У меня словно камень с плеч свалился. Сразу все на свете сделалось легко и просто. И определенно - вот что важно. Где-то я, понятно, сознавал, что этими признаниями я отныне отсекаю в своей жизни многое - наотмашь и безжалостно - и с многим в жизни мне теперь придется распроститься, вероятно, навсегда. Да, с многим и со многими. И все-таки какая это сила - слово!.. Вот ты был, казалось бы, никто - и сразу, с полуоборота сделался вершителем чужих судеб. Или, напротив, был велик и почитаем - и в момент всего лишился, стал букашкой, даже хуже, чем букашкой, - только оттого, что кто-то вовремя ввернул одно-единственное слово… Я собою в те минуты был вполне доволен. Не могу сказать, чтоб горд, - я просто долг исполнил свой, и только, - но спокойствие и удовлетворение внезапно испытал такие, о которых и не помышлял ни разу. Словно пережил оргазм души… Я стал взрослей как будто, справедливей и мудрее. Удивительное чувство! Расслабление, раскованность… И - никакого сожаления. Уместно сожалеть, когда никто не помышлял, а ты вдруг взял - и сделал, вопреки всему, такое сотворил, что остальным, и не заслуживавшим вовсе, сделалось, по милости твоей, тоскливо и погано. А ведь тут-то шаг мой был - во благо'. Пусть кому-то и доставил неудобства… Нет сомнения: не я - так кто-нибудь другой (да те же самые собачники, любой из них!) чуть позже непременно рассказал бы обо всем отцу или соратникам его, из городских. Теперь это не важно… Для меня - не важно! Главное, я первым начал бить тревогу, первым проявил сноровку, бдительность и человечность - в лучшем смысле слова: принес пользу людям. Я - предостерег! И в мыслях не было, что предал самым подлым образом, донес… Нет! Угрызенья совести не мучили нисколько. И я чувствовал, что с этого момента я избрал свою судьбу… А между тем всех, кто собрался на поляне, приготовились грузить в машины. Кто-то из собачников пытался сделать деру под шумок, но беглецов немедленно ловили и - кого пинками, а кого и по-хорошему, без долгих уговоров - возвращали к ожидающим посадки. Надобно сказать, собачники не выглядели слишком удрученными. Они язвительно посмеивались, отпускали шутки в адрес окружных властей, иные даже распевали пафосные песни - словом, возвращение домой никто из них не то чтоб не воспринимал всерьез, но явно не рассматривал как некую прелюдию к чему-либо ужасному. Похоже, наказания, которого они заслуживали, эти люди вовсе не боялись. Наблюдать такое было странно и достаточно противно. Получалось, что собачники и впрямь готовились отделаться лишь небольшим испугом, будто зная наперед: по-настоящему их ни в каких грехах не обвинят. Однако!.. А вот биксы, вроде бы едва не распростившиеся с жизнью, - те, наоборот, стояли тихо и, пожалуй, были искренне подавлены. Хотелось бы знать - чем? Ведь их всех только что спасли! И уж кому бы песни петь да радоваться!.. Нет-нет, никогда я не пойму их, никогда! Хотел спросить насчет них у отца, но тот уже ушел - руководить погрузкой… Ираидка и ее раскрашенные, голые архаровки так и юлили около собачников, так к ним в открытую и надирались - просто срам смотреть! Как будто настоящими героями собачники и были… Вот и разберись теперь, кто прав, кто виноват и кто на самом деле эту западню подстроил. И зачем - к тому же! Биксов девки Ираидкины из принципа в упор не замечали, а ведь были среди них парнишки - не чета собачникам, такие кобелины! Впрочем, тут загадки нет: каким бы ни был бикс, хоть сто раз распрекрасным, главная его беда - не человек он, нелюдь! Этим все и объясняется… Хотя, признаться, в те минуты искренней вражды и отвращения я к биксам не испытывал. Напротив, даже чувство жалости какое-то свербило. Я же знал, куда теперь им предстоит лететь… Ведь это мы все скоро разбежимся по домам, и снова наша жизнь пойдет по старой колее, а вот какие испытания ждут биксов - трудно и вообразить!.. Что ж, сами виноваты: не хотели по-хорошему, полезли на рожон… А по-хорошему… как именно? - подумал я вдруг, и от этой мысли сделалось на миг тоскливо и ужасно тошно, словно к носу здоровенный кукиш поднесли. Собачников и биксов развели на разные концы поляны, после подогнали грузовые самофлаи - и посадка началась: в одни машины - биксы, а собачники - в другие. И не дай бог, чтобы кто-то рядом оказался! Это, думаю, разумно… Отчего-то появилась странная надежда: все, в конечном счете, обойдется. Пошумят, погомонят, какие-то, быть может, примут меры - с воспитательным прицелом, так сказать, - и все затихнет, все забудется со временем… Хотелось в это верить! Ну, не представлял я, как так можно жить иначе - без друзей, без игр, без умных разговоров!.. Что-то же должно остаться! Проходя в свой самофлай, я увидал Харраха. Наши взгляды встретились - и я не удержался, подмигнул ему: мол, будь здоров, а мы уж перетерпим, перебьемся, главное - не куксись!.. И он тоже подмигнул мне - с пониманием - в ответ. Отличный все же парень, настоящий друг! Побольше бы таких… И прежде неплохое, настроение теперь улучшилось совсем. Все было хорошо…
…все было так, как надо. И другого - не хотелось. Даже странно… Но иное просто выглядело вздором, чепухой, которая осталась позади и о которой думать было крайне неприятно. Питирим спустился по скрипучей лестнице в гостиную и выглянул в окно. Ни зги не видно. Осенью темнеет рано… Может, во дворе где и горят огни - у лестницы парадной, скажем, или у ворот, но окна выходили на другую сторону, на самую заброшенную часть двора. Часы, что на стене, показывали ровно девять. Время праздника… Сейчас он выйдет в темноту и в холод и начнет со всеми веселиться до упаду. Или это будет зрелище печальное - ведь все же праздник расставания, ухода?.. И ему на нем отведена роль неприкаянного зрителя, стороннего, случайного во многом наблюдателя? Нет, не хотелось, чтобы - так… Его вдруг одолело неуемное желание: чтоб все-таки его не принимали как изгоя, чужака, которого не ждут, но, если уж явился, - гнать, из деликатности, не станут. И с желаньем этим разом накатил страх одиночества. И прежде Питирим особо шумные компании не жаловал, да и друзей особо близких не имел. Случались женщины, и даже часто, но надолго не задерживались - то ли сами уходили, то ли Питирим их подсознательно и как бы ненароком отдалял… Он и влюбляться-то всерьез ни разу не влюблялся! Объяснял нехваткой времени, борьбой, делами… Может, так оно и было. Но по крайней мере чувства одиночества и позабытости он раньше не испытывал. Не одиночества, скорее - одинокости. Теперь же существо его пронзил неведомый, какой-то безотчетный страх, что в этом виде, в этой новой ипостаси - впредь и навсегда - ему судьбою уготовано ничтожно-одинокое, нелепое существование. Не здесь - здесь тоже все в диковинку, а - дома, на Земле. Я как паук, подумал он. Плету чудную паутину, но никто не попадается в нее, а паутина всех со временем лишь начинает раздражать. А я - забился в самый угол и сижу, и выжидаю, и никто не знает, жив ли я, нужна ли эта паутина вообще… Сейчас я выйду и скажу: привет, давайте веселиться вместе, вы - уходите, а я, наоборот, пришел, глядите-ка, какое у меня невиданное, новое, отличнейшее тело, тело моего врага, которого я съел!.. Бред, с раздражением подумал Питирим, я точно - спятил. Эта операция так просто, без последствий, не прошла. И ладно, черт с ней! Можно без конца терзаться. Каким стал - таким и стал. Другого-то уже не предлагают. И на том спасибо. Руки-ноги целы, все мужское тут, при мне, и голова - пусть малость странновато, но покуда варит. Будем жить, красавец, мы себя еще покажем!.. Он невольно усмехнулся, запахнул покрепче куртку - что-то к вечеру, после поездки с космодрома, его начало познабливать - и с деланной улыбкой на лице шагнул за дверь. Двор был не освещен. Но позади ворот, в лесу, среди ветвей, висело множество цветных фонариков - они раскачивались с каждым дуновеньем ветра, создавая фантастический, какой-то бесконечный хоровод огней… Отдельные фигуры спешно пробегали мимо - по двору, к воротам, чтобы присоединиться к тем, кто весело горланил под деревьями и громко хохотал. Его не замечали: то ли он и вправду был им всем неинтересен, то ли принимали впопыхах за своего - темно ведь… Питирим спустился по ступеням и, уже не останавливаясь, вместе с остальными заспешил к огням. Собравшиеся биксы - их и в самом деле оказалось предостаточно, намного больше, чем он ожидал, - одетые в немыслимые шкуры с длинными хвостами, в масках, безобразных и громадных, вереща без устали, все вместе взявшись за руки и резко, высоко подпрыгивая, кругом шли перед корявым, широченным, очень старым пнем. С ветвей над ним свисали жухлые венки, украшенные лентами, которые бессмысленно, точно отрубленные щупальца, змеились на ветру. А на самом пне, под большим и ярким фонарем - иные ленты набегали на него, метались, создавая гипнотическую пляску света и теней, - под фонарем стояла грубо сделанная кукла с белым бантиком на шее. "Оживи, оживи!" - кричали истово танцующие и с сухим ритмичным треском сталкивались масками: один раз - влево и подряд три раза - вправо… Кто-то подошел вдруг сзади и игриво обхватил за плечи Питирима. Тот испуганно отпрянул и, мгновенно подобравшись, обернулся. Перед ним была Лапушечка - в таком же, как и все, наряде, но без маски.
- Ты? - удивился он, испытывая неожиданное облегчение.
- А я тебя ждала, давно ждала, - с полубезумной, истомленно-радостной улыбкой на лице произнесла она, прерывисто дыша. - Сегодня… ты сегодня - мой.
- Это в каком же смысле? - засмеялся он.
- А в каком хочешь. Мой - и все. - Лапушечка крепко схватила Питирима за руку. Ладонь у нее была сухая и горячая. - Пока не появилась королева леса, хочешь, я тебе отдамся? Я умею все-все-все!
- Ну, как же так? - по-прежнему еще в своих заботах, словно в полусне, не понял Питирим. - Вот эдак - запросто?.. А праздник? Здесь же - пляшут…
- И мы тоже будем танцевать, какой ты недогадливый!.. А после выйдем в круг и сделаем ребеночка… Живого! Хочешь, да? Пошли?
- Нет, погоди. Я что-то не совсем… А если королева леса здесь появится, то что тогда?
- Тогда уже - нельзя. Она рукой махнет, и деточку - вон, видишь, на пеньке? - утащат на болото, в лес. И никакого нам ребеночка не будет. Даже мертвенького. Ас того момента королева леса станет твоей матерью-женой. А мы пойдем купаться на болота и ночную силу впитывать, чтобы к утру стоять корнями в землю. Это навсегда. Возьми меня. Смотри, какая я упругая и теплая! - Лапушечка едва ли не насильно затолкала руку Питирима глубоко под свой дурацкий, шутовской наряд. Он ощутил большую, чуть вспотевшую под мехом грудь и нежно-бархатистую, пылающую кожу живота, на удивленье ровного и гладкого - без той необходимой впадинки, которую обычно, по ее естественности, Питирим практически не замечал, покуда оставался на Земле, - лишь мышцы явственно вибрировали всякий раз, когда он прикасался к телу. Машинально, гладя снизу вверх, он сжал ладонью ее грудь - и тотчас отпустил. Лапушечка тихонько взвыла от блаженства. Черт, подумал Питирим, но ведь она - не человек. Как я могу?!. Лапушечка мигом приникла к нему, с жадностью удерживая руку. - Ну, пойдем, пойдем, давай! - бессвязные слова почти неслышно, как дыханье, вылетали из раскрытых губ. - Мы будем танцевать - в кругу… А после ты меня возьмешь. Ребеночка! Живого… - она звонко засмеялась и внезапно стала рвать одежду на себе. - Пока нет королевы леса. Ты же добрый. Я же вижу, как ты хочешь!.. Нам без деточек ужасно плохо. Мы уходим, выпускаем корни - и не остается ничего… Ведь ты не хочешь королеву леса, правда? Ты ни разу ей не сделал деточку, ни разу! А мне - сделаешь. Да? Сделаешь? И будет тогда деточка - у нас у всех… Живой ребеночек. Наш! - наконец она с себя содрала меховой наряд, и он упал к ее ногам. - Смотри, какая я, смотри, что есть! - она вся выгнулась в мерцающе-безумном свете фонарей, невероятно ждущая, счастливая в своем бесстыдном, страстном ожидании. - Давай, пошли в круг! Ну, не стой, пошли же! Нужно только там, где все увидят. И тогда они узнают и поймут - все, все! Нет, ты сначала обними меня. Сожми, чтоб больно было, чтоб я чувствовала!.. Где твой маленький? Ну, где? Я сделаю большим-… Дай мне сюда!
- Я не хочу! Я не могу! Уйди! - с отчаянием крикнул, отстраняясь, Питирим. - Ты… ты… - но язык не повернулся выплюнуть из глотки страшное, убийственное, злое: нелюдь… Да, не человек. Но вместе с этим - женщина, красивая, прекрасная в любовном вожделении. И это было жутко… И что удивительно: сейчас он не испытывал к ней ни презрения, ни искренней брезгливости - обычных его прежних чувств, когда он начинал вдруг вспоминать о биксах - там, на покинутой Земле. Зато возникло нечто совершенно новое, о чем он догадался далеко не сразу, - жалость. Даже и не жалость - сострадание. К той (женщине конечно же!), которая его без всякой задней мысли, просто так, позову естества - желала и которой он не смел пойти навстречу. Именно не смел, поскольку в человеке многие табу, привитые еще в младенчестве, как раз и формируют его "Я"…
- Но почему? Ты прогоняешь, да? - она смотрела с болью и непониманием. - Ну, почему? Ведь только ты и можешь… Потому что - человек!
- Вот оттого-то и не надо, - мягко, словно бы боясь ее обидеть, отозвался Питирим. - Мы разные. Совсем. И ничего не выйдет. Я же знаю!
- Разные… Совсем… - тихонько всхлипнула Лапушечка. - Но почему? Похожие! Смотри!
- Не в этом дело. Ты не понимаешь… Разные вот тут, - он чуть дотронулся мизинцем до ее груди. - Внутри все по-другому.
- Ну, а вдруг? Тогда я не пойду со всеми на болота. Я останусь, чтоб родить ребеночка. И нянчить… Я хочу остаться. Очень. Ну, попробуй!
- Нет! Нельзя. У каждого - свой путь, - добавил Питирим пустую, ничего не значащую фразу. Впрочем, не такую уж пустую - подлую, по сути… И вдруг понял: нет пути на самом деле. Есть - "могу" и "не могу". А путь - когда не хочется, но должен, когда ты слабей своих способностей и это на тебя ложится тяжким грузом - на всю жизнь. Мы слабые, подумал Питирим, она хотя бы хочет, пробует добиться, а я даже этого себе позволить не могу… Я - гость здесь, тупо повторял он сам себе, да, званый, но - случайный гость. Такой вот парадокс. И, в сущности, какое я имею право… Дикая, нелепая догадка неожиданно блеснула, словно невзначай, в его мозгу. - Ты, что же… меня знаешь? Прежде - не сегодня - уже видела меня?
- Да, - шепотом ответила Лапушечка.
Нет, этого не может быть, смешался Питирим. Откуда? Я ведь только утром появился здесь!
- А, - догадался он, - ты видела меня тогда, у мамы-Ники, и теперь вообразила, что знакомы мы - давным-давно! Вчера, сегодня, утром, вечером - тебе, наверное, без разницы. И если что-то было, то уже - как бы всегда… Тогда и разговора нет! Я прав?
Лапушечка согласно закивала, робко улыбнувшись, и глаза ее наполнились покойным, нежным светом. Надо думать, эти рассуждения ее ничуть не занимали и навряд ли, по большому счету, находили понимание - любые доводы сейчас она была готова принимать без возражений. Она все ждала, стояла - беззащитная, доступная и очень-очень грустная. Как человек, с тоской подумал Питирим. Нет, это наваждение, минутный бред, еще немного - и пройдет… Тем временем танцующие разорвали круг, почти что прекратив движение. Все смолкли. Неожиданно один из них - со звуком "хъяпь!" - ничком упал на траву и застыл. И сразу, несколько теснясь, склонились около него. "Нашли ребеночка, нашли?" - разноголосо крикнули другие. "Нет, - склоняясь еще ниже, отвечали первые, - не дышит. Это - свой". Тогда лежавший вскакивал и отбегал немного в сторону, а кто-то тотчас снова падал, и все повторялось - раз от разу. А потом у пня возникла Ника - в травяном своем зеленом платье, с тихим шелестом струившемся вдоль тела, точно ветер на лужайке колыхал податливые вызревшие стебли, и она вся в этот миг была живительной лужайкой, крохотной, затерянной в лесу… Все снова выстроились в круг и, не снимая масок, с однотонным и каким-то безнадежным воем протянули руки к королеве леса. "Сделай, сделай - подари…" - послышалось внезапно Питириму. Ника властно покачала головой. Вздох скорби пролетел по лесу… Питирим, не отрываясь, наблюдал за ней. Действительно - царица, вдруг подумал он. Их взгляды встретились, пересеклись. По лицу Ники пробежала легкая и добрая улыбка: не волнуйся, будет хорошо, все будет хорошо… "Подари!" - летело в темноту. "Нет-нет, - сказала Ника, - время не настало". И еще раз - громкий и протяжный вздох пронесся под ветвями… И тогда один из круга неожиданно рванулся к пню, схватил в охапку куклу с бантом и, подпрыгивая, беспрестанно вереща, помчался прочь. Все остальные устремились следом - только в отдалении, стихая, раздавались голоса да треск ломаемых ветвей. Лапушечка поежилась и жалобно сказала: "Не вернутся. Не найдут… Пора идти купаться на болота, чтоб со всеми…"
- Ночь-то стылая какая!.. Ты - оденься лучше, - приказал негромко Питирим, переводя взгляде Ники на Лапушечку. - Замерзнешь ведь.
- А мне не холодно. Совсем, - ответила Лапушечка - без видимого перехода - очень равнодушно. - Уж теперь-то - все… И больше ничего. Какой ты глупый!.. Я хотела, а ты - нет. Тогда прощай. - Она сорвалась с места и, закрыв лицо руками, натыкаясь на деревья, тихо подвывая - то ли плача, то ли просто соблюдая ритуал, - как была голая засеменила, побежала на далекие отсюда голоса, вдогонку за своими…
- Все, идите в дом, - раздался голос Ники. - Я дождусь их, а вот вам здесь делать нечего. Идите!
Питирим согласно, как бы машинально, покивал и медленно пошел к воротам. А они меня и не заметили, подумал он. Никто. Не обернулись даже… И не то чтобы от этого досада или горечь наполняли существо его, но, что ни говори, разочарованность осталась. Я-то думал, они ждут меня - ведь сами же на праздник зазывали днем! - а они просто позабыли, что я есть на свете. Только вот Лапушечка… Ну почему они не люди?! Если б они были, как и мы… И не одна Лапушечка - все прочие, все те, кто нынче танцевал! Симон остался - значит, что-то в нем переменилось. Человечнее он, что ли, сделался? Да нет, навряд ли… Ведь тогда бы и Лапушечка здесь не была и, уж тем паче, не бежала б на болота! Этот странный ритуал потерянного, мертвого ребенка… Я не вижу смысла. Биксы же умеют, научились - много лет назад!.. Хотя, конечно, Девятнадцатая от Земли чертовски далеко, и перемены долетят сюда еще неведомо когда… Тоскливый мир. И как тут Ника умудряется работать, жить?! Наверное, и вправду любит га, иначе объяснить нельзя. Сначала пожалела, как и я сейчас, а после… Ведь Яршая тоже их любил. Да и не только он, насколько я наслышан. Многие… Выходит - можно? Можно - не бояться, нес глумленьем и презреньем относиться к ним?.. Они и сами-то похожи на детей - такие же наивные, бесхитростные, верящие, что когда-нибудь им человек поможет… Человек… Родитель их и старший брат. Стремящийся лишь к самовознесению и к собственному совершенству. А ведь нет его, такого совершенства, потому что мы хотим все время - только для себя, чтоб каждый, по отдельности, удачно получил, урвал свое, и только. А все вместе? В этом и загвоздка: