Спирька солому головы чешет, как объяснить пигалице нездешней - что есть рак? Мария, спасибо, на помощь к мужу поспела, с краю лавки примостилась, озабоченный лоб морщинками собрала.
- Это, доченька, в желудке, или еще где, вроде гриба поганого заводится, вырост такой, и гриб этот сок телесный пьет…
Улита слушает внимательно, не мигая, не двигаясь.
- Кровь этот гриб, значит, - Спирька продолжает, - портит, а человек - тварь относительственная, сразу сохнуть начинает, худеть, и амба!
Для наглядности Спирька кулаком по столу треснул так, что кот Филимон, на лавке прикорнувший, заорал со сна по-дурному, на печь сиганул, оттуда сатанинскими глазами выглядывает (Мррмяу, кто его знает, хозяина-то, вдруг опять "накатило"!).
- Такое знаю, - задумчиво Улита по губам пальчиком ведет. - Это бывает, когда человек много радуется, а потом сразу горе или страх приходит… Или совсем без радости живет, все время тревожится, переживает.
- Во, едрена-матрена, что ж это? На пахоте нервничаю, на ремонте нервничаю, дома… - Спирька опасливо на Марию глянул, - гм, ну, дома еще ничего. Так и нервничать нельзя, рак заведется? Ну, жизнь, ну, зараза!
- Не то, - Улита с улыбкой. - Про это тревога хорошая. И про детей, и про работу, про жизнь - это все хорошо. Плохое, когда человеку не хватает - одному власти, другому денег, еще кому - еще чего-нибудь. Мучается он, завидует, боится, всего - от этого рак бывает.
- Отвяжись, Мария, отзынь, чего пихаешь? Что особенного, знать хочу! Так, Улит, лечите вы его, рак-то?
- Можно, только надо, когда он корешки не пустил. Траву пить надо, есть такая. Она тогда была, когда еще ни людей, ни нас, ни зверей и птиц не было, очень древняя трава, первая… Витания называется. У нас не растет, ее да-а-леко в горах собирают.
Мария Улитины волосы гребешком чешет. Смотрит Спирька, а из-под зубьев искры, да крупные - чудно!
- У меня годов пять поясница болит, по холодам в тракторе застудил, кабину выдувает. В район ездил, так мазь прописали, вонючая - спасу нет. Не помогла. Говорят, надо на "грязи" ехать. Умора, у нас как распутица, так этой грязи по ухи. Еще ехать куда-то? Мол, там лечебная, а меня сомнение берет… Стой, Мария, а палец-то?
Спирька кривой палец выставил, указательный, сам его со всех сторон осмотрел и хмыкнул.
- В носу ковырять способно, а больше куда?
- Болит? - Улита от Марииной руки отстранилась, бровки подняла.
- Скрючило, понимаешь, косой резанул. Иной раз к дождю дергает, или к снегу, и в варежке мерзнет.
- Охота на твою уроду смотреть!
Мария рукой махнула, к печи пошла, у нее там гусятина в чугунке прела. Век бы так: в доме разговоры, а она по хозяйству ладит…
- Дай вон то, - Улита показывает.
Удивилась Мария - обыкновенная иголка в стене торчит, на что девчонке иголка-то? Но вытащила, Улите подала.
Улита с лавки прыг и к Спирьке, руку его в свою взяла. Другой рукой тихонько по лбу стучит, в глаза пристально смотрит…
- Тихо… Здесь тихо. Тебе легко-легко, ничего не чуешь!
Мария только сказать что-то хотела, мол, к чему это? И оторопела - сидит Спирька, а глаза закрыты, лицо спокойное, прямо нездешнее лицо какое-то!
Улита иголку в сустав больного пальца наставила и - раз! Насквозь проткнула, наклонилась, пошептала, подула и… выдернула иголку, языком прокол лизнула, опять на лавку села. Смеется, ногами болтает, гребешок взяла и сама расчесывается.
Спирька с минуту каменным истуканом сидел. Мария идти - ноги не идут! Наконец оклемались. Спирька глаза открыл, как конь, головой вверх-вниз помотал, на палец - и ничего особенного! Пошевелил, а палец возьми и согнись! Мать-честна, не то чтобы вовсе, а гнется, как положено, чуть-чуть что-то мешает.
- Потом лучше будет, потом совсем пройдет.
- Ишь! - Спирька косится. - Колдовство какое, нет?
- Нет, колдовство - зло! - Улита нахмурилась. - Нетопырь колдует, он потому один живет. Мы с ним не играем. Нас Ягушка колдовству не учит, она нас только лечить учит, еще глаза отводить, чтобы не искали, не обижали нас. Ягушка Нетопыря скоро прогонит, пусть себе другое болото ищет, или к кому-нибудь на чердак переселяется! Ягушка его как уговаривала - не пугай детишков, когда по ягоды идут, собак не трави, и-и… много он разных гадостей-пакостей делает! Ну его совсем.
- Погоди, Улит! Ягушка, гм… Эт-та кто же? Яга, что ли? Видала их, Мария, Яга у них в воспитателях! А этот, Нетопырь-то, это кто, фамилия такая или кличка? Сколько ж вас там, едрена-матрена, никак народ целый?! Того хлеще - государство карликовское, слыхал про такие, в Европе есть. Яги, вишь, у них, Нетопыри… И Лешии водятся?
- Лешенька несчастный, больной совсем. Он репку любит, а у вас на огороде плохой человек селитру сыпет, Лешенька наелся, чуть не умер… Ягушка его спасла, только он все равно болеет. Лешенька людей от омутов отгоняет, от трясины плескучей отводит! Как хохотать начнет, так людишки и бегут, того в толк не имут, что не со зла это, а от беды их хранят.
- Улитонька, девчулька моя родненькая! - Мария лаской плавится. - Как ты, маленькая, на снегу-то оказалась? Чего ты ушла-то с болота?
Строго Улита смотрит.
- Я травку заветную пролила… Мне Ягушка говорила - не тронь, не балуй, а я… не послу-у-ша-алась! Теперь по весне кикиморушек меньше бу-у-де-ет!
- Не плачь, кровинушка моя, ластонька ненаглядная… Ничего, бог даст - все образуется! Иди ко мне, иди. Хочешь, сказку тебе скажу, а?
Мария Улитушку прижала, гладит, целует, волосенки нюхает…
- Сказку… - Спирька лоб чешет. - Кто в них нынче верит? Только те, кто их складывает. Людей теперь ничем не удивишь. По Луне ходили, в океаны ныряют, атом, как лучину, щиплют… А чего его расщеплять-то? Хотя, может, и не с нашими мозгами в атом соваться… Машину придумали, в шахматы играет. А на что, а? Вместо шахматной машины лучше бы пенсионерам-старикам молоко в городе бесплатное наладили. На, мол, старина, пей - не хочу от пуза! Раньше против религии шли - это так, я и то в этого, ну, на облаках-то, не верю… А церкви для чего ломать, гады подколодные! Закрашивать их зачем? Роспись-то? Теперь что, теперь за это свободно можно срок схлопотать, потому - народное достояние. Вон наша церковка была расписной от маковки донизу, я еще помню… Нашелся умник, из своих же… В председатели его выбрали, так он велел ее известкой вымазать! Склад сделал.
- Как ты помнить-то можешь? Это в двадцать седьмом было! - Мария от возмущения аж задохнулась, вот враль-то, дьявол, вот брехун!
- Ну не я, так бабка сказывала, отзынь, Мария, не встревай, когда старшие говорят. Так вот чего… Улит, из Москвы бородатый приезжал лет десять назад, по этому делу, по росписи, значит… Так плакал! Портфель кинул, на камень присел и ну рыдать, да в голос! Мы с ним две бутылки выпили… - Спирька осекся, на Марию покосился.
- Вам, чертям, и ведро дай - слупите, - та не преминула заметить.
- Кто это?
- Где, Улит? - Спирька за Улитой к окну. - А… Цыбин, сосед, ну его к свиньям, нехороший он. Безвредный, но… Кто его знает!
- Он страшный! - вскрикнула Улита так, что Спирька с Марией вздрогнули. - Очень… очень! Вижу я! Страшно-о-о!
Закачалась Улита из стороны в сторону, лицо ее задергалось. Обхватила руками колени подогнутые, ссутулилась, волосы по плечам струями текут, а глаза шире и шире. И кажется, нет предела их раскрывающейся безмерности. Безумием и вечностью пахнуло в лица растерянным Марии и Спирьке Тереховым. Закружило в омуте волн бесчисленных, что струились из фиолетовых глаз болотной девчонки… Раздвинулись границы видимого, замерцали в пространстве колючие звезды, и словно из недр Земли вековечной зазвучал прекрасный голос, надрывно зазвучал, на пределе, рождая гулкое, напряженное эхо…
Опрокинулась Улита на спину, тело дугой выгнула, стонет, голову руками сжала от боли невыносимой! А Спирька…
Он не отрываясь смотрел в Улитино лицо, пытаясь вспомнить во что бы то ни стало улыбку! Мертвенную, до боли знакомую, жутковатую улыбку человека, которого он знает! И вскрикнул вдруг, и со стула слетел, схватил Улиту за крохотные плечи. Он вспомнил!
На лице болотной девочки, кикиморы сказочной, - стыла улыбка Демида Цыбина. Демида, убивающего корову…
Потом Мария Улиту спать уложила. Полушубком прикрыла, погладила и слова хорошие пошептала. И сами легли, не разговаривая, не тревожа то странное состояние сопричастности чему-то неведомому, прекрасному, сказочному и опасному одновременно…
Тайна ходила по их темной избе, заглядывала в укромные углы, наполняла сердца тревогой, ожиданием… И ответственностью родительской.
Сопело на печи, вскрикивало во сне "чудо-юдо" болотное, кикиморушка большеглазая, дитенышка ненаглядная.
Кот Филимон на лавке сидел, ушами тишину подстригал, на составные части каждый шорох раскладывал. И Гоша, волкодав грубый, тоже у крыльца притаился, тяжелую башку на лапы положил - мало ли что.
5
У председателя колхоза Пашкова с сорок второго в правом бронхе осколок сидит. Маленький, с две головки спичечные, а вредный. Залетел он туда в коротком ночном бою, когда от роты, где Пашков служил, всего семеро осталось. Вернее, восемь, если Клаву считать, медсестру. Правда, Клава теперь не Клава, а Клавдия Егоровна Утекина, второй секретарь райкома партии. Ну, не о ней рассказ… Так вот, остаток роты жалкий почти три месяца по лесам скитался, пока на партизан не вышел. У Пашкова рана зарубцевалась, зажила, а осколок, конечно, остался. С той поры и кашляет, особенно в непогодь и если тяжелое что поднимет.
С той войны страшной много воды утекло. У Пашкова семья, сам пятый, успел из бригадиров в председатели выйти. А кусок железа сидит! На рентгене хорошо виден: маленький, края неровные, формой в месяц народившийся или серп. Пашков так кашлять стал в последнее время, что синевой землистой с лица берется. Сплюнет, а там кровь прожилками. Иногда пластом лежит, не отдышится. Похудел, смотреть сквозь него можно, не жрет, не пьет, за грудь уцепится и с хрипом дохает. Удалять? Врачи боятся, уж больно сердце у Пашкова, как один врач сказал, "все в заплатках!" И то боязно, наркоз ведь, а? Можно и не проснуться…
Народной медициной Пашков лечился. Жена столетник, растение такое, по-научному алоэ, что ли, из города привезла, целых три горшка, а горькое - вырви глаз! Пашков его по утрам натощак жевал, матюгался вовсю на горечь лютую. Надоело, козлу скормил. Все четыре горшка, а землю под окно высыпал. Пашковский козел тем и знаменит был - что хочешь сожрет. Мочалки синтетические ел, ему на спор специально давали, а раз у Киридлова (это первый секретарь райкома) галстук "живьем" съел, прямо на глазах. Этот козел все лекарства, какие Пашкову выписывали, на себе перепробовал, ничего не берет. Пашков иззавидовался, грозился прирезать тварь живучую. Прополису сколько Пашков выцедил на спирту - немыслимо! Мать-и-мачеху, травку полезную, для него сыновья на полчердака готовили.
Дальше - больше. Светится Пашков, сам стал, как снимок рентгеновский, ребра, скулы, нос - боле ничего. Не спит, кашляет, того гляди, помрет.
Жена криком кричит, в райцентр мотается, то одно лекарство, то другое - мура! Пашков наотрез отказался к врачам ходить, мол, резать не хотите - пошли вы все! И слова разные старательно так выговаривает - сыновья, бугаи под два метра, и то краской с лица текут.
- А это кто?
Спирька к окну, смотрит, на кого Улита через занавеску показывает? Разглядел, девчонку по плечу погладил…
- Пашков, председатель наш… Дошел человек совсем! Мария, чего баба пашковская говорит, будет ему операция, ай нет?
Мария тряпкой руку вытирает, нюхает их, видно, опять от крыс и мышей морилку в норы подпихивала. Толку-то! Нынче крысы какие? Для них отрава, что одеколон для алкашей в парфюмерии! Привычные они, алкаши… тьфу ты, про крыс ведь разговор шел!
- Пашкова? Нет, не будут резать. Говорят, в Москву надо ехать, там ложиться. Позавчера на ферму приволокся, чуть не упал, спасибо, Лизка Самохина подскочила! Помрет, вместо него Семенова из райкома пришлют.
- Кого?! Мели, черт! Семенова… Он рожь от подсолнуха не отличит. Что грабли свои нанюхиваешь, поди, опять мышов гоняла? Была охота…
Спирька опять в окно глянул, вдруг охнул и - на улицу! Мария посмотрела, занавеску шире раздвинула и - следом? Что такое?!
Пашков падал на покосившийся забор Спирькиного двора медленно, как в съемке киношной. Рукой за горло, подбородок запрокинул и падает. Небо синее Пашкову глаза ест, боль грудину сковала, а сердце ухнуло куда-то. Куда? Да откуда выбраться невозможно.
- Под мышки его! Под мышки вытягивай! Куда-а! Тьфу ты, ёклмн! Дура, головой о косяк стучишь… Господи, ну, идиётина-то, а! В тебе силы-то, силы… как у трактора, а мозга… погоди, развернусь! Говорю, мозгу нету… вовсе. Запыхался, стой! - Спирька дух перевел. - Заносим… так. Мать-честна… тяжелый!
- Сам-то! Спирь, давай на кровать! Прям нутро зашлось. Не помрет?
- Цыть, сучонка, я те дам "помрет"! Ноги закинь как следовает, во, чего ты его тронуть боишься? Смотри, худой, а как свинцом налит.
…Когда Спирька с Марией председателя в дом поволокли, из окна соседнего дома Демид Цыбин нос о стекло плющил. Полынья в намерзшем ледке образовалась от его духа крепкого, видно, как плывут в улыбке мокрые Демидовы губы, бегут морщинки у глаз колючих, и, отрывая медленно пуговицу у воротника, скребет горло толстая рука с траурной каемкой под крепкими ногтями…
Мария с Пашкова валенки стянула, полушубок, а Спирька лекарства из коробки грудой на стол шваркнул. Полетели пузырьки-банки-склянки, таблетки разные во все стороны!
- Дышит он, Мария? Чего молчишь?
- Не в себе, бессознательный. Надо в правление бежать!
Про Улиту забыли, она с печи внимательно за происходящим смотрит, глаза прищурила, виски пальцами потирает…
- Спирь! Мария глаза вытаращила. - А фельдшерица сегодня в город умотала, сама я видела, она за "аптекой" поехала! Что делать?
Погоди… Иди сюда, чего тут есть? Кор-ва-лол - это от чего? Годится, нет? Ты его в прошлом годе сколь пожрала-то! От чего ты его трескала, пагуба ты моя?
- Кончается он, Спирь! - Мария заплакала. - Кровь изо рта.
Спирька стул брыкнул, с лету к кровати, ухом - к груди Пашкова впалой - дышит-нет? Замер, потом к Марии мертвенно-бледное лицо:
- Все. Помер.
У Марии глаза, что полтинники, стоит бледная, губы трясутся.
- Дуй к бабе его! Детей зови! Что стоишь, зараза?
- Тихо. Не надо кричать, тять… Ты, мамка, на лавку сядь. Помолчите.
Улита на кровать села и быстро ко рту его, раскрытому в муке смертной, припала. Задышала сильно, воздух в недвижную грудь погнала! Где сердце усталое пашковское затаилось, там две ее маленькие руки легли - нажимает мерно, сильно (откуда силы-то?)… Вдох-выдох! Вдох-выдох! Нажим-нажим-нажим… Подышит, сердце понажимает…
Сколько так длилось - неведомо. Потом Улита запела. Сначала тихо, и все громче и громче!
Поплыли у Марии перед глазами кольца-круги, в разноцветную воронку сошлись, в середине воронки окно белизны нестерпимой. Только кто-то просвет заслоняет, пройти в эту даль не дает. Силится Мария понять, кто это, но чем больше слабый разум свой напрягает, тем отчетливее кто-то становится, тем больше ее страх охватывает. До того Марии узнать хочется мешающего свет высмотреть, белизну поглядеть, что она зубы сцепила, напряглась изо всех сил - и страшно, и боязно. Вдруг крик высокий сознанье пробил: "Маманька-а, не меша-а-а-ай! Не дума-а-ай! Не дума-а-а-а!" Мария обмерла, хотела глаза открыть - и не смогла. Сидящего рядом Спирьку нащупала, за плечо мужа насмерть ухватилась…
А Спирька сомлел. Ничего ему не мерещится. Слушает звон колокольчиков; "Тлинь-тлень, синий день! Села птица на плетень! Ходят звери возле двери, кто же им, зверям, поверит?"
Пашков в колодец сверкающий смотрит. Крутятся стены колодца быстро, непонятно, вроде бы сразу в разные стороны. Жутко ему и сладко в колодец заглядывать, словно манит его кто, зовет, мол, иди, председатель, не бойся… Чувствует, что две руки малые его назад вытягивают, сильно так! Сперва ровно и медленно тянули, потом рывками и, наконец, так дернуди, что Пашков закричал отчаянно, в яму черную провалился, ударился о дно всем телом, застонал от боли немыслимой и… в себя пришел.
Хрипло дышит, но дышит же! Сердце колотится, того гляди выскочит. Веки приподнял - незнакомое лицо перед ним из тумана проглядывает. Глупая песенка из детства на языке тяжелом - "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…" Улыбнулся Пашков, мол, сплю я, сплю еще, и правда - уснул.
Обернулась Улита к Марии, та и ухнула - мать-честна, старушка вместо девчонки-хохотушки смотрит! Встала, Улита, еле ноги волочит, медленно к печи прошла, залезла, закидала себя рухлядишкой и притаилась, ни звука…
Спирька возле кровати на табуретку сел, на спящего председателя рот разинул: "Еклмн, живой ведь, а, люди добрые, живой! А было помер". Посидел, подивился и велел Марии к Пашкову домой идти, родных звать перетаскивать.
Жене Пашкова Спирька про обморок подробно рассказал, а вот то, что он "по ту сторону земли" был, про это умолчал. И кто вытянул его оттуда, тоже не сказал, зачем? Ну их, не поймут, разговорами надоедать станут.
В пятницу вечером Спирька к Пашковым в дом ввалился, прямо к столу попал - вся семья в сборе. "Здравствуйте" не сказал, шапки не снял, а… Впрочем, по порядку.
- Кипяток есть?
У жены Пашкова глаза на лоб - или у Марии кипятка в доме нет! Пьян Спирька? Хотела обругать Терехова, председательша баба строгая, недугом мужа задерганная, но пригляделась - нет, не пьян! По самовару ложкой постучала, мол, вот он, кипяток-то, залейся.
- Ты, Спиридон, не шпарить меня собрался?
Спирька молча из принесенной тряпицы две свернутые бумажки достает: в одной щепоть оранжевого, в другой зеленого порошка. (Улита прошлой ночью на час-полтора из дома куда-то бегала…) В две чайные ложки порошки насыпал. Старший сын Пашкова Юрка руку протянул - посмотреть, а Спирька ему затрещину - чвах! Председательша опять хотела взвиться, но Пашков ее за руку придержал, молчи…
- Я, Спиридон, после того, как в дому у тебя полежал, так ночь проспал, как лет двадцать не спал! И сны чудные смотрел…
Пашков пытливо на Спирьку смотрит, а тот молчит, кипятка в кружку налил, протягивает:
- Мелко глотай, ошпарь глотку, потом это на язык, - оранжевый порошок подсовывает на ложке. - Об нёбо разотри, не глотай, само всосется.