Ноланцу сейчас не до него. Он в том дне, когда впервые увидел Антонию. Эпизод этот врезался ему в память, как резец в мрамор, и теперь она, память его, с необыкновенной ясностью проецирует на экран ту, запомнившуюся ему навсегда, встречу. Ему еще невдомек кто стоит за его спиной. Бруно сыплет на расползающее пятно промокательный песок, а затем резко обернувшись на голос, сердито выпаливает:
- Надо стучаться, синьора! Сколько раз…
Джорди онемел. Из разом оледеневших губ его больше не сорвалось ни единого слова. Перед ним стояла не служанка, выделенная ему герцогом Козимо Первым, которая положила глаз на него и своими приставаниями доводила его до белого каления. Перед ним стояла роскошная незнакомка. Ее большие, подернутые холодом глаза, вспушившиеся от набежавшего испуга, соскользнули с телескопа, который она с любопытством разглядывала… Наверное, камеристка Ее величества Антонии Борджиа, приехавшей этой ночью. Он отсюда, из мансарды, отходя ко сну, слышал отдаленный шум хлопот дворцовой челяди, связанный с приездом герцогини. Было довольно поздно и потом, ему, учителю философии и математики графа Джакомо, десятилетнего правителя Тосканы, не положено было находиться среди встречающих.
- Где граф Джакомо? - лепечет она.
Джорди пропускает ее вопрос мимо ушей. Он его просто не слышит. Он лихорадочно думает: кто бы это мог быть?
- Вы что, не слышите меня? - спрашивает незнакомка.
- Я оглушен, - говорит он, - оглушен красотой вашей.
Лицо камеристки полыхнуло огнем. Она явно опешила и не могла вымолвить не единого слова.
- Ее величество очень рискует, имея при себе такую подружку, - не спуская восторженных глаз с юной женщины, говорит Бруно. - Ведь герцог Козимо большой ценитель красоты…
Джорди словно прорвало. Слова из него рвались сами по себе. Откуда только они брались и что его так понесло - он понять не мог.
- Монах, вы забываетесь! - осадила она его.
Серые глаза ее выжгли вспышки зеленых искр. В них были и гнев, и надменная неприступность, и девичья беззащитность. И это делало ее по нездешнему красивой и недоступной… Хлесткий возглас, с высокомерными нотками, в один миг, встряхнув, привел его в чувство.
"Что это со мной?.. Что это я?.. Кто она?.. - опомнившись от необычного для него помутнения рассудка, разбирался он в себе. - На служанку не похожа. Не те манеры… Фрейлина! Ну, конечно! Как и положено герцогине Тосканы…".
И Джорди, склонив голову, с не прошедшей от охватившего его волнения и дрожью в голосе опять, независимо от себя, понес черт знает что.
- Синьорина, простите меня, простолюдина… Я как сам не свой… Так неожиданно… И виной тому не язык мой…
- Я спрашиваю вас, - строго перебивает она его сбивчивые объяснения, - где ученик ваш? Где граф Джакомо деи Медичи?.. Он нужен Его величеству герцогу Козимо.
- Ученик?.. Мой?.. - бестолково повторяет он, собираясь с мыслями. - Ах, да! Джакомо?! - наконец доходит до него. - Граф побежал в конюшню. Там народился жеребеночек.
"Сынок этого жеребчика уносил тебя от погони?" - любопытствует Часовщик.
"Нет, его внук", - нехотя, сомнамбулой, отзывается спящий Бруно.
Он еще там, в том эпизоде. Ему не хочется отрываться от него. Да и Часовщику это без надобности.
- Значит, они там встретятся, - уверенно предполагает юная женщина и, взмахнув юбками, выпархивает из комнаты, обдав его душистым сквознячком.
В комнате пахнет ею. Он, этот запах, не дает ему сосредоточиться. Ни одной путной мысли в голову не приходит. Мысли только о ней… Кто она? Как ее зовут? И как он мог так опростоволоситься?! Как его угораздило спутать ее с приставучей, неряшливой служанкой? Уже по тому, как она держалась, можно было бы догадаться, что она не из плебса.
В тот момент Бруно и не подозревал о степени того, как он опростоволосился. Об этом он узнал ближе к вечеру, когда камергер позвал его к герцогу Козимо. Джорди обрадовался. Уже сейчас он сможет воочию увидеть не выходившую из головы незнакомку.
Внезапный вызов его не удивил. Дневные, как правило, неожиданные вызовы объяснялись просто. Либо его валил с ног очередной сердечный приступ и ему казалось, что он умирает, либо ему было невмоготу от одиночества и он, не дожидаясь вечерних собраний, хотел с ним пофилософствовать о бренности и загадках жизни… Первое с ним случалось чаще всего. Герцог страдал от врожденного порока сердца. В последнее время приступы, один тяжелее другого, били его чуть ли не каждый день. Может, и сейчас скрутило… Что касается смертельной скуки - ее быть не могло. Приехала жена, которая отсутствовала, пожалуй, месяцев семь. Может и больше. Она лечилась. Слишком тяжелы были роды, да вдобавок доконала смерть младенца.
Малыш, наследник Тосканы, прожил где-то около месяца. Он уродился в отца. С пороком сердца. Оно остановилось у него во сне. Говорят, Антония едва не рехнулась.
Джорди никогда не видел хозяйки замка, а по отрывочным рассказам челяди, вспоминающей об устраиваемых ею истериках, он представлял Антонию немочной, капризной и потому дурнушкой. Причем себялюбивой. Такая наведет еще большую скуку.
Лучшего лекарства от скуки, чем пиры и охота, быть не могло. Но из-за частых в последнее время сердечных приступов герцог перестал устраивать оргии и откровенно побаивался развлекаться с женщинами. Хотя его жизнелюбию и неуемному сладострастию мог позавидовать самый бесшабашный гуляка. Он изменился после нескольких инцидентов, которые могли закончиться весьма и весьма плачевно и… позорно.
Из двух последних он едва выкарабкался. Однажды - на охоте, когда завалил в кусты пышногрудую маркизу Гвиди. А другой раз - после бурной ночи в постели с семнадцатилетней синьориной Боретти, дочерью богатого негоцианта. Тогда лейб-медик двора сказал ему:
- Ваше величество, в третий раз Ее неподкупность госпожа Смерть не будет так милостива к вам…
Ну как можно было после этого не остепениться? Кто из смертных выдерживал могильный взгляд Великой Особы, именуемой Смертью? Разящ он и неумолим. А вот его, правителя Тосканы Козимо Первого деи Медичи, - пощадил. Причем не однажды. Видимо, другая синьорина - божественная Жизнь, которую он без памяти любил и жаден был до ее сладостных прелестей. - заступилась за него. Но кто, скажите ради бога, уходил в мир иной с восторгом удовлетворения? C чувством сытости?.. Да никто!..
Жуткая Особа Смерть и несравненная синьорина Жизнь - вот две женщины, которые отныне владели его мыслями. Мыслями неутешительными, подчас подбрасывающими, как поленья в камин, смутные надежды. Светлыми и беспомощно куцыми. То поднимавшими в его умозрении человека до божества, то с беспощадной убедительностью нашептывающими: какое это, так сказать, мыслящее существо - ничтожная тварь. Мыслями, которые ставили много вопросов и не приводили к вразумительным ответам…
И потому красавицам и буйным увеселениям герцог Козимо предпочел таинственную тишину своей библиотеки и неспешные, погружающие его в полный таинств мир Создателя, философские беседы с учеными друзьями. Откуда он, этот мир, и есть ли мир иной? И что наш мозг и в нем ли разум? И если допустить, что человек разумен, то что такое судьба и роковые предначертания? И кто, как и на чем чертает их?..
Он искал на них ответа, полагая, что именно в них ключ к бытию людскому и к самому человеку.
Лучшего места для этого, чем библиотека, с ее редкими манускриптами и фолиантами мудрецов минувшего, и лучшего времяпрепровождения, чем философские беседы, - для него отныне не существовало. И удивился Козимо тому, как он раньше мог обходиться без этого. Как он мог не знать того, что было рядом? Было рядом и… не видел! Очевидно, пришел он к выводу, в житие человеческом есть много других миров, о которых люди не догадываются или имеют смутное представление об их существовании…
Они как бы пребывают в своем водоеме. Каждый в своем. И иного блага им не надо. Редко кто высунет вдруг нос и увидит, к своему удивлению, рядом, по соседству, незнакомое, необычное и лучшее для себя - и тянется к нему. Ну, точь-в-точь, как он…
- Откуда у них появляется это "вдруг"? - недоумевая, спрашивал он как-то молодого аббата, сына двоюродной сестры своей и двоюродного брата жены его Роберто Беллармино.
Смышленый Беллармино, добивавшийся епархии Тосканы, а вместе с ней сана епископа, лез вон из кожи, чтобы обратить на себя внимание и выслужиться. Допущенный к философским собраниям, устраиваемым дядюшкой, он хорошо знал, что герцог страсть как не любит неубедительных ответов. Он по этой причине невзлюбил папского нунция, который на каждый из вопросов поучительно изрекал что-то из святого писания, давая понять, что это истина в последней инстанции, а все остальное досужее и вредное словоблудие. Герцог сначала перестал принимать его, а находясь по случаю в Риме, прямо при кардинальском соборе сказал своему прямородному понтифику Святого престола Клименту восьмому: "Убери от меня этого дуралея". И нунций тотчас же был отозван…
А как ему, Беллармино, истолковать неясное состояние души человеческой, которое всерьез занимает правителя Тосканы? И Роберто пошел на хитрость.
- Дядюшка, поднятое вами так необычно и глубоко, что я не смог бы даже так доступно сформулировать столь точно подмеченный вами зигзаг человеческой души.
- Зигзаг… Зигзаг… - вникая в сказанное, проворчал Козимо. - Так с чего бы и откуда он?..
- Как знать, дядюшка… Думаю, вряд ли кто из ученых мужей, приближенных к вам, ответит на него в полном объеме. Для этого надо иметь особый склад ума.
- Пойди найди таких…
Роберто только и ждал этих слов.
- Есть такой!.. Бенедиктинский монах. Родом из Нолы. Мне доводилось его слышать. Его речи - уму непостижимы. Богословы Рима поговаривают, что в него вселился дьявол. Обвиняют в ереси.
Герцог досадливо машет рукой.
- Что они там, в Риме, знают? Ересь… Еретик… - клокочет он. - Они даже смысла слова "ересь" не знают. Это слово от эллинов. Означает оно необычное толкование, оригинальное мнение. И только. Хочешь считайся с ним, хочешь - наплюй.
- Значит, считаются, если бедолагу занесли в черный список.
- Быстро, - презрительно фырчит Козимо и спрашивает как зовут того монаха из Нолы и где его найти?
- Джордано Бруно, дядюшка.
- Слышал о таком.
- Он сейчас в Венеции.
- Прекрасно! - встрепенулся герцог. - Отправляйся туда. Заявишься к моей развратной тетушке Филумене. Скажешь, что я нанял Ноланца учителем философии для сироты Джакомо - сынишки покойного брата моего Цезаря деи Медичи. Покойный, как ты знаешь, ходил в ее любимчиках. Пусть дож-рогоносец, муженек ее, не чинит никаких препятствий ученому монаху… Ступай!
Аббат ринулся к двери.
- Робертино! - окликнул его герцог. - Как привезешь его получишь епархию.
Спустя несколько месяцев аббат Роберто Беллармино стал епископом Тосканы.
…Бруно с трудом себя сдерживал, чтобы не пуститься вприпрыжку по этим бесконечным лестницам и многочисленным комнатам. По лицу его расплывалась благость предвкушения. Он обязательно встретит там утрешнюю синьорину.
Часовщик, глядя на него, посмеивается.
- Ну как, Бруно, Козимо понял тебя? - останавливает его шеф Вселенной.
"Понял, понял…", - стараясь отвязаться от назойливого голоса, говорит он.
Ему видится та юная женщина с большими серыми глазами. Он тянется губами к протянутой ею руке… А тут дурацкие вопросы.
- И только, - с нарочитой разочарованностью тянет Часовщик.
"Разве этого мало?!" - не упуская из виду небесное видение, сладко терзавшее его весь день, возмущается он.
- Почему же? - равнодушно отзывается докучливый голос. - При остром дефиците понимающих - это потрясающе.
Бруно невольно останавливается.
"Повтори это слово", - просит он.
- Какое?
"Деци… Тьфу!.. Цидефи…", - пытается выговорить он.
- А-а-а! - лукавит Часовщик и четко по слогам выговаривает:
- Де-фи-цит.
"Откуда оно у меня? Я его не знаю".
- Знаешь. Ведь ты сам, а не кто-то его произнес. Оно означает "нехватку", "недостаток".
"Но я его никогда не употреблял".
- Ты многое из того, что знаешь, не подозреваешь, что знаешь и не используешь ни в письме, ни в устной речи, - говорит Часовщик, внимательно отслеживая реакцию спящего Бруно.
"Странно", - недоумевает гость.
…Время заземлило его намертво. Он в совершенном неведении.
На экране, светящемся над его изголовьем, Бруно продолжает идти. По лицу его растекается благость предвкушения. Часовщик ладонью ведет по нити его Времени. И по мере того, как чуткие пальцы его перебирали ее, на экране один за другим меняются кадры прожитых Ноланцем здесь, во дворце правителя Тосканы, дней и ночей… Наконец, пальцы Часовщика замирают. Он видит то, что ему нужно…
Глава третья
ПОБЕГ
1
… Герцог в дурном настроении. Он снова один. Антонии и малыша, которыми он жил последнее время, - нет. Мальчик, наследник Тосканы, умер. Оправится ли Антония от этой потери? Родит ли ему еще когда-нибудь? От этих тяжелых и мучительных родов она едва выкарабкалась. Выдержит ли другие?.. Ей надо, обязательно надо, восстановить силы. И он сделает все, чтобы она выздоровела.
"Боже, помоги ей и мне, - шепчет он и крестит дорогу, по которой герцог еще днем проводил жену в дальний путь, на Капри. - Лечись, девочка моя. Дай Бог тебе здоровья. Ты мне нужна. Очень нужна".
Козимо слонялся по двору, как неприкаянный. Не знал, чем заняться. А если по правде, он и не хотел ничем заниматься. За месяц, что он не отходил от Антонии и новорожденного, герцог забросил философские бдения, заполнявшие его жизнь. Ни он не вспоминал, ни ему никто не напоминал о них.
Герцог останавливается посреди залы. Из распахнутого окна доносится тарахтение въехавшего экипажа. Он кривит губы. Наверное, кто-нибудь из приятелей со своими запоздалыми и пустыми утешениями. Он, как на заклание, проходит в библиотеку. Примет здесь.
Вскоре вслед за ним, стукнув дверью, входит камергер.
- Ваше величество, вас просит принять аббат Беллармино.
- Один?
- Нет. С незнакомым для меня синьором.
- Приглашай.
Монах в первые несколько минут особого впечатления на герцога не произвел. Во всяком случае, внешне. Сухая, сутулая жердь в захлестанном дорожной грязью плаще и в помятой широкополой шляпе, которой он, церемонно помахав над самым полом, поприветствовал хозяина замка. Глаза ничего не выражали. Ни усталой печали, свойственной мудрым людям, ни света, свидетельствующего о живости ума, ни даже интереса к сидящему перед ним правителю Тосканы. Равнодушные, туповатые они лениво прошлись по корешкам книг, уложенных в стеклянных шкафах и по листам развернутого фолианта, что лежал на стуле перед камином. Герцогу показалось, что во взоре гостя, коснувшегося страниц раскрытой книги промелькнуло что-то похожее на живость. Однако, уже через мгновение он не мог определить: промелькнуло или показалось.
Взгляд монаха был по-прежнему непроницаем и безжизнен.
- Дядюшка, - нарушил молчание аббат, - позвольте представить! Ученый монах ордена святого Бенедикта, философ, математик и знаток небесных тел Джордано Бруно из Нолы.
- Наслышан, - глухо обронил герцог и, охваченный сомнениями - нанимать Ноланца или нет, неожиданно спросил:
- Что ты хочешь, монах?
Вопрос прозвучал так, как если бы правитель Тосканы сказал бы прямо и просто: "Катись ко всем чертям, монах!".
Но последовавший ответ прямо-таки огорошил герцога.
- Хочу? - переспрашивает он и, не дожидаясь подтверждения, продолжает:
- Конечно, хочу… "Как бы мне хотелось, - с невозмутимым спокойствием продолжал Ноланец, - знать, кто я и что ищу я в этом мире?".
Герцог дергается. Он опешен. Он никак не ожидал такого. И что удивительно перед ним стояла уже не жердь с потухшими глазами. Перед ним возвышался могучий посох Моисея, способный рассечь надвое море. Ноланец преобразился. От пронзительно высверкнувшего в глазах огня лицо его засветилось. Плечи выпрямились, брови сошлись к тонкой переносице, чуть выдвинутый вперед подбородок и весь вид его говорил о несокрушимой внутренней силе этого человека.
- Но, увы!.. Это, Ваше величество, сказал не я. Слова, приведенные мной, принадлежат автору вот этого одного из томов великой "Книги исцеления", что лежит раскрытой на стуле у камина. Это сказал Авиценна…
Бросив взгляд на стул с развернутым томом, в котором непосвященный вряд ли мог узнать труд Авиценны, герцог не без растерянности, подтвердил:
- Да, там Авиценна.
Монах, между тем, тоном уже более задушевным прибавил:
- Бесценны его врачебные советы. Порой чудодейственны. Но они бессильны перед непреложностью. И мне, Ваше величество, искренне жаль, что вы потеряли наследника. И то правда, что ни мои, ни чьи-либо другие сострадания, при всей уместности, вам ни к чему. Они не утешат.
- А что может утешить, монах?
- Вообще-то лучший лекарь - время. А в данный момент - только убежденность в том, что в случившемся вашей вины нет. Он почил не за ваши грехи и не за грехи супруги вашей. Они тут не причем.
- За что тогда?
- "За что?" - вопрос от человека, - усмехается Бруно. - От амбициозного несовершенства к беспристрастному Совершенству. Искать ответа следует не от вопроса "за что?", а от вопроса "почему?". Почему такое происходит?
- Почему же, монах?
- Отвечать на него, Ваше величество, - значит, с точки зрения общепринятого, в основном церковного, высказывать богопротивное. Кощунствовать. Утверждая невероятное, повергать в шок тех, кто живет и свято верует в догмы, проповедуемые с амвонов.
- Я не инквизитор, синьор Бруно. Я готов принять.
- Для этого надо всего лишь посмотреть на мир и человека в нем не так, как нам навязывают невежественные умники в сутанах. Ну коль вы готовы - пожалуйста. Вас наверняка обескуражит то, что я вам скажу.
- Я готов, - повторяет хозяин замка.
- Оно трудно вмещается в сознание даже очень просвещенного человека. Чаще категорически отторгается. Но оно вполне соответствует моей, уже выработанной, точке зрения, основанной на собственных наблюдениях, находящих свое подтверждение в трудах философов прошлого. Таких, как Авиценна.
- Любопытно, - поощряет герцог.
- Я не стану излагать всей своей теории. Она требует иной обстановки. И не одного вечера. Вместе с тем, с одним из выводов, который вас если не покоробит, то, во всяком случае, вызовет неприятие, я поделюсь…
- Не томите, синьор Бруно.
- Только что я вам сказал: в кончине новорожденного грехи мирские его родителей - не причем. Я бы это сказал любому другому, оказавшемуся в подобном положении. Люди в таких случаях корят себя, припоминая все свои нехорошие поступки. Это естественно. Выбаливает совесть. Идет процесс самоочищения. Но все, что ими делалось, делалось ведь в процессах того же естественного хода развития. И делалось потому, что не могло не делаться.
Ноланец выдерживает паузу.
- Поступки наши не от нас, хотя и в нас. И вы, Ваше величество, не раз ловили себя на этом. Как всякий другой думающий человек.
- Что было, то было, - кивает герцог.