Но что‑то не давало мне от души оттянуться и высмеять дамочку (а я ни секунды не сомневалась, что такие панические рассказы могла написать только женщина). Какая‑то звериная серьезность текстов, отсутствие всякого намека хотя бы на черный юмор, настораживали.
Так, в одном из этих эзотерических опусов мальчик из детской жестокости утопил котенка. А потом, когда он вырос и стал отцом, дети, движимые тем же живодерским импульсом, схватили за ноги его купающегося сына и неосторожно утопили. Папаша, конечно, тут же прозрел, что эта кара небесная послана ему за сгубленного в детстве котика. Этот грех он решил искупить всем остатком своей жизни, дежуря возле Птичьего рынка и спасая брошенных в конце торгового дня под прилавками котят.
Еще в одном опусе Т. Esperto злопамятная судьба наказывала нерадивую девушку, которая забывала поливать цветочек, доставшийся ей в наследство от умершей мамы. Она до того засушила растение, что, когда однажды все‑таки притронулась к нему, сухоцвет рассыпался в труху. Ржавая пыль, покрывшая подоконник, напомнила девушке прах кремированной матери, и тут она поняла, какой страшный проступок совершила. И что никогда ей теперь этот страшный грех не замолить.
Так оно и вышло: когда девушка состарилась, то и ее дети забыли о ней, как о старой герани. Они не помогали ей деньгами, не приносили продукты и даже не звонили по телефону.
Старушка очень страдала, вместо того чтобы попросту позвонить детям и спросить: "А не надо ли с внучатами посидеть или белье в химчистку сдать?". Нет, она не делала таких глупостей, а пыталась наладить ситуацию единственно верным (по ее мнению) способом – мистическим. Пыталась вырастить новую герань на мраморной доске в колумбарии, за которой стояла урна с прахом ее матери. Но сколько бы старушка ни сажала гераней на камне, ни одна из них не принималась. Каждая из них умирала и рассыпалась в руках в пепел – точно так же, как тот самый роковой цветок.
В общем, более–менее соображающему читателю уже не сложно предугадать, каков финал других историй этого автора. Вот, например, чем кончил свой жизненный путь почтальон, однажды нечаянно потерявший письмо из почтовой сумки? Или что случилось с человеком, который в молодости отказался выступать свидетелем в суде, потому что пожалел времени на хождение по инстанциям? Или что стало со строителем, плохо установившим детские качели, которые потом упали и придавили ребенка? Или с кондитером, который по небрежности просыпал орехи в начинку творожных пирожных и продал одно из них человеку, у которого даже крошка ореха вызывает аллергическую реакцию вплоть до отека Квинке?
Понятно, что у всех этих людей судьба сложилась ужасно. Если бы у меня была хоть малейшая склонность к паранойе и чуть менее глумливый настрой по отношению к авторше текстов, я бы, наверное, начитавшись ее рассказов, заперлась в комнате и боялась бы и пальцем пошевелить – "как бы чего не вышло".
Когда я уже засела писать разгромную критическую статью про загадочную Т., мне вдруг стало ее жалко. Похоже, она и так пребывала в перманентном состоянии паники. "Надо, пожалуй, вначале навести справки, кто скрывается за этим псевдонимом, и убедиться, что авторша в хорошей психической форме, а весь этот мрачняк – просто специфическое чувство юмора, – решила я. – А то мало ли что? Может, она, и правда, так экзальтирована? Тогда это черт знает чем может кончиться".
Оказалось, что эзотерически–мистические рассказики кропала та самая пыльным мешком по башке ударенная Таня. Ну та тетка–жгучая крашеная брюнетка, которая разговаривала с остальными, как будто перед нею все время держали орудие пытки. Та самая, которая, похоже, и без критики трепетала перед всеми и каждым, мать девушки Кати, которая встречалась с Наташкиным сыном Олегом.
Похоже, в текстах Татьяна не прикалывалась, а выражала свое истинное мироощущение. Интересно, что же такое должно случиться в жизни человека, чтобы он уверовал, что каждый, даже самый маленький проступок, повлечет за собой в сто раз более суровую кару? За ужином я впервые посмотрела на Татьяну с интересом.
Я знала, что она вдова, что у нее есть дочка Катя, которая встречается с Наткиным сыном Олегом. И что Катя и Олег, по Наташкиным прогнозам, скоро расстанутся. И Катю это очень огорчает, а вот Соколова, похоже, очень даже не против, чтобы ее сын нашел более подходящую партию. Это и понятно – иметь Татьяну в родственницах я бы тоже не захотела.
Я решила: если кто и знает про Татьяну все – так это Натка. Наверняка она ее под микроскопом изучила. Но Соколова неожиданно пошла в несознанку:
- Да нет, понятия не имею, с чего ее такой волной страха вдруг накрыло, – отмахнулась Наташка. – Честно говоря, я настолько не верю, что Катька и Олег останутся вместе, что даже и не присматривалась к Таньке. Типичная домохозяйка, просидевшая всю жизнь между посудомоечной, стиральной машиной и плитой. Что в ней может быть интересного?
- Вот видишь, ты, оказывается, знаешь, что она всю жизнь была домохозяйкой – уже кое‑что. А кем был ее муж, что позволил себе неработающую жену?
- Кажется, каким‑то доктором, – пожала плечами Соколова. – Да не знаю я. Если интересно – подойди к ней сама и спроси.
Преодолев брезгливость, я так и сделала – отправилась собирать анамнез из первых рук.
Татьяна сильно напряглась, когда я подсела к ней на лавочку в парке. Отложила книжку "Вещие сны" и сделала бровки домиком.
- Ты все время одна, тебе не скучно? – спросила я.
- Разве выглядит так, будто я скучала? – тихо сказала Таня и замолчала, ожидая, видимо, что я сейчас встану и уйду. Ага, размечталась!
- Я хочу поближе познакомиться. Узнать про тебя.
Татьяна фирменным жестом принялась мусолить волосы, но не произнесла ни звука.
- Я слышала, что ты профессиональная домохозяйка. Я всегда немного завидовала женщинам, которым не надо каждый день с утра спешить в офис. Скажи, какое время дня ты больше всего любила? Когда все уже уходили, и в квартире наступала тишина, или когда все вечером собирались за ужином? – мне казалось, что я щипцами выковыриваю устрицу из раковины.
- У нас была не квартира, а дом. И в нем никогда не наступала полная тишина. Ко мне приходила помощница, или няня, или садовник, или я ехала по делам мужа – забрать что‑нибудь, что- то передать.
Дамочка видимо страдала от моих домогательств, но встать и уйти у нее не хватало духа. Так бывает с людьми, не прошедшими школу жизни в больших коллективах: они не умеют взаимодействовать с агрессивной средой, они не натренировались говорить "нет". Они пытаются с каждым быть вежливыми, путая хороший тон с мягкотелостью. Такие домохозяйки обычно стесняются внятно объяснить прислуге свои требования и представления об идеальной кухарке или уборщице, а потому регулярно их увольняют. Вначале они все ждут, когда же "Галочка" догадается, что мыть пол и одновременно часами трепаться по хозяйскому телефону "с Украиной" – это моветон. Потом начинают перепрятывать телефонную трубку, но уборщица все равно ее находит и лапает грязными ручищами. И тогда, еще немного помучившись, Галочку все‑таки увольняют. Без объяснения причин, или лопоча что‑то в духе: "Просто я решила заниматься этим сама, нам больше не нужна помощь". На место Галочки приходит Надюша, которая (вот сюрприз!) начинает жадно выцыганивать у хозяйки одежду: "Ой, ну вы же это уже полгода не носите, может, мне подарите? Нуууу, пожаааалуйста!" Месяца три хозяйка обновляет гардероб Надюши и потом снова бормочет про то, что, кажется, горничная ей больше не по карману.
Я хоть и не стафф из Украины, но вцепиться в печень умею не хуже станичной девицы. Допрос шел вполне успешно. Но это был именно допрос: даже мне, профессиональному журналисту, не удалось расслабить Татьяну и убаюкать ее бдительность.
По завершению беседы я располагала не такой уж обширной информацией. Татьяна всю жизнь прожила замужем за врачомпсихотерапевтом. Сама она окончила библиотекарский факультет Питерского института культуры и немного успела поработать по специальности – около года. В солидном московском книжном магазине она формировала домашние библиотеки для VIP–клиентов. На работе она и познакомилась с будущим мужем Женей. Для украшения новых дубовых шкафов ему по–надобились книги, производящие правильное впечатление на гостей. Он был сильно старше ее, но ее это не смутило. 12 лет они жили в счастливом браке, а потом зажили еще счастливее – у них родилась дочка. Тане тогда исполнилось уже 34. И до рождения Катьки, и после Татьяна не работала, а обеспечивала дочке и мужу уют и питание. Больше тридцати лет она просидела за мужней спиной, как вдруг все закончилось. Три года назад супруг умер – что‑то там связанное с онкологией. Но чуть ли не до последних дней у него была врачебная практика. Сразу после его смерти финансовое положение семьи сильно по–шатнулось – деньги перестали появляться в тумбочке, и Татьяна переехала в пансион, роскошно сдав в аренду особняк, где прожила полжизни. Поначалу она была здесь самой молодой жительницей – тогда ей не исполнилось еще и 54–х. В общем, складывалась картина спокойной мещанской жизни, и оставалось совершенно не понятным, чем же Татьяна так по жизни напугана.
- Тань, у тебя во всех рассказах героев настигает возмездие за былые грехи. Знаешь, это произвело на меня очень сильное впечатление, сразу про себя всякие гадости стала вспоминать, и аж мурашки по коже, – я поперла напрямик и, чтобы подсластить пилюлю, немного польстила. – Это, по–твоему, реально работающий закон жизни?
- Да, я так думаю, – сильнее прежнего напряглась Татьяна.
- Скажи, тебе приходилось сталкиваться в жизни с чем‑то подобным?
- Приходилось.
- Можешь рассказать?
- Нет, не могу.
- Да ты что! Слушай, ну я не могу поверить, что у тебя в жизни были какие‑то такие грехи, про которые ты даже в 60 лет никому рассказать не можешь. Теперь уже можно, правда! Мне очень интересно.
Своим напором я окончательно спугнула "клиента". Но и в этот раз Татьяна не смогла попросту твердо сказать: "Нет, я не хочу и не буду об этом разговаривать. Отвали!" Она просто вскочила, прижала к груди книжку и выдохнула:
- Извини, мне срочно надо в туалет.
И засеменила по дорожке прочь.
Блин! До чего же люди странные. Сначала выковыривают из башки своих тараканов и выставляют их на всеобщее обозрение в пошлых "литературных альманахах", а потом усиленно делают вид, что эти насекомые не имеют к ним никакого отношения. Если уж их так распирает и необходимо выговориться, но так, чтобы не быть услышанными, – шли бы, как тот мужик из сказки, к дуплу дерева и шептали в него: "У царя рога!", а не лабали рассказики, создавая интригу и не возбуждали у публики нездоровое любопытство.
Я так разозлилась на Таньку за ее скрытность, что решила задушить свое человеколюбие и завтра же распространить в пансионе памфлет про ее "творчество". Я ворвалась в свою комнату, открыла файл и с удовольствием перечитала, представляя, как завтра Татьяна будет рвать на себе волосы в отчаянии. Не люблю людей, которые мне не доверяют. Неужели она такая тупая, что не видит: я – тот человек, который никогда не пнет раскрывшегося ежика в мягкое брюшко, но зато может крепко вмазать фырчащему ежу, зажавшемуся в клубок?! За тупость приходится платить! К тому же надо ведь когда‑то начинать запланированную работу по очищению литературного пространства от текстов–сорняков.
Словом, совесть свою я успокоила быстро. Распечатала 50 экземпляров критики и, засыпая, с удовольствием смотрела на белеющую на столе стопку бумаги.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Иногда мне жалко, что все это приключилось на самом деле, а не было мною придумано. Если бы я выдумывала эту историю, то, конечно же, прописала бы более изящную композицию.
Если бы я писала художественную, а не документальную книгу, все Наткины секретики и секретища раскрывались бы в книге в той последовательности, какая наиболее благоприятна для бестселлера. Чтобы каждая тайна тянула за собой новый более существенный "хук" (крючок, вопрос), который держал бы твое внимание, дорогой читатель, и не давал заскучать. Но все происходило так, как происходило. Жизнь, к сожалению, не всегда следует художественным канонам. Она проще, грубее и болезненнее – это же жизнь!
И та тайна, которую, придумывай я эту историю, я "зажала" бы до финала, неожиданно раскрылась довольно быстро. Страничный опус про бесталанную писательницу Эсперто, развешанный по пансиону в это ранее утро, больнее всего ударил по мне самой. И ударил так жестко, что я была счастлива, что меня хоть что‑то удержало на этой земле и не дало утопиться в том самом мелководном озере с патриархальными деревянными мостками. Все‑таки хорошо, что я всю жизнь мечтала написать роман и ощущала сначала писателем, а потом уже – женщиной и женой. Потому что, считай я всегда семью своей основной сферой самореализации, я бы не выдержала всей правды, которая на меня вывалилась. Но, благодаря тому что я никогда душой и сердцем семье полностью не отдавалась, теперь, когда глаза наливались горючими слезами, я говорила себе: "Зато будет, про что рассказать в книге". Наконец мой литературный "запасной аэродром" пригодился.
Так вот, с утреца я вскочила, радостно зыркнула на стопку говнорецензий на говнописательницу Т. Эсперто, выудила из письменного стола коробочку булавок и отправилась развешивать свое творение везде и всюду. Честное слово, противница казалась так слаба и беззащитна, что даже азарт терялся. И делала я это скорей из осознанной необходимости "литературной прополки", чем из личной неприязни.
Конечно же, моя маленькая шалость тут же наделала шуму в нашем сплоченном коллективе. Откуда‑то быстро стало известно, что автор ядовитого пасквиля – я. И на независимого критика началось всестороннее давление.
Для начала меня попыталась вызывать к себе директриса. Она отправила ко мне посыльную, почему‑то решив, что я – первоклашка, которая, трепеща, предстанет пред нею с дрожащими коленами по первому же требованию.
- С вами хотят поговорить, пойдемте, – бросила девица и командно сделала пальчиками, сжимая их в полукулачок, как будто перед забором крови из вены.
- Если ваше начальство жаждет со мною пообщаться, то я готова принять его сегодня после обеда, – повела я плечами и захлопнула дверь у нее перед носом.
Не то чтобы у меня было громадье планов на сегодня, просто хотелось продемонстрировать: правила игры здесь определяю я. Требовалось срочно выказать спокойствие духа и расслабленность. Я решила, что если сяду на берегу с удочкой, то буду выглядеть вполне вальяжно и невозмутимо. И отправилась в мужское крыло за реквизитом в виде спиннинга и червяков. Их я предполагала раздобыть у Димона – мужика, который днями напролет выуживал что‑то из нашей лужи, вероятно, надеясь на золотую рыбку.
- Ты чего на Таньку наехала, а? – выпучился на меня он и, не закрывая рта, с угрозой ласкал языком дальнюю и труднодоступную часть своего зубного протеза с чавкающим и цокающим звуком.
- Почему "наехала"? – отбивалась я. – Просто высказала независимую критическую точку зрения. Каждому писателю необходима сторонняя и объективная оценка его творчества, нужен кто‑то, кто укажет на сильные и слабые стороны текста, поможет в будущем избегать ошибок. Собственно, для этого и был придуман институт литературных критиков, – я могла бы еще продолжать и продолжать отбрехиваться, но Дмитрий не был настроен слушать.
- В общем, Софа, не нервируй наших девушек! Ты что, думаешь, люди сюда из Москвы сбежали, чтобы снова нервы трепать и напрягаться? Живи и давай жить другим.
- В общем, я поняла, что удочки не будет! – я развернулась и пошла в кают–комнату, где хранились пансионные принадлежности для активного отдыха: мячи, ракетки, велосипеды и удочки.
- Еще раз тронешь Таньку, у тебя возникнут проблемы, – пригрозил мне в спину старикашка.
- Да, да, конечно! Очень испугалась! – огрызнулась я.
- Для тебя будет лучше, если ты и вправду испугаешься.
Я слышала, что он сплюнул мне вслед. Фу, какой отстойник! На Танькином месте мне было бы стыдно, обнаружься у меня такие защитники.
На всякий случай я прошлась по корпусу, обнаружила, что листки с литературной критикой повсеместно содраны. Наклеила вместо них новые, добавив в текст еще парочку язвительных предложений и поставив свою подпись, – все равно все уже в курсе, что это моих рук дело. Взяла у белобрысого и косноязычного парнишки в кают–комнате удочку, белую булку и отправилась к озеру.
День выдался жарким, надо мною тут же сгрудился гурт слепней и мух. Рыба не клевала. Фирменная найковская бейсболка не защищала голову от солнца, а, наоборот, работала какой‑то грелкой. Казалось, что мою башку поместили в микроволновку и включили режим "гриль". А без нее глаза тут же начинали слезиться от слепящего солнца. По–хорошему, надо было вернуться во дворик пансиона под столетние тополя, зарыться в томик Чехова и орошать себя время от времени термальной водой. Но вернуться во дворик – значило принять открытый бой. Рукопашной мне не хотелось. Я высидела на самом солнцепеке три часа.
Не поймала даже захудалого ротана. И уже изрядно злилась и на себя, и на Таньку, и на не в меру возбудившийся Димкин инстинкт защитника. Слава богу, настало время полдника, и мне пришлось смотать удочки и двигаться в сторону столовой. Иначе у меня неминуемо случился бы солнечный удар.
Похоже, все то время, пока я скармливала озеру белую булку, за мной наблюдали. Как только я избавилась от удочек, директриса заведения – крашеная под баклажан тетка лет сорока зажала меня в коридоре и приперла своим плоским животиком к стенке. В течение всего разговора она не вынимала рук из карманов и от того делалась похожей на эсэсовку. Как будто бы она спеленала себя по рукам, опасаясь, что не удержится и начнет меня ими душить.
- Софья Аркадьевна, вы нарушаете правила пансионного общежития, – холодно и с нажимом говорила она. – Вы читали контракт и в курсе, что разжигание всяческой розни, конфликтов, создание нездорового психологического климата в коллективе у нас запрещены. По контракту из‑за ваших последних действий мы можем отказать вам в пребывании здесь. И без возврата уплаченных денежных взносов.
- Чтото я не припомню в контракте пункта, по которому я должна ампутировать себе мозг и натянуть презерватив на голову, то есть перестать критически мыслить и отказаться от выражения своей точки зрения.
- Думать вы себе можете все, что угодно, но вот расклеивать на стенах негатив – нет. Имейте в виду, я сейчас вам сделала официальное предупреждение.
Обед выдался еще более нервным, чем рыбалка. Столики в нашем заведении рассчитаны на четверых. Я подсела к одиночке Алке Максимовой, потому что мне казалось, что мы вляпались в сходное положение бойкота. Но даже эта идиотка почему‑то посчитала ниже своего достоинства общаться со мною. (Краем глаза я с завистью заметила, что Натка уже полностью восстановила свои отношения с коллективом, восседала в центре самого козырного стола в большой веселой компании и явно там солировала. И как ей это только удалось?) Алка весь обед делала вид, что в упор меня не видит. И разговаривала она как будто не со мной, а с привидением, стоявшим за моей спиной. Даже в переносицу мне не упиралась взглядом.
Слова произносила куда‑то в сторону, в воздух.
Я ей говорю: