- А что у вас? - спросил он в свою очередь. - Далеко ли продвинулись в составлении проекта договора?
- Думаю, что на это уйдет еще не один день: Сенфорд очень вдохновился, - ответил Вальтер. Он включил станцию и поставил на подзарядку аккумуляторы.
Я поторчу здесь, - сказал Вальтеру Клинцов. - Что-то мне не хочется выслушивать речи Сенфорда… А вы считаете, Вальтер, что с ч у ж и м действительно можно договориться?
- Хорошо бы договориться, - ответил Вальтер.
- Ну, ну. Но я не стал бы. Нельзя вступать в договор с убийцей. Впрочем, об этом я уже говорил…
- Новая жертва вас устроит больше?
- Не заводитесь, Вальтер, - сказал Клинцов. - Просто я думаю, что новая жертва неизбежна. И если вы пошлете Сенфорда, жертвой станет Сенфорд. Поэтому на встречу с ч у ж и м пойду все таки я. И не для того, чтобы вести с ним переговоры, а для того, чтобы убить его. Я могу с вами говорить по-мужски, откровенно, всецело полагаясь на то, что этот разговор останется между нами?
- Да, мистер Клинцов.
- Так вот слушайте: я долго не протяну, не выживу ни при каких обстоятельствах, потому что получил слишком большую дозу. Так было с Селлвудом, так теперь обстоят дела со мной. Идя на встречу с ч у ж и м, я рискую лишь тем, что проживу на два-три дня меньше, тогда как всякий другой рисковал бы целой жизнью. Я чувствую, что уже на пределе сил. Дальше - беспамятство и распад. Вы слушаете меня?
- Да, я слушаю, - не поднимая головы, ответил Вальтер.
- Одна беда, - продолжал Клинцов, - я плохо стреляю из пистолета, хотя стрелять приходилось на военных сборах. К тому же у нас только один пистолет, который ни при каких обстоятельствах не должен оказаться в руках ч у ж о г о. Короче: мне бы какое-нибудь другое оружие, гранату, например. Разве вы не сможете с Холландом создать какую-нибудь гранату? Взрывчатка есть в конуре - ее занесли туда, когда у Селлвуда появилось желание взорвать стену башни. Там несколько толовых шашек. Нужен лишь удобный взрыватель. Поговорите с Холландом, Вальтер. Сделайте такое одолжение. А с гранатами я обращаться умею - еще в детстве научился… Загоню тогда этого ч у ж о г о в тупик и разнесу на куски. Очень хочется.
- Хорошо, я потолкую с Холландом, - пообещал Вальтер. - Но лишь после того, как с ч у ж и м встретится Сенфорд, если эта встреча окажется бесполезной, неудачной.
- Вы так ненавидите Сенфорда? - усмехнулся Клинцов.
- А вы так кровожадны, мистер Клинцов, что вам непременно надо разнести ч у ж о г о на куски?
- Значит, не договорились, - сказал Клинцов. - Считайте, что никакого разговора у меня с вами не было. Прощайте.
Клинцов взял наполненное свежей водой ведро и направился в башню.
Жанна встретила его у входа, обрадовалась возвращению. Отнесла ведро с водой Омару, вернулась. Клинцов к тому времени успел снять башмаки, растянулся на матраце. Жанна села рядом, положила ему ладонь на лоб.
- У тебя жар? - спросила она обеспокоенно.
- Чепуха, пройдет - перетрудился.
- Я позову Владимира Николаевича?
- Не надо. Пройдет. Расскажи мне лучше, чем закончились ваши дебаты по проекту договора. Сенфорд победил?
Сенфорд оказался легким на помине, появился невесть откуда, шагнул к постели Клинцова и заговорил, начав со слова, которым Клинцов закончил свой вопрос к Жанне:
- Победил. Да, я победил. Не все же вам побеждать, твердолобым фанатам. Способность идти на компромисс - признак цивилизованного человека. Разве не так, мистер Клинцов?
- Возможно, - согласился Клинцов, не желая раззадоривать Сенфорда. - Поделитесь со мной радостью вашей победы.
- Охотно, - сказал Сенфорд, присаживаясь у другой стороны постели Клинцова. - Итак, первое: он - прекращает стрельбу, мы - выставляем ему в достаточном количестве пищу и воду.
- Это я уже слышал. Оружие останется у него?
- Да. Иначе он может подумать, что мы хотим заманить его в ловушку. Он должен получить возможность возвратить все в первоначальное состояние, если обнаружит, что мы не выполняем условия договора. Но мы выполним все условия!
- Каковы же они?
- Мы не станем его преследовать, мы не станем выяснять, кто он, как сюда попал, мы не будем ему мстить, навязывать свои правила поведения и пользования каким-либо преимуществом при распределении средств безопасности и жизнеобеспечения.
- А он соблюдает лишь одно условие - не стреляет в нас?
- Этого мало?
- Это ничто. Надо потребовать, чтобы он сдал оружие - это прежде всего. Далее: он должен открыть нам, кто он, как оказался здесь, что ему известно о катастрофе, он обязан подчиниться всем нашим правилам и быть готовым к тому, что мы, если выйдем отсюда, передадим его в руки правосудия за совершенные им преступления. С нашей стороны мы могли бы пообещать ему лишь пищу и воду. Если же он откажется выполнить хоть одно из наших требований, мы убьем его.
- С такими предложениями я к ч у ж о м у не пойду, - сказал Сенфорд.
- Разумеется. Должен идти тот, кто убьет его.
- Это старая песня, мистер Клинцов, и мы не хотим ее слушать, - заявил Сенфорд. - Для вас важно сохранить принцип, для нас - жизнь. Тут мы расходимся. Да и что это за принцип? Принцип чести? Принцип морали? Какой чести и какой морали? Кем он вам внушен, какой высшей и непогрешимой инстанцией? Богом, которого нет, или обществом, которое, судя по всему, более не существует? Жизнь, бытие - вот единственная неоспоримая ценность в условиях глобальной катастрофы. Любая жизнь, любое бытие. В том числе и бытие ч у ж о г о. А вы - убить, казнить… Забудьте об этом. Наш проект договора предусматривает сохранение жизни. Вы же хотите продолжать войну до победы, то есть до чьей-либо смерти. Но это закон, принцип канувшего в небытие мира. В центре нашей морали, нашей философии должна находиться жизнь. Как вы этого не понимаете? Ничего отныне нельзя покупать ценой жизни, тогда как любой ценой можно покупать жизнь. Действовать только ради жизни. Всякое иное действие, противоречащее жизни, и, стало быть, всякая другая мораль, другие принципы - все это должно быть отброшено и забыто.
- Питаться падалью, но только бы жить?
- Да.
- Самопожертвование вы тоже отвергаете?
- Отвергаю. Кроме последнего, на которое иду, возможно, я. Ради утверждения новой системы ценностей.
- Если ч у ж о й вас прихлопнет, то никакого утверждения новой системы ценностей не произойдет. А если вы останетесь живы, Сенфорд, то не будет никакого самопожертвования.
- Важна готовность к самопожертвованию. Пожертвовать собой - не ахти важно. Важно - решиться на самопожертвование. Это самое трудное.
- Теперь о вашей новой системе ценностей, Сенфорд. Буквально несколько слов, после чего я пошлю вас к черту, так как хочу вздремнуть. Так вот: она, во-первых, не ваша, а во-вторых, не нова. Она действует на уровне инстинктов в животном мире. Именно там каждая жизнь, каждое бытие - ценность, которая защищается любой ценой, в том числе ценой другой жизни. Полное отсутствие норм и, конечно же, морали. Есть еще социальные животные, где жизнь ценится как жизнь рода, вида. Там жизнь рода может охраняться ценою жизни отдельных животных, там допустимы жертвы и самопожертвование. Среди пчел, муравьев, стадных животных… Вы это знаете. Так вот, ваша система ценностей, Сенфорд, даже не из мира стадных животных.
- Но разве не ваши принципы и не ваша мораль отбросила нас на этот уровень? Да, это не новая система ценностей, но это как раз та система, которая дала возможность живым существам на земле выжить. А на ваши ценности я плюю! И в моем лице - все человечество!
- Уходите, Сенфорд, - махнул рукой Клинцов. - Вы мне надоели.
- Вы мне - тоже!
Клинцов закрыл глаза и снова почувствовал на своем лбу руку Жанны. Подумал: "Так и умереть бы с этим ощущением". Прохладная, нежная, любимая рука. Он чувствовал ее собственный аромат, который его чуть-чуть пьянил, но больше умилял и успокаивал. Ему хотелось поцеловать ладонь, но для этого надо было сделать движение, а это казалось неимоверно трудным. Он забыл, как приказать своей руке, своим губам совершить необходимое движение. Мысль, заключенная в слово и содержащая приказ руке, губам, была бессильной. И мысль и слово должны быть включены в бесспорное желание, чтобы действие произошло. Доминирующее желание было другим: так бы и умереть, заснуть, забыться. Забыться - забыть себя. Но помнить ее, но чувствовать ее, прикосновение ее руки…
- Я позову Владимира Николаевича, - сказала Жанна.
- Позови, - согласился Клинцов.
Глебов пришел со своим чемоданчиком. Усевшись рядом с Клинцовым, долго копался в чемоданчике. Жанна следила за его руками и не могла понять, что же он ищет: одни и те же пузырьки, пинцеты, шприцы оказывались в его руках по нескольку раз. Наконец, так ничего и не выбрав, он приказал Жанне:
- Принесите воды. И побольше, целый чайник. Хорошо бы кипяченой, горячей.
- Будем пить чай? - усмехнувшись, спросила Жанна: она подумала, что Глебову не столько нужна вода, сколько то, чтобы она, Жанна, ушла.
- Возможно, - ответил Глебов и снова принялся копаться в своем чемоданчике.
- Владимир Николаевич, - быстро заговорил Клинцов, едва Жанна отошла, - нет ли у вас в чемоданчике чего нибудь такого, что могло бы избавить меня еще хотя бы дня на два от возможной потери сознания и сил. Пусть будет больно - черт с ней, с болью! Пусть это будет даже яд - мне надо продержаться еще два дня…
- Чтобы убить ч у ж о г о? - спросил Глебов.
- Да.
- Или чтобы погибнуть самому от его пули?
- И это было бы неплохо. Но давайте оставим эту тему, дорогой Владимир Николаевич. У нас так мало времени, чтобы поговорить о главном. Так есть у вас какое-нибудь средство или нет? Что-нибудь наподобие того, что в шприцах солдат современных армий…
- Разве вам так плохо, Степан Степанович? - спросил с тревогой Глебов.
- Увы, Владимир Николаевич. И, пожалуйста, ответьте на мой вопрос.
- Я должен вас осмотреть, - уклонился от ответа Глебов.
- И только после этого?..
- Да, и только после этого я смогу сказать что-либо определенное.
Глебов медлил с заключением, хотя Клинцов и торопил его. Он еще и еще раз осматривал и ощупывал Клинцова, слушал его сердце и легкие, измерял давление и пульс, ставил градусник. Клинцов заподозрил, что Глебов дожидается возвращения Жанны, чтобы избежать прямого ответа, раздраженно спросил:
- Сколько можно возиться, Владимир Николаевич? За такое время и дурак смог бы все понять…
- Дурак - мог бы. Тут вы правы. А умный не может, - ответил Глебов и вставил Клинцову градусник в рот.
Клинцов тут же вынул его и возвратил Глебову.
- Хватит! - сказал он. - Мне понятны ваши уловки, Владимир Николаевич. Отвечайте, голубчик!
- Голубчик - это не ваше слово. Голубчик - это мое слово. И вы не должны ко мне так обращаться, - продолжал тянуть время Глебов. - Если мужчина пишет своей возлюбленной: "Я - ваш раб!", то это вовсе не означает, что и она должна писать ему: "Вы - мой раб" и так далее. Голубчик - это больной: он лежит тихий и беззащитный, как голубок. А врач - это коршун, это орел. Он кружит над голубком и знает, что тот в его власти…
- Вы хотите меня рассмешить, Владимир Николаевич?
- Хочу. Если бы Жанна, которая к нам приближается, как вы уже, наверное, заметили, услышала ваш громкий и здоровый смех, она была бы очень и очень этому рада, - расплылся в победной улыбке Глебов.
- Ну, спасибо! - только и успел сказать Глебову взбешенный Клинцов.
Вернулась Жанна, принесла чайник горячей воды: Омар вскипятил воду с помощью бензиновой форсунки, нарушив приказ Клинцова, запрещавший пользоваться открытым огнем. Вернее, нарушила его Жанна, приказав Омару вскипятить чайник.
- Зачем ты это сделала? - возмутился Клинцов.
- Не обращайте на него внимания, - сказал Жанне Глебов. - Вы правильно поступили, потому что вашему мужу необходимо обильное питье, чтобы вывести из организма, из крови… ну, будем так говорить, вредные продукты. Мы сделаем в некотором роде даже чай, очень приятный на вкус. Плюс инъекции, плюс полоскание, плюс ингаляция жидкостью весьма благородного состава - и мы быстро добьемся весьма заметных результатов. Весьма и весьма! Так-то, голубчик! - обратился он к Клинцову. - А ваша задача - не возражать, не брыкаться, не сопротивляться, быть послушным и терпеливым. Вот и все. К вечеру вы почувствуете себя снова здоровым и молодым.
- Стану здоровым или только почувствую? - спросил Клинцов.
- Не придирайтесь к словам. Слова - это не ваша профессия. Ваша профессия - это материальные предметы исчезнувших цивилизаций. Слова же - это предмет моих исследований. Повторяю: вы почувствуете себя здоровым.
- Вы еще сказали: и молодым, - напомнила Жанна.
- Да, и молодым.
- Спасибо и на этом, - сказал Клинцов, поняв, что Глебов обещает ему только временное возвращение здоровья. - Тогда приступайте к вашему шаманству. Доверяю вам мое бренное тело.
- И дух, голубчик. И дух. Душу тоже доверьте мне, - потребовал Глебов.
- Черт с вами, берите и душу, - ответил Клинцов. - Только побыстрее, пожалуйста, - попросил он. - Потому что у меня есть неотложные дела.
- А это уж как получится, - развел руками Глебов.
- Когда же он пойдет? - спросил о Сенфорде Клинцов. - Как вы решили?
- Сейчас и пойдет, - ответил Глебов, взглянув на часы. - Омар понесет пищу, Сенфорд пойдет вместе с ним. И останется возле пищи ждать.
- Зачем же Омар? Пусть пищу несет сам Сенфорд.
- Мы так решили, - сказал Глебов.
- Вы так решили… А нельзя ли отменить вообще ваше решение? Вы же видите, как Сенфорд боится. Все его речи - о страхе. Пожалели бы его. Спросите: может быть, он передумал идти?
- Спрашивали, - ответила Жанна.
- Спросите еще раз.
- Это оскорбит его, - сказал Глебов. - Не пойдет сам - напоминать не станем. А спрашивать не будем, - он снова взглянул на часы. - Так мы решили.
Клинцов никак не мог принять их решение, но и помешать был не в силах.
- Ох, чует мое сердце, что это плохо кончится: погибнет либо Омар, либо Сенфорд. А то и оба. Но зачем же еще и Омар?
- У Омара есть сын, он думает о нем, - ответил Глебов.
- Он так сказал вам, Владимир Николаевич?
- Да. Он сказал: "Если нельзя убить аш-шайтана, надо его задобрить". Его мысль, его желание, его право.
- Отложите все до завтрашнего дня, - попросил Клинцов. - Успеете совершить глупость… - он хотел добавить: "…если я ночью не убью ч у ж о г о", но промолчал, не желая выслушивать новые уговоры Жанны. Да и Глебова - тоже.
- Нельзя, - сказал Глебов. - Ч у ж о й озвереет от голода и жажды, станет прорываться к нашим запасам, натворит бед.
Клинцов устал от этого разговора. Проговорил с нескрываемой обидой:
- Ну, как хотите. Скоро вы убедитесь, что прав я. Ч у ж о й - всегда ч у ж о й. Он не может стать нашим.
Сенфорд и Омар появились минут через пять. Омар - с узелком в одной руке, в котором угадывалась миска, и с бидончиком для воды - в другой. У Сенфорда на груди, буравя лучом кирпичную стену над головой Клинцова, висел фонарь.
- Благословите, - сказал Сенфорд. - Ухожу. - Слово "ухожу" прозвучало значительно и мрачно.
Глебов покивал головой. Клинцов промолчал. Жанна сказала:
- Поскорее возвращайтесь, Мэттью. С победой, конечно.
Сенфорд и Омар ушли. Глебов похлопал ладонью по кирпичной стене и спросил:
- Как они месили глину для этих кирпичей? Ногами?
- И ногами, разумеется, - ответил Клинцов. - А что?
- Мне кажется, что я до сих пор ощущаю запах потных ног, - ответил Глебов. - Скверно все это, - вздохнул он, - очень скверно…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Они остановились у небольшой груды вывалившихся из стены кирпичей. Первым остановился Омар, осветив груду фонарем, и что-то сказал. Сенфорд не понял его, но догадался, что он выбрал место и намерен здесь, на кирпичах, оставить пищу и воду. Сенфорд согласился, кивнув головой. Вместе они разобрали часть груды и сложили на ней кирпичи плашмя, чтобы миска и бидон не могли опрокинуться.
- Well? - спросил Омар, и это, кажется, было единственное слово, которое он знал по-английски.
- Well, - ответил Сенфорд.
Омар протянул ему руку, чтобы попрощаться.
- Иди, иди! - замахал на него Сенфорд. - Без нежностей, пожалуйста! Уходи, старик!
Омар поклонился и быстро пошел прочь, светя себе под ноги - он был босой.
Сенфорд сел на пол возле груды кирпичей, посветил вправо, влево и, убедившись, что рядом никого нет, погасил фонарь. О том, что он болван, Сенфорд успел сказать себе уже не раз после того, как с языка его сорвалось согласие отправиться сюда, на переговоры с ч у ж и м. Он сам не понимал, как это произошло, почему он так сплоховал. Слова согласия выскочили сами. Хотя, если быть откровенным, к ним его вынудил Холланд. Клинцов поддел его своим вопросом, как поддевают на удочку глупого карася, а Холланд подсек и поймал. Все это, конечно, в отместку за его глупейшее предложение послать на переговоры Жанну. Так ему и надо: мог бы попридержать язык. Впрочем, обстоятельства обстоятельствами, но было же и в нем что-то такое, что побудило его заявить: "Не надо голосовать, пойду добровольно". И вот - пошел. Не совсем, как он понимает, добровольно, но и не целиком же по принуждению, черт возьми! Пожалел он их или не пожалел, но надо было что то делать и ему, не только болтать, упражняться в философских вывертах.
Вот и он, Мэттью Сенфорд, свободно избрал для себя первейшую истину: жизнь без страха смерти. Она не столь высока, наверное, чтобы построить на ней целую философию, но ее достаточно для того, чтобы совершить поступок, пожелав своим ближним жизни без страха смерти. И вот он здесь. Хотя самому ему страшно. Страшно до омерзения. И не само вечное неведение его страшит, а путь к нему: убивающий разум ужас приближения к нему, боль и кровь… А неведение - благо, если нет жизни, свободной от страха смерти. Для себя он уже решил, что выхода из черной башни нет. Никому нет, не только ему. Но глубже этого решения, в тайнике тайников, все-таки теплится слабая надежда, имя которой - чудо. Может быть, это чудо - ч у ж о й, который знает нечто такое, чего не знает он, Сенфорд, и чего не знают его друзья. Если он убивает, значит, хочет - и надеется - их пережить и, возможно, выжить? А если не надеется, то что же? Отчаяние? Звериная ненависть ко всякой иной жизни, которая теплится рядом? Безумие? Хочется все-таки думать, что ч у ж о й что-то знает и надеется… Важно не только знание ч у ж о г о, но и знание о нем: кто он, почему здесь, чего хочет.