вместе-то, на круг, мы не имеем ничего… Развал, разброд, и ненависть, и злоба. Нам пример бы подавать, а мы… Но, может быть, и впрямь - все проще? В самом деле - смена поколений? Поколений разума… Кто знает?!. Мы не понимаем их, боимся, потому что они - новое, другое поколение, рожденное всем человечеством? Вот это "всем" для нас и остается непонятным. Мы привыкли на сугубо личном, ритуальном уровне: отцы и дети - тут все ясно, тут проверено веками… Но едва акцент сменился - так машина вдруг забуксовала. Все возвышенные наши речи оказались ник чему и, даже более того, они внезапно оказались неумны и лживы. Дети - в принципе иные, дети каждого из нас, уж если подходить к проблеме с эдаких позиций, - появились, а мы их не признаем, отказываем в самом человечном, данном от природы, изначальном - чтобы и они могли иметь детей. Туг даже больше, чем простой антагонизм различных поколений. Тут - отчетливая пропасть, катастрофа! Человечество не хочет видеть для себя преемников, хотя и не способно дальше выживать без них… Баланса нет - есть резкий крен. В какую сторону, хотелось бы мне знать… Но долго так - нельзя. Конечно, на наклонной плоскости естественные силы трения бывают исключительно большими, но - не бесконечными же! Биксы ждут, что человек поможет… Чем? Тем только, что заставит или порекомендует уподобиться во всем нам, людям? Господи, да разве это нужно им?! Они же о другом мечтают - стать собой, к тому же ни на йоту не слабее и не хуже человека. Стать собой… А кто, скажите мне на милость, не стремится к этому? Конечно, получается у всех по-разному… Яршая стал собою, он - сумел. Погиб… И Левер, в поисках своих, в метаниях забредший в пустоту, - он тоже в этом - в расщепленности, в непонимании и мудром просветлении - нашел себя и навсегда остался Леве-ром, собой. Погиб… Харрах. Все только начиналось для него, все было впереди, но даже и на этом малом промежутке времени, отпущенном ему, он как-то утвердился, и понятно было, что с намеченной дороги к самому себе он никогда в дальнейшем не свернет. Скорей всего - погиб… Барнах! Не знаю, кто он - бикс, обычный человек? - но вот уж он-то был собой всегда, неистовый фигляр, честолюбивый богохульник, вознамерившийся утвердить другую веру: в братство, в монолитность духа, в сопричастность разных разумов одной Культуре, в первобытную любовь друг к другу ради подлинного счастья - где-то там, в грядущих временах, быть может, даже в непонятных измерениях… Погиб… Или сумел-таки спастись и уцелеть? Что ж, я бы, честно говоря, не слишком удивился… Ну, а Ника? Тоже, вероятно, обрела себя. Не может быть, чтоб просто верила, бездумно и легко, в необходимость собственных поступков. Она вся - здесь, в этом мире. Счастлива ли? Ведь собою быть - не радость, не подарок к дню рожденья, это - тяжкий крест, который надо вопреки всему нести. Да, вопреки всему… Но для чего-то я ей нужен, для чего-то - позвала! Возможно, чтобы не пропасть, не скукситься совсем, и написала мне? Но кто я ей, откуда она знала вообще, что я на свете существую?.. Разумеется, там, на Земле, для многих мое имя кое-что и значило, но чтоб на Девятнадцатой к нему какой-то проявляли интерес… Почти невероятно. Вот как странно: я сорвался с места, прилетел сюда - и до сих пор не понимаю для чего. Все знают, я не сомневаюсь, это видно! Все, за исключением меня… А кто я в сущности? Не слишком-то удачливый изобретатель, если честно, всюду прикрывающийся громким именем отца и постоянно опасающийся, что когда-нибудь все недочеты, недоделки и промашки, на которые предпочитали закрывать глаза, внезапно вылезут наружу - и тогда случится неминуемый скандал? Что ж, глупо отрицать… Или упрямый боевик, дитя системы и ее прислужник, истинный фанатик, человеческие чувства ставящий на низшую ступень? Да, верно. Но все это - только полуправда. Потому что, оказавшись в экстремальной ситуации, в чужом обличье, я засомневался - сам в себе. И испугался - за себя, верней, за то, как я - такой вот, сомневающийся - дальше буду жить. Конечно, облик не меняет, не ломает человека окончательно, но право выбора - предоставляет. Лишь теперь, лишь здесь, на Девятнадцатой, открылось с беспощадной ясностью: все, даже самая высокая идея - преходяще, если нет при этом человечности, терпимости, готовности любить - не потому, что вынужден, а потому - что не умеешь по-другому, не дано. И смысл поступкам, ценность придают не истовая убежденность в чем-то, не происхождение, не положение среди тебе подобных, а определяют этот смысл такие хрупкие и слабые, на первый взгляд, вещи, как любовь и доброта. Злом - борются, подумал Питирим, а вот добром-то - побеждают. Я всегда хотел победы, полной, абсолютной, но не достигал ее… Мне не хватало малого: собою быть. Не как функционеру в жизни - как простому человеку, для которого чужое горе - его горе и чужая радость - его радость, а не повод для завистливой интриги. Мне всего-то не хватало пустяка… И чтоб понять такое и принять, пришлось утратить свое внешнее, привычное лицо. Нет больше Питирима для других! Есть - Левер, но с душою Питирима. И возьмем это как данность… Он вошел обратно в дом и несколько минут бесцельно посидел в гостиной. Встал, зачем-то заглянул на кухню, выпил из-под крана ледяной воды… Потом полез под душ и долго-долго мылся и плескался, глядя на свое чужое тело в зеркале напротив, словно силясь оттереть, отмыть его до узнаваемости, до того, чтоб навсегда войти в него и - быть. Покончив с душем и одевшись, он из любопытства снова заглянул в гостиную на первом этаже. Без всякой цели, лишь бы время скоротать. Шагнул - и замер на пороге… Ника, видно, лишь недавно возвратилась. Как и днем, она была печальна и серьезна. Платье из травы она уже сняла, скорее всего - выбросила где-то за ненадобностью, и теперь на ней был длинный, до полу, пушистый голубой халат… Жаль, неожиданно подумал Питирим, хотелось бы ее в том травяном наряде здесь, поближе, разглядеть. А впрочем, ладно.
- Есть хотите? - равнодушно поинтересовалась Ника.
Не спуская с нее глаз, он коротко мотнул еще чуть влажной головой. И вправду, аппетита не было совсем. Вот, это тоже - не мое, подумал Питирим, я прежде ни за что б не отказался, да и ели мы достаточно давно…
- Нет, лучше утром. Встану - и тогда позавтракаю плотно, - улыбнулся он.
- Ну, дело ваше… Завтра утром приезжает Эзра, - как бы между прочим сообщила Ника.
- Да, я помню, - подтвердил он со значением. И к этой теме они более не возвращались.
- Что ж, - произнесла с невольным вздохом Ника, - вот и хорошо. Тогда программа на сегодня, видимо, исчерпана… Веселье кончилось. - Она внимательно, с усталою усмешкой глянула на Питирима. - Если этот праздник называть весельем… К вам Лапушечка не приставала часом?
- Приставала, - согласился Питирим. Ему об этом очень не хотелось вспоминать теперь. Внезапно появлялась какая-то внутренняя боль, и вместе с нею возникало чувство неуместной, в общем-то бессмысленной вины.
- Я так и поняла. Она давно уже на вас имела виды.
- Как это - давно? Мы ж в первый раз увиделись с ней только нынче днем!..
- Она не объяснила разве ничего?
- Нет.
- Может, и не надо. Может быть, и к лучшему, - легонько закусивши нижнюю 0 % кивнула Ника. - Да. Несчастное создание. Но они все - обречены тут. Почти все.
- Вы изъясняетесь какими-то загадками, - пожал плечами Питирим.
- Загадок никаких как раз и нет. Все очень просто… Вас Лапушечка, наверное, ужасно раздражала?
- Раздражала… Не сказал бы. - Питирим, нахмурясь, силился в себе хоть что-нибудь понять, и даже не понять, а просто - уловить и как-то, пусть не до конца, определить то основное, что упрямо ускользало от него. - Не раздражала, нет… Скорее, жалко ее было… Удивительно, ей-богу!
Ника, чуть склонивши голову, внимательно уставилась на Питирима, и во взгляде ее не было ни прежней чуть высокомерной отчужденности, закрытости, запрятанных поглубже боли и обид, ни недоверия, ни холода - остались только мягкое смирение, и грусть, и непонятная надежда…
- Что-то я себя сегодня чувствую неважно, - зябко повела плечами Ника. - Я пойду к себе?
- Как знаете… - ответил Питирим. - В конце концов вы дома у себя! Я тоже вот, когда на праздник шел… Теперь - нормально… Может, вы немного простудились? Вечер выдался холодный и сырой…
- Не думаю. Обычный вечер… Осень - что же вы хотите! Просто, видимо, устала… Как-то вдруг тоскливо сделалось - на празднике, в лесу. Вам не знакомо это: чтобы праздник, а… ужасно грустно?
Неожиданно на Питирима накатили смутные воспоминанья. Из благословенной дали детства… Очень ласкового, теплого… Которого, казалось, хватит навсегда - с избытком, так что и не нужно больше ничего… Он на мгновение представил сам себя…
- А знаете, - сказал он тихо, - знаете, когда я был совсем ребенком, я болел порою и тогда мне мама перед сном читала книжку… Там, я помню, были и герои, и драконы, и любовь… У вас ведь есть какие-нибудь книги здесь?
- Конечно, - глухо отозвалась Ника.
- А хотите - я вам тоже почитаю?
Ника - удивленно и растерянно немного - улыбнулась. И тихонечко кивнула. Погасив повсюду свет внизу, они на ощупь поднялись по лестнице. Чуть скрипнув, дверь приотворилась, и они шагнули в комнату - как и весь дом, наполненную плотной темнотой… Не отдавая в том себе отчета.
чисто машинально - поуже возникшей здесь привычке - Питирим стал шарить по стене рукой, стараясь отыскать старинный выключатель. В доме было все на старый, даже старомодный, лад - пожалуй, если верить читанным когда-то книжкам, именно вот так и было на самой Земле, пока не наступили перемены и не появились биксы. Именно вот так…
- Не надо, - вдруг запротестовала Ника. - Не включайте! Я прошу вас…
- Ну, а как же я читать-то буду? - брякнул Питирим и по тому, какое в комнате повисло напряженное молчание, мгновенно догадался, что сморозил непростительную глупость.
- Посидите просто - рядом, - наконец сказала Ника. - Просто что-нибудь мне расскажите. Хорошо?
В окно заглядывали фонари, по-прежнему горевшие в лесу, и потому, когда глаза привыкли к чуть трепещущему сумраку, возможно стало различать убранство комнаты. Широкая кровать, торшер, стол, зеркало в углу - от пола и почти до потолка, старинный и массивный гардероб, два кресла и какие-то картинки на стенах. И все, пожалуй… Ветер за окном раскачивал лесные фонари, и по всей комнате, как привидения разгуливали тени. Со двора не доносилось более ни звука - праздник кончился… А свет не погасили… Ника быстро скинула с себя халат и голая нырнула под большое одеяло. Потом несколько привстала, взбила кулачком подушки - и затихла совершенно. Питирим смущенно маялся возле раскрытой настежь двери - не решался дальше заходить… Он понимал двусмысленность всей ситуации, но, что необходимо делать, что ему дозволено, он в точности не знал.
- Что ж вы как бедный родственник стоите? - позвала негромко Ника. - Дверь хотя бы затворите, дует.
- Сквозняка-то нет - окно закрыто, - деревянным голосом ответил Питирим, но дверь захлопнул плотно. И - остался, где стоял. Потом чуть кашлянул.
- Вы здесь - чтоб издеваться надо мной?! - с отчаяньем спросила Ника. - Что вы встали? Для чего, не понимаю, вы за мною увязались?
- Для чего… Хотел сначала книжку почитать, теперь вот… Если вам противно, я могу уйти.
- Но почему - противно, почему?! - Ника резко приподнялась на локте.
- Я думал… Ну, мне показалось… - Питирим с трудом подыскивал слова, сейчас вдруг ставшие такими неуклюжими, пустыми… - Я же - не совсем теперь, как люди. Половинчатый… Мозги - мои, а тело-то - чужое… Я подумал, вам противно будет и общаться-то со мной. Послали приглашение… Зачем?
- О, господи… Дурак! - внезапно закричала Ника. - Ненавижу! Идиот!
Она ничком упала на подушки, зарылась в них лицом и громко, безысходно зарыдала. Тогда он осторожно сел на край кровати и стал слушать. Он никогда по-настоящему не слышал, как женщины плачут (ведь Лапушечка - не в счет!). Да, смеялись, грустили, скандалили - сколько угодно. А вот чтоб просто плакать - нет, ни разу. И потому он все сидел и слушал, напряженной внимательно, как будто открывая для себя великое новое действо, увлекательную странную игру, и совершенно в этот миг не представлял, что должен делать, как вести себя обязан, да и должен ли предпринимать какие-то поступки вообще… Потом осмелился и, протянувши руку, начат с осторожностью легонько гладить Нику по пушистым волосам. Ника не противилась - лишь глубже втиснула лицо в подушки. Постепенно плач ее затих. Перебирая пряди, Питирим, как маленький, раскладывал их по подушке, завивал в колечки, просто - мягко ворошил… Немного позже пальцы Питирима начали соскальзывать чуть ниже, гладя и лаская шею, плечи; словно ненароком, он немного отодвинул одеяло и теперь настойчиво и методично, с нежностью вычерчивая непонятные узоры, кончиками пальцев принялся водить по всей поверхности спины, время от времени прикладывая к ней ладонь и без усилий пожимая, и сдвигая потихоньку одеяло дальше вниз… Спина была прохладная и очень гладкая, и Питирим с каким-то истовым упрямством прикасался к ней, сосредоточившись всецело на какой мог только мягкости и плавности движений. Ника, все еще уткнувши голову в подушки, спрятав в них лицо, была сначала неподвижна, но затем едва заметными толчками стала подставлять под руку Питирима то плечо, то шею, то лопатку, тихо вздрагивая и мгновенно замирая, когда делалось особенно приятно… Наконец она вздохнула глубоко и успокоенно, как человек, сумевший разом побороть все свои страхи и сомнения, и вслед за этим, будто плавно поднырнув под самое себя, вдруг повернулась на спину, закинув руки высоко за голову. Все также продолжая мерное движение ладонью, Питирим коснулся пальцами расслабленного живота, взбежал наверх и неожиданно, скользящим жестом, но довольно крепко охвативши грудь, приник губами к еще мягкому, чуть сладковатому соску, который от прикосновений делался все больше, тверже и желанней…
- Все не так, - шептала Ника, точно в забытьи. - Совсем не так… О, боже! Как прекрасно…
Питирим отпрянул на секунду - силясь разглядеть ее лицо, понять…
- Но что - не так? - почти что с ужасом спросил он. - Почему - не так?
- Нет-нет, хороший, все - прекрасно. Я ведь о другом… Не обращай внимания. Ну, не боишься больше? Успокоился, да? - она нежно провела ладонью по его лицу, по волосам. - Иди сюда. Все хорошо… Иди!
С какой-то лихорадочной поспешностью, словно страшась, что это волшебство сейчас закончится, исчезнет, так и не начавшись толком, он сорвал с себя одежду, кинулся под одеяло, крепко прижимаясь к Нике, гладя резко-страстными движениями ее спину, бедра, ощущая мягкую живую плоть ее груди и то тепло, что разливалось во все стороны от крепкого, податливого, ждущего безмерно холмика пониже живота, потом внезапно вновь вскочил и принялся все тело Ники жарко, исступленно целовать. Затем приник к ней, сгреб в охапку, обнимая - сразу всю, - и было светлое блаженство, счастье и восторг, когда он проникал в нее и бережно вздымался, и кружился вместе с нею, и летел, и падал, и паденье длилось долго, бесконечно долго, сладкая, мучительно-пронзительная невесомость, так что Ника вдруг тихонько закричала и забилась вся, сжимая его голову обеими руками, осыпая поцелуями, а он стонал от упоенья и ни думать, ни мечтать, ни вожделеть уже был попросту не в силах… А потом они лежали рядом, быстро и безостановочно друг друга гладя и лаская, иногда их пальцы, проходя невидимыми траекториями, неожиданно соприкасались и переплетались на мгновенье, и едва заметно, с благодарностью сжимались… Тишина, наполненная радостным успокоением… Они молчали, да и, собственно, о чем еще им было говорить в те бесконечные, волшебные секунды, и без слов все было ясно, все понятно…
- Жарко… - вдруг шепнула Ника. - Я не знаю… Приоткрой, пожалуйста, окно. Чуть-чуть.
Он встал и, прежде чем она успела возразить, зажег торшер у изголовья. Первое, что ему бросилось в глаза, - был стол. А на столе в изящной тонкой рамке он увидел фотографию, давнишнюю, любительскую, но - объемную, как и положено, цветную. И на снимке был - он сам. Вернее, Левер - молодой, смеющийся, довольный… Он глядел на Питирима - озорно и добродушно: мол, хороший ты, голубчик, парень, да и я, учти, - не промах… Страшный раскаленный гвоздь вонзился в сердце, так что все на миг померкло и предательски поплыло от ужасной боли, но потом гвоздь вынули, и Питирим рывком вздохнул. И повернулся к Нике - медленно, согнувшись, как старик…
- Вот потому я и просила поначалу свет не зажигать. Я ведь должна была убрать - забыла. А когда входили, вспомнила. - Она лежала бледная, потерянная, кажется, готовая к любой, самой кошмарной сцене. - Извини. Я понимаю…
- Ничего-то ты не понимаешь, - произнес совсем беззлобно Питирим. - Накинь-ка одеяло, я окно раскрою.
Он легонько, будто ободряя, улыбнулся ей, настежь распахнул окно и снова сел на край кровати, низко опустивши голову. Изрядный холод и ночная сырость залетели в комнату и разом закружились, донося снаружи терпкий запах леса и чуть слышное монотонное, осеннее шуршание ветвей.
- А ну-ка ляг! - сердито приказала Ника. - Еще не хватало, чтоб ты простудился.
Он залез под одеяло, машинально отстраняясь от нее, стараясь не задеть своим холодным боком.
- Вот как… Значит, Левер жил на Девятнадцатой? - спросил он глухо.
- Значит, жил, - ответила она натянуто-спокойным тоном, неотрывно глядя в потолок.
- Все эти годы? Много-много лет подряд? И все-таки бежал - отсюда?
- Да.
- А почему? Ты не любила?
- Нет, наоборот - любила, очень… Ты же видел снимок на столе. Наверно, если б не любила…
- Ну, а он - тебя? Он, Левер!..
- Он как раз и не любил… Терпел - другое дело. Я-то знаю точно… Он здесь ненавидел - все.
- Тогда… зачем же оставался?
- Есть такая категория людей, которым… ну., не то чтоб нравится страдать, но нравится все время уважать себя за те страдания, что выпадают на их долю. Я называю это: быть борцом на пустом месте… Это может выглядеть значительно со стороны, а если рассмотреть поближе… Он здесь мучился, я знаю. И хотел все время, чтоб мы улетели. Ну, а я так не могла. Я чувствовала: здесь моя работа, здесь - я вся…
- Но если б ты смирилась, согласилась?