- Это верно… Все вернулись? - с легкою тревогою спросила Ника.
- А то как же! Все! Когда со мной - беды не жди! - с достоинством сказал Симон. Как видно, среди этой братии он был за старшего. Но кто они, с тоской подумал Питирим, откуда? На Земле таких я не встречал ни разу, даже и не слышал. Дикие какие-то. На ум пришло внезапно слово: недоделанные… Ведь и впрямь чего-то не хватает им. Неужто Девятнадцатая так людей меняет?! Да, но Эзра, Ника - эти-то нормальные, как все!.. А что, в конце концов, считать нормальным? Тоже сразу не ответишь. Вон - Симон и остальные, они здесь - как дома. Впрочем, так оно и есть. И эта ферма, вероятно, им принадлежит, со всеми причиндалами. Дурацкое какое слово: ферма! Будто кроликов разводят… Или разную скотину - на убой. Кошмар!..
- Но чаю-то вы с нами выпьете? - настаивала Ника… - Тут я припасла и вкусное для вас… И сказку непременно расскажите. Гость еше не слышал.
- Разве? - недоверчиво сказал Симон. - С чего бы? Я не понимаю… Это мы играем, да?
- О чем он говорит? - насторожился Питирим. - И впрямь похоже на спектакль…
- Ерунду болтает, - резко отозвалась Ника. - Просто в горле пересохло. С ним это бывает…
- В общем, мама-Ника, тебе лучше знать, - смиренно завздыхал Симон, с опаскою косясь на Питирима. - Как прикажешь, так оно и будет…
- Ничего я не приказываю, - тихо возразила Ника. - Я всего лишь навсего зову к столу…
- Ну, чай - это прекрасно! - с удовлетворением сказал Симон, и спутники его обрадованно закивали. - Ты же знаешь, мама-Ника, мы от чаю - никогда… - Он снова кинул недоверчиво-косой, настороженный взгляд на Питирима. - Но… мы все-таки… не очень тут… мешаем?
- Вздор! Обычнейшая глупость! Стыдно! - вдруг сердито заявила Ника. - Вы же - дома у себя. Нельзя, Симон, запомни, сохранять в себе какую-либо слабость. Ты стесняешься. А почему? Ведь ты не сделал ничего дурного. И никто из вас… Наоборот! Вы траву принесли, заботу проявили обо мне. У вас сегодня праздник…
- Верно, праздник, - сокрушенно помотал кудлатой головой Симон, как будто бы коря себя в душе, что позабыл об эдаком событии. - Ты, мама-Ника, верно говоришь. Нельзя быть слабым просто так, и просто так нельзя быть виноватым - ну, за то, что ты - такой… Но, знаешь ли, когда Святой приходит, все равно тоска берет… И когда тут сидел Хозяин… - он опять метнул на развалившегося в кресле Питирима настороженно-недоуменный взгляд. - Ведь чувствуешь: есть и другое - где-то там, а ты вот… - он махнул рукой и замолчал. Все спутники его спокойно, с благодушным безразличием на лицах терпеливо ждали у порога - все зависело, похоже, оттого, как им скомандует Симон. Но тот, потупив взгляд, не торопился продолжать.
- Вон ты о чем, Симон… - задумчиво сказала Ника. - Знаешь, ты ложись-ка спать сегодня рано, я тебе дам ласковый напиток, и ты будешь видеть свой, хороший праздник. А на этот праздник, ночью, не ходи.
- Совсем? - забеспокоился Симон. - А… как же без меня? Прощаться будем…
- В другой раз, Симон, - настойчиво сказала Ника. - От тебя все это не уйдет. Уж ты поверь… Да, не сейчас. Так лучше. Думаю, тебе необходимо переждать. Когда Святой опять придет, у него с тобою будет долгий разговор… О том, как где-то там живут другие. Тебе нужно, понимаешь? А пока ты к празднику прощанья не готов.
- Совсем плохой, да? - горестно спросил Симон. - Другие лучше подготовились?
- Наоборот, - с улыбкой отозвалась Ника. - Это ты - немножко лучше. Так уж получилось… Просто ты еще не чувствуешь, не замечаешь… Ты теперь готов к другому празднику. И надо подождать. Совсем чуть-чуть… Святой тебе все объяснит. И, может быть, возьмет с собой.
- О!.. - изумленно заморгал Симон, не веря собственным ушам. - Я буду, как Хозяин? Да? Его ведь тоже давеча забрали. Правда, он не возвратился… То есть нынче…
- Стоп! Не болтай лишнего, Симон! - вдруг резко оборвала его Ника. - Ты еще не понимаешь… Помолчи! Тебя это покуда не касается совсем.
- А как же сказка? - недоверчиво-капризно произнес Симон. - То - расскажи, то - замолчи… Нехорошо… Да и потом, зачем рассказывать, когда…
- Вот сказку, милый мой, ты будешь повторять, как только я тебя об этом попрошу. Ты понял? - голос Ники сделался высоким и звенящим. - Где угодно и кому угодно. Даже мне. Хоть двадцать раз!
Симон, склонивши голову, протяжно и невесело вздохнул и лишь с покорностью развел руками: дескать, нам ли, мама-Ника, рассуждать!..
- Ну, а пока садись за стол. И вы все! - приказала Ника. - Будем пить хороший чай. А ты, Лапушечка, иди на кухню - помогать мне. Вместе-то управимся в момент.
Хозяйка быстро убрала обеденную утварь, постелила новую отглаженную скатерть на столе, и уже вскоре появились красочные чашки, блюдечки, горшочки с разными тягучими и ароматными вареньями и, наконец, - огромный чан, почти что до краев заполненный какой-то жидкостью, темно-коричневой, дымящейся, местами с островками рыжей пены на поверхности. Когда ему налили в чашку, Питирим попробовал, едва не обжигаясь, и приятно удивился: это был и вправду чай, притом отменный - крепкий, терпкий, вяжущий во рту, душистый; далеко не всюду на Земле такой случалось пить, хоть там и подавали маленькими дозами и колдовали над заваркой с видом знатоков - наверное, лишь просто притворялись или же скупились и подсовывали чайный суррогат (оно, конечно, натурального продукта на Земле осталось мало, главным чайным разводителем давно уж сделалась Луна, да еще в дальней резервации у биксов, на Аляске, тоже понимали толк в напитке и сырье готовили любовно, не спеша). А тут - в момент: и целый чан, и самых превосходных свойств!.. Живут же люди!.. Ника со вниманием следила, как Питирим отхлебывает чай, и видно было, что она радехонька буквально от души и даже чуточку собой гордится.
- Так, - солидно произнес Симон, с довольною ухмылкой утирая рукавом усы и расправляя бороду, - есть, есть на свете сладкие мгновения! Отрадно! Много мудрости они дают.
- Ну уж, - невольно усомнился его спутник, до того конфузливо молчавший, - для согрева живота - душевно, ну, а мудрость-то - откуда?
- Ты, Ермил, дремуч и дик, - ответил благостно Симон. - Как есть - таков. Три года жрал, и праздник - твой предел. Отстойник ты, Ермил.
- А может, что-нибудь хотите спеть или сыграть? - поспешно предложила Ника, чтоб не дать начаться ссоре. - Я вот вам сейчас треньбреньдер принесу.
- Нет, - возразил Симон, - не надо. Его нужно долго мять, разогревать, разглаживать… Потом, в другое чаепитие. - И вдруг, как будто спохватившись, что другой-то раз случится после праздника, а после праздника на ферме он останется один, с поспешностью добавил: - Вообще не надо. Лучше силы к вечеру сберечь. Полезнее оно.
Похоже, не хотел он ущемлять своих собратьев, выставляя напоказ их обреченность, и поэтому решил быть рассудительным и ласково-дипломатичным. Впрочем, остальных тот факт, что он на праздник имеете с ними не пойдет, не слишком взволновал или серьезно озаботил, даже более того: они об этом словно и забыли сразу - зафиксировали походя в сознании, кивнули и отбросили подальше, точно обветшалую, изношенную вещь. Да и Симон, пожалуй, толком ничего не понимал, не представлял, какие перемены в самом скором времени произойдут в его унылой жизни. Хотя… что конкретно мог бы Питирим сказать об их существовании на ферме?! Ровным счетом ничего. Все - только внешние, разрозненные и случайные во многом впечатления, которые нельзя было назвать ни истинными, ни обманчивыми… Так или иначе, но Симон был возбужден и полностью собой доволен. Девушка Лапушечка (возможно, то была не прихоть Ники, а на самом деле ее имя было таково - сей факт остался тайною для Питирима до конца) сидела, радуясь бездумно - просто глядя на Симона и невольно часть его энтузиазма замыкая на себя, - сердечно улыбалась всем подряд, шкодливо и по-детски непритворно, а когда вдруг встретилась глазами с Питиримом, словно ненароком подтянула угол пончо, и без этого спускавшийся лишь чуть пониже живота, и это вышло у нее настолько недвусмысленно-зовуще, что она сама в смущении зарделась и невольно отвернула голову: мол, всякое бывает, кровь-то молодая, а ты, в сущности, парнишка - ничего!.. Чуть позже она весело скосила глаз и подмигнула Питириму: дескать, не робей, не куксись, один раз живем - со мной не пропадешь!.. Да с кем она заигрывает, черт возьми?! - мелькнуло тотчас у него в мозгу. Ведь - не со мной, а с этим телом. Да-да-да, с чужой дурацкой оболочкой, полагая, что она и я - одно и то же! Улыбаются не мне, желают не меня!.. И, если вдуматься, для них для всех меня здесь - нет. Брон Питирим Брион для окружающих остался где-то там, за тридевять земель, нигде'. И что творится у меня в душе, никто не знает, да и наплевать им… Вот и Ника встретила меня как не-меня! И тут он с ужасом вдруг понял: так теперь и будет впредь, везде, со всеми. Тело Левера, презренного и даже ненавистного, отныне будет представительствовать всюду. Характерные черты, приметы? Что ж, извольте, ничего секретного: рост ненамного выше среднего, телосложением - отнюдь не богатырь, большие уши, длинные и чуть раскосые глаза, нос - как пропеллер самофлая, лоб высокий, так сказать, лепной, густая шевелюра привлекательно-каштанового цвета, но залысины - кошмар. Короче, тот еще красавец!.. Прежнее-то тело было много импозантней, женщины догадывались сразу, что почем… А как он мучился в больнице!.. Все те дни, что находился там. Ведь зеркала в палате - не было! Он походя обмолвился разок об этом, и сестра пообещала передать врачу, но тот внезапно заартачился, стал городить какой-то вздор: мол, не положено, мол, в этом вся методика выздоровления - ну, чтобы постепенно, а не в первые же дни, - мол, и не думай о подобной ерунде, все развивается нормально, да и нет зеркал в больнице, не предусмотрели. Питирим ему, конечно, не поверил, но на эту тему впредь не заикался - не переносил, когда его за дурачка держали. А себя увидеть в зеркале хотелось… Ужас, до чего хотелось! Как назло, однако, никаких блестяще-полированных предметов под рукою не сыскалось, и в оконных рамах стекла оставались тускло-матовыми целый день, и даже умывался он не в ванной, а в палате же, усердно обтираясь влажной губкой. Он не понимал, к чему все эти нарочитые предосторожности, - ведь он прекрасно знал, в чьем теле разместился его мозг, и руки, ноги, туловище мог разглядывать сколько угодно. Лишь гораздо позже ему стала очевидной правота врача… Конечно, тело было легче воспринять и легче было с ним смириться. Ибо самое тяжелое, болезненное, страшное - лицо. Личина. Маска… Можно называть по-всякому - под настроение. Когда-нибудь - и это было неизбежно все равно - Брон Питирим Брион увидел бы себя, как говорится, полностью, пришлось бы, только врач, сообразуясь с собственными представлениями, все оттягивал решающий момент. Боялся шока? Вероятно. Впрочем, Питирим и в самом деле, хоть и полагал себя готовым к разным неожиданностям, был ошеломлен, увидев в зеркале свое лицо. Свое?'.. Нет-нет, он не надеялся на чудо и не предавался вздорным упованиям, и все-таки таилось в глубине души смешное робкое предположение, что пусть какие-то немногие знакомые, привычные, присущие лишь одному ему черты, но - сохранятся. Не осталось ничего. И вправду перед ним был кто-то совершенно посторонний… Левер. Разумеется, не враг и тем не менее навек - антагонист. Антагонисте первой минуты… Но увидел это он потом, уже на корабле, в тоскливом одиночестве замкнувшись в четырех стенах, летя сквозь подпространство и имея в перспективе лишь единственный разумный вариант, чтоб не свихнуться, - выйти вон на Девятнадцатой, отринуть прошлое и все начать сначала, ибо повторение - исключено. Как волновался он и нервничал, когда врач наконец пришел за ним в палату и они отправились на космодром!.. К чему такая спешка, Питирим не понимал, а врач, похоже, вовсе не был расположен что-то объяснять. На все вопросы он ответствовал загадочно и кратко: "Так решили, не гоните лошадей". Не слишком вежливое обхождение, но большего добиться Питирим не мог. Хотя и тихо дожидаться перемен, которые вот-вот нагрянут, тоже был не в состоянии. Он словно бы предчувствовал возможную беду и оттого стремился упредить момент… Они шагали по пустынной застекленной галерее, и несчастный Питирим, то прибавляя ходу, то невольно притормаживая, беспрестанно озирался и надеялся, неистово надеялся - хотя бы раз, в одном каком-нибудь стеклянном витраже! - увидеть собственное отражение и наконец-то разглядеть… Увы! В прозрачных стенах галереи - а был ясный летний день - он в лучшем случае мог различить свой силуэт, размытый полу-призрак, начисто лишенный индивидуальных черт, нелепо, боком скачущий вперед, и - никаких деталей, ни малейшего штриха… Он был разочарован, даже уязвлен, но оставалось лишь терпеть и ждать. Доколе же?! Тогда он этого не ведал… "Так решили, не гоните лошадей"… Кто, что, зачем решил? Хорошенький ответ!.. И вот теперь он обречен таскать чужую неказистую личину - и другого не дано. Земля, все прежние утехи, прежние подруги и приятели - все позади. Нет-нет, конечно, он вернется к ним, сомнений быть не может, рано или поздно возвратится, чтоб, исполненный любви и нежности, и умиления, припасть к ступеням временно заброшенного дома… Но - каким вернется?! Надо вновь всех приучать к себе и, хочешь или нет, с тоскою привыкать к тому, что на тебя, уж как ты ни старайся, будут все-таки смотреть совсем иначе - и не лучше, и не хуже - просто по-другому, и в чужих глазах уже не сможешь уловить знакомое, казалось, данное навеки отражение былого, настоящего, земного Питирима. Разумеется, ты будешь свой - мозги-то сохранились, мироощущение и ценности все те же! - но теперь до самой смерти - новый свой, и с этим воевать отныне невозможно. Точка. Лодка приплыла к последнему причалу. Либо, вовсе ничего не зная, не подозревая, тебе будут улыбаться, как Лапушечка сейчас - тебе другому! - либо, чувствуя себя неловко, станут избегать твоей компании, по крайней мере поначалу. А на сколько это может растянуться? И живой, и будто неживой, подумал горько Питирим. И даже праздника прощания - тогда, перед отлетом - мне и не сподобились устроить. На Земле ведь в эти игры не играют… Что же, все сначала? Так? И первый, кто тебя здесь оценил, - Лапушечка? Однако!.. Ника все заметила: и то, как девушка мигнула Питириму - завлекающе, тайком, - и то, как он, не очень-то скрывая, тотчас скис, разволновался, - она только усмехнулась, понимающе и грустно глянув на него, и чуть качнула головой: мол, что имеешь - то, брат, и твое, смирись… Действительно, смирись. А как - еще? По сути, сам во многом виноват. И не во многом даже, а во всем… Нелепая случайность? Нет. Нелепой-то случайностью как раз бы и явилось, если б он тогда повел себя иначе. Вышло все и впрямь по предопределенью. Был свободен действовать, не отступая ни на шаг от изначального, сквозь жизнь ведущего маршрута. И маршрут когда-то вычертил он сам… Но все равно я, как и прежде, - человек! - с внезапной яростью подумал Питирим. Однако этого так мало… Если разобраться, исчезающе, ничтожно мало! Человек - и больше ничего… А люди разные бывают. Сказать: просто человек - реально ничего и не сказать! Нужны характеристики особенного рода, в каждом изолированном случае… Что ныне выделяет, например, меня, какие качества присущи только мне? Преступник - по большому счету; от гордыни, от презренья к ближнему - убийца, а теперь и вор, присвоивший чужое, вовсе мне не нужное обличье. Кто же я теперь?! Все тот же темпераментный Брон Питирим Брион, конструктор антибиксовых кордонных станций, боевик, враг всего мало-мальски нелюдского? Мыслящий расист и патриот? Да кто меня теперь таким увидит? Кто?! Илия - Левер, жалкое подобие убогого фигляра, вечно становящегося в позу, оттого что страшно, все-все непонятно в этой окаянной жизни, оттого что убежал откуда-то и совесть мучит, и не мог не убежать, и надо все равно оправдываться - каждую минуту, перед всеми, но особенно - перед собой?! Но даже если я - все тот же Питирим, то все равно - и я ведь оправдания ищу, вот парадокс! Не знаю, был ли суд или еще мне это предстоит - не в процедуре дело! Невзирая ни на что, мне нужен адвокат, нужна защита - пусть она меня не оправдает совершенно, не спасет, однако камень тягостный с души спихнет, хоть в чем-то успокоит, вот что главное сейчас! Плевать, кто это будет: искушенный в казуистике земной защитник, Эзра, девушка Лапушечка, Симон, любой из обитателей проклятой фермы, Ника, даже сам Барнах, уж коли он и вправду существует, да любой поганый бикс, черт побери! Готов и это вынести, любое унижение.