Лишь бы сказали: ты, ничтожный полуЛевер-полуПитирим, не виноват, такая жизнь была, не мог иначе, проституткой был, дерьмом, почти отца родного заложил и друга предал, и случайного знакомца из презрения подставил умирать вместо себя, не шевельнув и пальцем, чтоб помочь ему, да, из презрения к его неповторимости, из страха, что он донесет до всех столь тщательно скрываемую правду о твоих конструкторских просчетах, свою истинно бредовейшую мысль, будто биксов никогда никто не создавал, но ты не виноват - хотел бы, да не мог иначе, ты был прав как человек, как раб идеи, истукан борьбы: конечно, если б ты сумел проникнуться идеями иного сорта, не идущими вразрез с твоим сугубо человеческим достоинством, и эти идеалы предложили бы в законе как альтернативу прочим - ты бы действовал, ведомый побуждениями духа, а не лютою обязанностью быть борцом во что бы то ни стало, ты б не сделался преступником; но ты не виноват, и в подтвержденье - вот тебе стезя, неведомая вовсе, пробуй, утверждайся заново, живи отныне чистым человеком, впредь не отупелым, не отягощенным вздорным воспитанием (ведь ты же презирал его всегда!) и скотским самомнением, живи достойным чистым человеком, про которого когда-нибудь да скажут: каялся без меры, искупил, и впрямь - не виноват! Но как таким-то - обновленным - стать, как отвернуться от былого? Кто же защитит, кто приободрит, прокляв навсегда?!. Как червь к любому поползу, как слизь размажусь, лишь бы только намекнули: да, ты потерял себя, утратил имя, естество, все-все, но с тем, что сохранил, с тем малым, нищенским остатком собственного духа - ты уже не виноват, ты - на нулях как деятель, как личность, больше нечего терять, вина осталась там, где прочие утраты, и она теперь - утрата, если правду говорить, утрата, о которой будешь помнить очень долго, может быть, до самой смерти, потому что без вины - нельзя, тогда ты навсегда неполноценный человек, тогда ты хуже бикса, ты ему и ноги не достоин мыть, ботинки чистить, о вине необходимо помнить, а вот жить обычной жизнью нужно без нее. Кто скажет так? Ведь это суд и будет, самый страшный суд. Кто сможет осудить меня по высшей мере - наказанием прошенья? Кто?! Я здесь чужой - и буду впредь чужим. Неужто не найдется кто-то, хоть из жалости способный углядеть во мне другого, нового, которого достойно воспринять безотносительно к его былому "Я" - в той, отлетевшей в пустоту личине? А ведь как все просто началось, с тоской' подумал Питирим. Мне подмигнула девушка Лапушечка и намекнула на веселую игру… И Ника все заметила, и - не разгневалась, и, видит бог, не осудила. Может, суд-то этим и свершился надо мной? Нет больше Питирима. Есть отныне тело Левера, которое зовется Питиримом… Что такое имя, если вдуматься? А просто - пшик, очередная вековечная условность. Важно тело, изрекающее разные слова - нелепые, разумные, любые, - погруженное в эмоции, способное любить и совершать поступки. Да, у тела в прошлом - нет вины. Оно - сиюминутно. Разве что предрасположено быть чуточку и после, как бы по инерции - все в той же неизменной ипостаси. Вне морали, вне смятенного рассудка, вне вины…
- Так что, Симон, когда же будет сказка? - нудным голосом потребовал Ермил. - Давай. Я знаю, чем все кончилось, а - жуть как интересно!
- Ишь ты… Если знаешь, так чего же интересного? - с неудовольствием откликнулся Симон.
- Ну, понимаешь, тут большая закавыка, очень сложная… Как объяснить тебе?.. Ведь ждешь все время… Вдруг - другой конец? - признался простодушно его спутник. - До сих пор вот, стало быть, одним кончалось, а теперь - совсем другим. А? - он с надеждой глянул на Симона.
- Нет, - сказал тот непреклонно. - Чего ради - изменять? Уж как все было, так и будет. Это ж, брат, тебе не чай гонять, а - сказка!
- Господи, да не торгуйся ты, Симон! - сказала Ника строго. - Вечные твои замашки!.. Все-таки здесь - новый человек. Не слышал…
- Новый? Х-м… - сварливо произнес Симон, копаясь в бороде. - Ну, пусть… Не спорю. Ладно. Вот вам сказка - вся, как помню. Только, чур, начну - так до конца, и не перебивайте. Значит, жил-был махонький ребенок. Не важно - где, не важно - чей. Ребенок! И как его звали - тоже не важно. Я так полагаю… Жил он на краю большого леса - вроде нашего, у фермы. Папа с мамой говорили: не ходи в лес, не ходи. Ты у нас единственный, вдруг пропадешь? Ребенок умный был и соглашался. И всегда играл, не отходя от дома. Но раз как-то заигрался очень, а родители уехали на целый день, никто не мог ему сказать полезные слова. Вот игра и привела его сначала на опушку, а потом и в самую чащобу заманила. А родители вернулись - ни ребенка, ни игры. Туда-сюда, зовут - не отвечает. А ребеночек как в лес попал, так вышел на болото, оступился, ну, и утонул. Родители об этом сразу догадались, потому что - нет ребеночка и только на зеленой кочке сидит глупая его игра. Такая глупая, что даже не смогла ему помочь. Ну, взяли родители игру с собой и начали воспитывать вместо ребенка. Тошно ведь одним-то… А когда она подросла немного, повели ее в поселок - похвалиться, показать: мол, вон какое дитятко у них, ни у кого такого нет. Вот, значит, в путь-дорогу собрались, а взять с собою пообедать - позабыли. Да… Идут они, идут, игра им тут и говорит: я есть хочу, сил нет. Они ей: потерпи, в поселке подкрепимся, уж недалеко… Но глупая игра была, хотя и выросла большая. Не поверила и ждать не стала. Слопала родителей и, сытая, довольная, притопала, куда и собирались. А там как увидели, кто к ним пожаловал, так сразу закричали: зверь ужасный, зверь ужасный!.. А игра им говорит: нет, я не зверь, я просто-напросто игра, хочу быть с вами. Но ее и слушать не смогли: все до того уже перепугались, что схватили камни, толстые дубины - и забили игру насмерть. А ребеночек сидел в болоте и все ждал, когда же папа с мамой подойдут его спасать. И не дождался. Вот и все. Правда, смешно?
Ника стояла рядом, как-то чересчур сосредоточенно и молча собирая со стола посуду. Питирим следил украдкой за хозяйкой дома и никакие мог понять: чего же она хочет, добивается - чего? Игра, спектакль!..
- Нет, плохая сказка. Я-то думал!.. - проворчал Ермил. - И ничего смешного… Очень глупая. Обидно даже… И опять все кончилось по-старому.
- Так я предупреждал, ты что! - откликнулся Симон, вполне собой довольный. - Это ж - сказка'. А она - как дом. Нельзя сломать.
Лапушечка внезапно горько зарыдала, ткнув в ладони мокрое лицо.
- Ну вот, пожалуйста! - сказал с негодованием Симон. - Я так и знал. Всегда: расскажешь, а потом - серчают, строят из себя. Чего ревешь?
- Ребеночек… - сквозь всхлипыванья выдавила из себя Лапушечка, не в силах успокоиться. - Ужасно жалко. Ведь… сидит и ждет!..
- Балда, - ответил назидательно Симон. - Ну, как с тобою говорить? Он не дождался. Слушать надо. Захлебнулся - и готов. И больше нет.
- И нового не будет никогда - вот, вот!.. - Лапушечка заплакала еще сильней. - И никакой надежды, никакой! Откуда ему быть теперь?
- Кому?
- Ребеночку!
- Вот ведь - заладила!.. - Симон обескураженно всплеснул руками. - Утонул ребеночек! Его и не должно быть больше никогда!
- А как же ты тогда рассказываешь нам?..
- Я сказку вам рассказываю! Могу - так поведать, а могу - иначе.
- Почему же ты…
- А потому, что не хочу! - Симон упрямо подбоченился. - Нельзя врать в сказке. Понимаешь? Никому нельзя. Получится неправда, и мне будет очень стыдно.
- Да ведь ты уж рассказал! - не унималась бедная Лапушечка. - И до того обидно!..
- Правильно, - с досадой закивал Ермил. - Плохая сказка. Ты, Симон, нам больше не рассказывай.
- Да вам теперь - без разницы! - Симон развел руками, будто удивляясь недогадливости спутников своих. - У вас же нынче - праздник. Вам и сказка ни к чему. По правде говоря… И если б мама-Ника не просила рассказать… Тогда б я - ни за что, я б сразу - наотрез… А, мама-Ника? - вдруг разбойно ухмыльнулся он. - Лапушечка вот плачет, говорит: не будет ничего… Но - мы-то знаем, мы-то - молодцом?! На месте все, а? Тут надежда не пропала? - он задорно подмигнул всем и немедля, с поразительным проворством дернул вверх подол у Ники, радостно возя и тиская большой ладонью между ее ног. - Тут - целых сто ребеночков, а мы уж их в обиду не дадим! Всех сбережем - до одного. Да, мама-Ника?
Та стояла совершенно бледная, едва, казалось бы, дыша, - подчеркнуто прямая, отрешенно строгая, суровая почти что, со смирен-но-мученическим выраженьем на лице, и только слабо била по руке Симону, порываясь опустить подол. Лапушечка внезапно перестала плакать и бесцеремонно, с детским любопытством наблюдала за происходящим, словно мысленно сопоставляя то, что видела, со своей собственною прелестью, которой лишь недавно соблазняла Питирима… Что-то тут не то, подумал он, Лапушечкины доблести - не в счет, ее всерьез никто не принимает, и она сама об этом знает, безусловно… Судя по всему, здесь только Ника - явственный предмет всеобщих поклонений, вожделений - даже так… Но почему? Не на правах же ласковой, приветливой хозяйки! И предполагать подобное - смешно. Лапушечка куда как посвежей и пошустрее… Он перехватил случайно Никин взгляд и… не нашел в нем ни смущенья, ни мольбы о помощи: одно лишь напряжение, терпение и неуемную, какую-то безжалостную кротость прочитал он в нем и вместе с тем немой приказ - сиди, так надо, не понять тебе, уж так у нас заведено, и, если ты мне друг, прими как должное, пока - по крайней мере…
- Ты все тянешь, тянешь… Даже непонятно… Ну когда же будут детки, мама-Ника? - укоризненно сказал Симон и наконец-то отнял Руку. - Ты же знаешь, сколько будет радости нам всем… Вот - гость приехал, - он кивнул на Питирима. - Новый, говоришь. Хе!.. Ты бы попросила…
- Прекрати, Симон, ты забываешься, игра игрой… - чуть слышно выдохнула Ника. - Я все понимаю. Но решать оставь уж мне. И если ты вдруг возомнил, что все тебе позволено - не только рукоблудствовать, но и какие-то давать советы, - я предупреждаю: у тебя, как и у всех, сегодня тоже будет праздник. Правда, свой, особый…
- Виноват, - понурился Симон. - Но не с Лапушечкой же говорить об этом!
- Ну, а почему бы нет, и вправду, почему бы нет, ты мне скажи?! - обиженно вскочила девушка. - Ты не темни, ты правду говори! Да, я немножечко другая, не такая, как единственная мама-Ника. Пусть! Но разве же нельзя попробовать… ну, постараться - сделать так, чтоб… словом… Когда ты, Симон, входил в меня, мне было так приятно!.. Значит, можно и не только это, и детишек - тоже можно…
- Нет, Лапушечка, нет, милая, - сказала Ника ласково и вместе с тем печально, - это, к сожаленью, невозможно. Ни сейчас, ни после. Ты, действительно, немножечко другая. Я надеюсь, будет время - мы научимся, исправим эту глупость, эту глупую несправедливость, и тогда такие девушки, как ты… Но это будет много позже, не сейчас.
Лицо Лапушечки скривилось, покраснело, и она, как раньше, принялась рыдать, по-детски утирая кулачками слезы, громко, безутешно всхлипывая. Ника обняла ее за плечи и, легонько гладя по пушистым волосам и силясь заглянуть в глаза, шептала что-то нежное, по-матерински убедительное, хоть и, вероятнее всего, не слишком-то разумное, да, впрочем, разум был сейчас не нужен совершенно, он бы только помешал - есть сокровенные моменты, когда чувства заменяют знание и откровенная, казалось бы, нелепость к истине подводит ближе, чем любые доводы рассудка. Понемногу девушка затихла и застыла, спрятавши лицо на Никиной груди.
- Дела! - сказал значительно Ермил. - Я только догадался. До чего же интересно! Ты, Симон, уже, похоже, и не наш… Вот мы простимся, чтоб уйти, а ты - останешься, чтобы опять родиться. А мы даже не узнаем, как это - родиться снова. Ведь другим, поди, родишься, не таким, как мы…
- Все это глупости, - нахмурился Симон. - Ты сам-то посуди. Да не рожусь я по второму разу, коли появился в первый! Как так можно? Это от незнанья говорят. Я просто не пойду прощаться, вот и все… Мне мама-Ника объяснила: я дождусь Святого, ион поведет меня с собой… А чтоб дождаться, я прощаться - ну, по-праздничному - не имею права. Вот и все. И потому на празднике меня не будет.
- Это все понятно, я не спорю. Но хоть здесь-то ты проститься можешь, а?! - не отставал Ермил. - Не там - так здесь. А то ведь что же: жили-жили, всюду вместе, а потом внезапно - раз, и разбежались. Вроде как друг друга потеряли… Это, знаешь ли, нехорошо, Симон.
Старшой средь них понурился и напряженно думал, теребя густую бороду. Похоже, все-таки Ермил разумно говорил, по делу. Кажется, и вправду некрасиво получается, несправедливо, даже зло; предательство, по сути, происходит, хоть и не виновен: как другие, кто умнее, наказали, так и поступаешь, им видней конечно же, они, поди, пекутся о тебе, жалеют, они - добрые, а ты вот, доброту их принимая, вдруг в момент обособляешься, не то что лучше делаешься, чище - это-то простительно как раз, но словно предаешь, куда-то, стало быть, уходишь, удаляешься беспечно, но - без спутников, совсем один. И ведь не просто так уходишь, нет - взбираясь на высоты, на которые иным путь навсегда заказан. Вот что важно и обидно.
- Мама-Ника, я останусь, не могу я, - произнес Симон, тоскливо глядя себе под ноги. - Давай, на празднике со всеми буду, а? Позволь.
- Нет, - покачала Ника головой, - все решено, Симон. И я не вправе…
- Что ж… Но им не будет плохо без меня? - встревожился Симон.
- Ну, что ты! Нет, конечно. Разве что спасибо скажут… Ты их опекал, заботился о них, учил, вел за собою постоянно и добился, чтобы все пришли к заветной точке - к празднику… Ты - молодец. Все хорошо, не беспокойся. Так и надо… И Ермил, пожалуй, прав: проститься можно всем и здесь…
Симон еще немного размышлял и наконец - решился.
- Вот что, - заявил он, глубоко вздохнув, и все с тревогой поглядели на него, как будто бы не веря до конца, и даже бедная Лапушечка, чуть отстранясь от Ники, повернула к нему красное, еще в слезах лицо. - Да, вот что… - повторил Симон, - на празднике я должен был читать псалом отхода… Я давно готовился и повторял, чтоб не забылось, каждый день - мне мама-Ника наказала: выучи псалом, он очень важный… Ну так мы его сейчас произнесем все вместе - вы же тоже должны знать, иначе, мама-Ника говорила, не бывает! Непременно вместе… Вот мы и произнесем - здесь… Потому что ведь и я куда-то ухожу, не только вы. Немного раньше ухожу или попозже… Разве в этом дело? Все уходим! Вот мы вместе и прочтем.
- А кто ж на празднике тогда - вместо тебя? - строптиво возразил Ермил.
- На празднике? А стало быть - никто! - торжественно изрек Симон, сам явно радуясь возникшей мысли. - Правильно, все будет, как всегда - по ритуалу, только без псалма. И если в следующий раз кто-нибудь, как я, останется, то и тогда - все соберутся в доме, здесь, до праздника, и, не прощаясь, выпьют чай и вместе скажут верные слова. И это будет новый ритуал. Чтоб никого не обижать.
- Давай, Симон, - подбодрила тихонько Ника, с беспокойством оглянувшись вдруг на Питирима. Но тот вел себя вполне нейтрально, даже благочинно - сидел молча, с каменным лицом, всем своим видом демонстрируя смиренную готовность принимать происходящее как есть: без раздраженных реплик и тем более без всяческих - не к месту - импульсивных действий.
- Все проходит, чтобы не начаться вновь, - негромко, нараспев сказал Симон, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза. И его спутники немедля подхватили, очень грустно и серьезно: - Все проходит… Кто мы и зачем мы? Куда все идем? А мы идем с вершины, чтоб взойти на новую и там остаться навсегда. И в этом - цель. Все без следа уходит, чтобы не начаться впредь. Чтобы могли другие продолжать - по-своему, как велено от века. Как заведено давно… И в этом - непрерывность, в этом - смысл ухода, его радость и печаль. Все, что лежит посередине, между тем и тем - твоим приходом и твоим уходом и чужим приходом, - пустота и суета, и оскудение души, которой надобен покой. Так сочинил Ефрем для тех, кто упокоился. И в этом - примирение. Мы чувствуем, мы знаем, мы теперь увидим. Все!
Они как по команде допили свой чай (все, кроме чашек, Ника сдвинула уже на край стола, готовясь уносить) и разом поднялись.
- Лапушечка! Ты снова помоги-ка мне на кухне, - попросила Ника. Девушка обрадованно закивала. Кажется, недавняя печаль, обида для нее уже остались в прошлом: только что страдала - и теперь забыла, с ясными, веселыми глазами предвкушая скорый праздник.
- И не холодно вам - эдак? - вдруг заметил Питирим, когда Лапушечка и Ника удалились. - Не совсем одежда-то… Ведь осень на дворе!
- А мы - привычные, - ответил с беззаботностью Ермил. - С рожденья вроде как… К тому же после праздника одежду мы и вовсе отдадим. Так будем делать дело, в естестве. Оно и проще… Это мы сейчас, ну, как бы в подготовке, нам поблажки разные дают, заботятся, чтоб, значит, не робели, были хороши. А после праздника - ни-ни! Да вы тут, мне так представляется, надолго, сами все увидите.
- Нет, - разом подобравшись, строго молвил Питирим, - вы ошибаетесь. Я только здесь переночую и - пораньше, завтра же… Надеюсь, Эзра не заставит себя ждать. Меня зачем-то мама-Ника пригласила…
- Х-м, зачем-то… Мама-Ника, - усмехнулся чуть загадочно Симон, - всегда, когда потребно для других, старается. И польза с этого - большая. Каждому и всем.
- Ей, вероятно, захотелось, чтобы я присутствовал на празднике… Хотя… зачем ей это? Не пойму никак. И я об этом празднике впервые слышу. Если она думала порадовать меня… Чудно! Она меня ведьдаже и не знает…
- Ясно для чего, - сказал Симон, разглядывая Питирима, будто вещь, которую случайно обронили.
- Вот как? Но тогда уж, сделайте такую милость, объясните мне! - От этого бесцеремонного разглядыванья Питириму стало чуточку не по себе.
- А, пустяки! Чего там!.. - с безнадежностью махнул рукой Симон. - Коль пригласили - значит, так и надо… Сами разберетесь, после. Мне-то знать откуда?
- Мы, хороший человек, уже уходим, - спешно подтвердил Ермил. - Теперь себе башку-то забивать чужим - обидно. Ни к чему. Теперь у нас большие перспективы, да… А вы на праздник приходите. Это - интересно. Исключительно душевно время проведем. И вам полезно.
- Правда? - удивился Питирим. - А в чем же эта польза будет, если не секрет?