отменил всех богов, кроме единого бога Египта Атона, и, оставаясь единовластным правителем государства, сделался еще и верховным его жрецом, повелев впредь именовать себя Эхнатоном и заложив новую столицу на том месте, что теперь зовется Амарной.
Так как Имхотеп не считался Атону соперником, Мерезебу было позволено вместе со своими жрецами переехать в Дом Жизни в новой столице. Он был одним из немногих священнослужителей, каким разрешили поклоняться своим богам, а потому сразу нашлось много завистников, готовых при первом удобном случае подставить ножку тому, кого относили к любимчикам нового фараона".
- Ненавижу это место, - прошептал Мерезеб, совершая ежедневный обход умирающих. - Эти люди, уходящие в иной мир, - они насмехаются надо мной.
Сенхжерен, шагавший рядом, удивленно взглянул на жреца.
- Насмехаются? Каким образом?
- Каждый из них являет собой доказательство, что Имхотеп слаб, - пояснил Мерезеб, косясь на небо. - Очень многие радуются, когда мы посылаем за жрецами Анубиса. Для них это лишний повод упрекнуть фараона. Они говорят, будто боги, каких мы обидели, лишили нас силы.
- Теперь существует только один бог, Атон, - напомнил ему Сенхжерен.
Мерезеб неприятно рассмеялся.
- Только потому, что фараон объявил это. А ведь он сам… - Жрец умолк, завидев приближающегося Бака. - Ты не станешь повторять мои слова.
Сенхжерен вздохнул.
- Ты господин, я твой раб.
Старые кости побаливали, но Мерезеб приосанился.
- Да, это так. - Он снова понизил голос. - А все эта хеттка. Она буквально околдовала его. Фараон так ослеплен ее красотой, что не видит священных теней, а боги этого не прощают. - Он махнул рукой, отпуская раба. - Ступай. Здесь полно тех, кому нужна твоя помощь.
- Повинуюсь, - кивнул Сенхжерен и тут же пошел прочь. Он был уверен, что знать слишком много о жизни двора опасно.
"Как мне объяснить, что я почувствовал, когда в Дом Жизни доставили Хесентатон? Жрецы Имхотепа даже не попытались ее исцелить - они ничего не могли сделать.
Это была дочь скульптора, отказавшаяся выйти замуж за человека, который успел заплатить за нее выкуп. Она предпочла другого. Отец девушки попытался вернуть жениху деньги, но тот отказался их взять. А девушка тем временем сбежала со своим избранником. К несчастью, отвергнутый поклонник погнался за ними и, когда настиг, убил своего соперника, а девушку приказал отнести на вершину высокой скалы и подвесить там на веревках, чтобы она погибла от жары или жажды. Если бы отец не нашел ее, то к заходу солнца она бы умерла, что было бы для нее милосердием. Но вышло не так: она обгорела, ослепла - и ее оставили на мое попечение".
Кожа девушки казалась обугленной, на нее нельзя было наложить даже легкий компресс, не увеличив при этом в десятки раз ее муки. Поначалу она просто стояла, не разрешая к себе прикоснуться.
Сенхжерен подошел к ней.
- Я принес тебе воды, выпей.
- Не… могу, - проскрипела она.
- Я стою прямо перед тобой, - продолжал Сенхжерен. - Протяни руку, и я передам тебе чашку.
У нее даже не было сил сморгнуть.
- Не могу, - сказала она и качнулась.
- Без воды у тебя закружится голова и ты упадешь, - предостерег страдалицу Сенхжерен. - Это будет больнее, чем взять чашку. - Он выжидал, терпеливо, спокойно.
- Ты где? - спросила она чуть погодя, с трудом шевеля языком.
- Все еще прямо перед тобой, - ответил он. - Подними руку, и я отдам тебе чашку.
Больная отпрянула.
- Нет. Стоит мне согнуть руку… - На ее глаза навернулись слезы, но не скатились.
- Позволь тебе помочь, - произнес Сенхжерен, не сознавая, что впервые предлагает такое. Он сделал шаг вперед, поднимая чашку и стараясь не прижимать ее к потрескавшимся губам. - Пей, - велел он, наклонив чашку.
Девушка сделала глоток, но тут же качнулась и стала падать. Сенхжерен, вытянув вперед руку, не дал ей упасть.
- Я поддержу тебя, - сказал он, когда она попыталась вывернуться. - Перестань. Я поддержу тебя.
Она вздрогнула и усилием воли заставила себя выпрямиться, но у нее вырвался тягостный стон.
- Не-е-ет, - протянула она.
Вытянутая рука раба не дрожала, хотя Хесентатон была рослой девушкой.
- Стой смирно, - велел Сенхжерен.
Она начала жалобно поскуливать, хотя старалась сдерживаться. Обожженное лицо ничего не выражало, но Сенхжерен сумел что-то прочесть в незрячих глазах.
- Дай мне умереть, - наконец прошептала она.
Эти слова пронзили его, как горячий ветер пустыни, хотя ему приходилось слышать их раньше бессчетное количество раз. Он снова протянул ей чашку с водой и произнес в смятении:
- Пей!
На этот раз ей удалось выпить немножко больше, но она тут же закашлялась.
- Я хочу умереть, - сказала она, когда вновь смогла заговорить.
- Почему? - невольно вырвалось у него.
- Разве можно так жить? - прозвучало вместо ответа.
У него не нашлось слов утешения, зато была выносливость, позволявшая поддерживать эту девушку сколько угодно, - больше он ничем не мог ей помочь. Оглядывая двор Дома Жизни, раб попытался вспомнить, сколько раз он сталкивался со столь же безнадежными случаями, как этот, и сказал:
- Вода еще есть.
Из ее горла вырвался звук, который когда-то мог превратиться в смех, но солнце выжгло в ней смех, как и все остальное. Голова ее запрокинулась, щека коснулась его руки, и девушка тут же вскинулась с внезапным ужасающим воплем.
- Нет!
- Сделай глоток, - велел Сенхжерен, пытаясь поднести к ее губам чашку, но девушка рывком оттолкнула ее, пролив на себя воду и тем самым усугубив свои муки. Ему оставалось лишь поддерживать умирающую, которая брыкалась и извивалась.
- Перестань, - монотонно повторял он, не опуская руки.
Наконец она беспомощно обвисла на ней и со стоном перевела дыхание, а потом очень отчетливо произнесла:
- Положи меня.
- Нет, - сказал он.
- Ты ведь не можешь держать меня так все время. Положи меня.
- Нет, - повторил он, - и не проси.
Она расставила ноги пошире.
- Я могу стоять сама. Посмотри. - Ее тело содрогнулось, когда она попыталась выпрямиться.
- Ладно, - решился наконец Сенхжерен, - я подведу тебя к стене, и ты сможешь на нее опереться. Потом принесу тебе снадобье. Оно облегчит твою боль, если ты сумеешь сделать хоть пару глотков.
Она посмотрела на него невидящими глазами.
- Сумею.
Он помог ей сделать несколько шагов до стены и упереться руками в ребро небольшой ниши.
- Я скоро вернусь. Держись. Или кричи. Я сразу же прибегу. - Обезображенное лицо мало что выражало. - Мужайся.
Сенхжерен понимал, что слова его звучат глупо, но ничего лучшего не придумал и поспешил к Дому Жизни, надеясь, что у нее хватит сил продержаться. Входя в храм Имхотепа, он ударил в ладоши, подзывая кого-нибудь из рабов, и первому, кто подбежал, сообщил:
- Мне нужно попасть в комнату с лечебными травами.
Раб пошел впереди него, громко оповещая всех, что в храме находится Сенхжерен. Возле двери в хранилище дремал молодой жрец. Его лишь недавно допустили к несению храмовой службы. Заслышав шаги, он заставил себя проснуться и выслушать, что понадобилось рабу, который служил при Доме Жизни, но никогда в него не входил.
- Против правил, - коротко бросил он, когда Сенхжерен умолк.
- Тут все против правил, - кивнул Сенхжерен. - Девушку нельзя спасти, так зачем же ей мучиться? Если дать ей настой, о котором я говорю, она легко расстанется с жизнью.
Молодой жрец покачал головой.
- Не слишком ли легко? - спросил он, с подозрением глядя на чужеземца.
Сенхжерен горестно рассмеялся.
- Настой ускорит ее уход всего на полдня. Разве это имеет большое значение? Либо мы все это время будем выслушивать вой обезумевшей умирающей, либо она во сне перейдет на попечение бога мертвых Анубиса.
- Не мне решать, - отрезал молодой жрец, озираясь по сторонам.
- Не тебе, ибо я все решил, - не отступал Сенхжерен. - Или иди и сам приглядывай за несчастной.
- Я? - молодой жрец попятился, потом облизнул губы. - А вдруг кто узнает?
- Тогда и ответ держать мне, - сказал Сенхжерен. - Я приму наказание. - За все годы службы при храме Сенхжерен подвергался порке лишь дважды, и молодой жрец о том знал.
- Я дам тебе настой, - сдался он. - Но если верховный жрец начнет расспрашивать, куда он девался, я сошлюсь на тебя.
- Хорошо, - согласился Сенхжерен и принялся ждать, когда юноша вынесет керамический сосуд с жидкостью, выжатой из корней и листьев карликовой хеттской яблони.
"Насколько я помню, этот настой состоял в основном из белладонны и еще одного ингредиента, скорее всего, грибной вытяжки. Жрецы всегда держали в секрете рецепты своих снадобий, и только прошедшие вторую стадию посвящения, допускались к изготовлению лекарств. В то время я еще не интересовался, как делаются настои и что в них входит, а когда сам стал жрецом, то многое в этом искусстве успело перемениться. Кстати, тот молодой жрец через двадцать лет сделался в храме главным лицом и однажды приказал меня высечь в отместку за пережитое им унижение. Он часто напоминал мне, что я тогда преступил границы дозволенного и что, будь его воля, он высек бы меня в тот же день. Но эта возможность у него появилась только двадцать три года спустя, а я… я и впрямь в тот день впервые осмелился перейти границы дозволенного и потребовать то, на что не имел права. Теперь, оглядываясь на прошлое, я не могу сказать, что именно заставило меня действовать так и почему именно Хесентатон пробудила во мне столь острую жалость. Впрочем, возможно, я и не испытывал никакой жалости и мое чувство было гораздо сложнее. Я тогда не сумел в нем разобраться, не могу и теперь, когда между мной и прошлым встали тысячелетия".
Она умерла под утро, когда в небе едва забрезжил рассвет. Обезображенное лицо было спокойно, девушка лежала на тюфяке, не испытывая ни боли, ни душевных страданий. Пока настой творил свое волшебство, она что-то напевала - звуки были ужасными, но ей они, видимо, нравились. Потом из груди умирающей вырвалось нечто похожее на прощание или имя, затем она снова легла, и огонек в глазах ее тихо угас.
Сенхжерен опустился возле тюфяка на колени и долго оставался недвижным. Со стороны могло показаться, что он тоже умер.
- Бедное, бедное дитя, - произнес он наконец на языке исчезнувшего народа.
"Отец девушки подошел ко мне после того, как она была подготовлена к погребению, и спросил, чем он может отблагодарить меня за заботу о его дочери. Впервые кто-то предлагал мне награду за мой труд, и я даже несколько растерялся. В конце концов я попросил его сделать изваяние Нефертити, жены фараона, и подарить его ей в память о Хесентатон. Как я слышал, Эхнатон остался доволен бюстом, надеюсь, эта работа смягчила и отцовское горе.
После этого случая я не мог больше спокойно наблюдать за умирающими. Их муки угнетали меня, разрушали мне душу. Я менялся, но не в один миг, а в течение нескольких лет. Я стал пытаться целить тех, кого высылали из Дома Жизни, и время от времени кто-то из моих пациентов выздоравливал. Не будь я чужеземцем и рабом, кто знает, возможно, мне разрешили бы изучать тексты самого Имхотепа. Как бы там ни было, меня к ним не допускали, но я не особенно горевал. Я шел и шел наугад, как несмышленый ребенок, впервые покинувший пределы отчего дома, и, будь у меня чуть больше свободы, наверное, повернул бы назад.
Не суди меня слишком строго, любовь моя. Я ведь тебе много раз говорил, что стал, чем стал, лишь пройдя через многие испытания. И хотя теперь я сожалею о многих своих поступках, это уже сожаление цивилизованного человека, а не раба. Египет - наковальня, где ты либо обретаешь закалку, либо разлетаешься на куски.
С нетерпением жду твоего очередного письма. Странная вещь: я рад, что ты занимаешься делом, к какому давно стремилась, и одновременно хочу, чтобы ты была рядом, хотя это и неразумно. Твоя смелость и целеустремленность наполняют меня гордостью за тебя, и в то же время я жажду защитить тебя, укрыть от всех невзгод и опасностей этой жизни. Сколько в этом тщеты и противоречий!
Если бы я не любил тебя столь глубоко, все могло сложиться иначе: у каждого из нас появились бы лучшие перспективы. Однако без этой любви, я впал бы в отчаяние, еще более горькое, чем то, что мне довелось пережить в Вавилоне.
Ты для меня свет, рассеивающий мрак, ты пламя моей души.
Сен-Жермен
(печать в виде солнечного затмения)".
Ноябрь 1825 - октябрь 1826 года
Письмо профессора Бондиле, отправленное из Фив в Каир Ямуту Омату.
"Дражайший месье Омат! Позвольте вновь поблагодарить вас за гостеприимство, оказанное мне на прошлой неделе. В глубине души я чувствую, что злоупотребил им, ибо слишком часто наносил вам визиты, впрочем, оправданные вашими заверениями, что мое общество вас нисколько не тяготит. Вилле вашей нет равных ни в Фивах, ни в окрестностях Фив (если не брать в расчет строения времен фараонов), а ваше радушие превосходит все европейские представления о таковом. Празднество же, на которое я был приглашен, лишь упрочило мое высокое мнение о вас, вашей дочери и достоинствах вашего дома.
Рассмотрев ваши претензии, выдвинутые на днях, я должен признать, что полностью разделяю вашу точку зрения. Ваши аргументы вполне убедительны и совпадают с тем, о чем я подумываю давно. Несомненно, ценности, обнаруживаемые экспедициями вроде моей, в большей мере принадлежат вам, как египтянину, нежели заграничным университетам. Я склонен серьезно отнестись к вашему предложению и обсудить с вами после вашего возвращения ту форму сотрудничества, которая удовлетворила бы нас обоих. Я готов предоставить вам в полной мере свои услуги, но так, чтобы не скомпрометировать экспедицию в глазах властей и не бросить тень ни на одного из моих коллег.
Позвольте мне подробнее остановиться на этом пункте. Местный судья, некто Кариф Нумаир, с невероятным тщанием наблюдает за деятельностью моей экспедиции, так что, боюсь, нам придется учитывать рвение этого достойного человека, если мы хотим, чтобы наше частное соглашение принесло ожидаемые плоды. Досточтимый судья наезжает на место раскопок с инспекциями, просматривает все наши записи, что создает проблему, урегулировать каковую способны лишь вы. Лично я не знаю, как лучше всего действовать в данном случае, но надеюсь на вашу опытность в подобных вопросах, ибо было бы неосмотрительно начать реализацию нашего плана без предварительной нейтрализации служебных амбиций упомянутого судьи.
Теперь, когда паводок спал, раскопки опять можно будет вести полным ходом, да и сезон относительной прохлады, нам на руку, и непросохший песок. С ним управляться легче, чем с мелкой сыпучей пылью, в какую его превращают сезоны жары. Не сомневайтесь, я буду держать вас в курсе всех наших достижений в области изучения прошлого вашей страны. У меня есть все основания полагать, что мы стоим на пороге великих открытий. Их обещают каждая напольная плитка, каждый фут отвоеванной у пустыни стены. Почту за честь принять вас у себя, когда вы вернетесь, чтобы оговорить условия нашего соглашения.
С наилучшими пожеланиями и убежденностью, что наши совместные усилия послужат залогом нашего дальнейшего процветания,
искренне ваш
Ален Бондиле.
22 ноября 1825 года, Фивы".
ГЛАВА 1
- Что это за фараоны, о которых он пишет? - потрясая письмом, вскричала Мадлен и тут же повернулась к Эраю Гюрзэну: - Что вам о них известно?
- Практически ничего, - ответил тот. - Я слыхал о Рамзесе и еще кое о ком. Все остальные - загадка. - Коптский монах стоял у высокой конторки, разглядывая древнюю надпись. - Первую половину я еще могу как-то понять, но конец фразы, - он постучал карандашом по листу, - совершенно непостижим.
- Почему? - спросила Мадлен. - Что вас ставит в тупик?
- Мне кажется, все дело в стиле. Эта фигурка, например, совершенно не похожа на те, что встречались мне прежде. Она может означать непереведенное до сих пор слово или просто являться вариантом уже известного нам понятия. Как это узнать? - Гюрзэн отошел от конторки и устремил взгляд в окно, словно ответ висел где-то там - в полуденном воздухе Фив.
Они находились в приемной виллы Мадлен, превращенной в большой кабинет путем перемещения диванов и всей остальной мебели в столовую и одну из спален. Теперь тут главенствовали широкий раскладной стол и два запирающихся секретера.
- Эхнатон, - сказала Мадлен, заглядывая в письмо. - Этот фараон нам поможет. Если верить тому, что говорит Сен-Жермен, мы еще с ним столкнемся. Он перенес столицу - должно же об этом хоть где-то упоминаться.
- Если только последующие правители не повелели стереть с камней его имя, - заметил Гюрзэн. - Такое случалось.
- Да, вы говорили, - кивнула Мадлен. - Тем не менее, если бы нам удалось сыскать одну-единственную зацепку, мы сумели бы разобрать очень многое и, может быть, даже восстановить хронологию. - Ее фиалковые глаза засияли. - Как бы мне хотелось использовать это письмо! Каждое слово в нем ценно. Но как объяснить, откуда оно у меня? Как на него ссылаться, не создавая при том… трудностей ни для себя, ни для Сен-Жермена?
- Никто не поверит ни вам, ни ему, - проворчал коптский монах. - Скажут, что все это выдумка, да и только. Всегда легче сомневаться, чем верить. - Какое-то время он сосредоточенно делал пометки на полях лежащего перед ним листа, потом отложил карандаш. - Сен-Жермен со мной никогда особо не откровенничал, но я почему-то верю, что он знает прошлое не понаслышке. И то, что у вас в руках, служит лишним тому подтверждением - разве не так?
- Да, - настороженно согласилась Мадлен. - Более или менее служит.
Гюрзэн, помолчав, склонился над иероглифами. Через какое-то время он снова заговорил.
- Дитя мое, все, что вы сочтете нужным доверить мне, останется тайной, как если бы это было доверено Господу. Я не сделаю ничего, что могло бы повредить вам или Сен-Жермену. Я вполне сознаю, что и вы, и он в чем-то не похожи на остальных людей.
Мадлен сложила письмо и спрятала в сумочку, с которой не расставалась.
- Разумное предположение, - сказала она негромко.