- Ваши переживания, как вам сейчас кажется, естественны. На первый взгляд это так. Кого не скручивала боль от потерь?.. Но давайте посмотрим на смерть эту с другой стороны… По большому счету, скорбь ваша, как это дико не прозвучит, очень сходна с безутешным горем ребенка, потерявшего любимую игрушку.
- Несравнимые вещи, монах.
- Не сказал бы! - возражает Бруно. - Как вы смотрите на ребенка, рыдающего по утраченной драгоценности?
- Снисходительно… И все равно, - не сравнимо смутно догадываясь, куда клонит Ноланец, с некоторой долей настороженности говорит герцог.
- Вот с этим "не сравнимо" - я согласен. Дитя никогда не поймет вашей снисходительной беспристрастности. Да и вам трудно будет прочувствовать всю глубину его трагедии… Почему? Да потому, что вы смотрите на один и тот же мир глазами разного внутреннего времени - взрослого и детского…
Дело все в том, что степень качества нашего внутреннего зрения зависит от проникновения в понимание окружающего. Мы проникаем, а стало быть, понимаем настолько, насколько мы сами меняемся во Времени. Насколько становимся взрослее. Или скажем так: насколько становимся совершеннее. Редко кто из нас может видеть, а следовательно, и понимать, то, что лежит за пределами нашего Времени…. Теперь, Ваше величество, представьте себя тем же ребенком по отношению к миру, существующему вне нас?
- Такое, пожалуй, не возможно, - роняет Козимо.
Бруно оставляет его замечание без внимания.
- К этому соотношению мы еще вернемся. Пока же рассмотрим другой, весьма распространенный факт, лежащий в той же плоскости. Скажите мне, уверены ли вы, что умершее дитя - ваше дитя?
- Не понял! - сердито насупливается Козимо.
- Это не то, что вы подумали, - спешит успокоить его Джорди. - Спора нет - семя ваше. Но семя плоти - не семя сути. Суть - это дух. Дух - это жизнь. Это судьба, выражаемая мышлением, действиями и взаимоотношениями, которые в нас, но отнюдь не зависят от нас… На мой взгляд, дитя ваше не могло жить не по причине наказания за грехи, а потому, что суть, обеспечивающая дальнейшую жизнь народившемуся еще не была готова. Нить времени его жития еще не была определена. Вспомните Екклесиаста: "Всему свое время и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать…" и так далее. В вашего младенца еще не было заложено Времени. Оно еще не приспело… Что касается наказания за грехи, то кому, как не вам, знать: у Всевышнего бесчисленное множество способов и вариантов призвать к ответу грешного.
- Эх, монах, - вздыхает герцог, - понять можно. Но как со всем, что ты есть, встать вровень с этим пониманием? Как подняться над чувствами, что затмевают разум?!
- Страсти выше человека, - соглашается Бруно. - Детородство и забота о потомстве необоримое из чувств человеческих. Лишь единицы относятся к нему с необходимым спокойствием. Замечено: чем равнодушней человек к помету своему, тем он сильней. Вроде, если можно так выразиться, надчеловечен… Кто, спрашивается, знает - кого он родил и кого пестует? Чей дух овладеет телом его семени? Заклятого врага? Убийцы, пропойцы или - к кому был вопиюще несправедлив?.. Вот тут-то и вступает в права сила, карающая нас за грехи. Сила Господа. Он дает нам не того, кого мы хотим, а того, кого мы заслуживаем. Ни одно злое дело не остается не отомщенным. Ни одна капля пролитой невинной крови не остается не прощенной.
- Не быть рабом чувств родительских - дар небес, - подхватывает герцог. - Им наделяются Личности. Именно они являются действительными, а не мнимыми сильными мира сего. Они перетряхивают его по своему хотению. Они ворошат умы людей… Им престол обеспечен. Они приговорены на власть… Где бы и в какой семье они не родились. Хотя бы в том же самом хлеву… Но, монах, - понижая голос до шепота, произносит Козимо, - это же противоречит христианской морали. Морали небес.
- А что мы знаем о морали, Ваше величество? - прищуривается Бруно.
- Мы знаем как должно быть.
- И как не бывает, - пылко перебивает его Ноланец.
- Почему же?!
- Да потому, что церковь не знает и не хочет знать истинного механизма действия мира, создавшего нас. И он, этот мир, посылая нам людей с надчеловечными качествами, о которых мы говорили, тыкает нас, как кошенят, носом в наше дерьмо. Мол, не туда и не за теми идете.
- Не туда и не за теми, - глухо вторит ему Козимо.
- Сейчас только я просил вас представить себя ребенком перед лицом мира, существующего вне нас и вы сказали: "Такое не возможно" И вот вам мой ответ: Возможно! Познав время! То есть, ту ее среду, в коей мы обитаем, в соотношении с тем, которое сидит внутри нас… Ибо внешняя структура Времени Земли несет в себе следы высшего времени, в котором бытие более разумно. Высшее время и есть высшая мораль.
- Познать время?.. Это любопытно, - блуждая глазами по комнате говорит герцог и предлагает поговорить об этом подробнее.
- Сейчас не могу, Ваше величество. Это требует времени, а я валюсь с ног. Мне еще надо пристроиться на постоялом дворе…
- Дядюшка, - вмешивается Беллармино, - он действительно устал. Мы, признаться, бежали. Я его вырвал из лап прокуратора Венеции. Спасибо графине Филумене. Она сделала невозможное. Даже допросными листами завладела. Вот они.
Аббат протянул свернутый рулон.
- Никакого постоялого двора! - взмахнув принятыми бумагами, категорически объявляет Козимо. - Вы, синьор Бруно, останетесь у меня в замке.
Дождавшись вызванного им камердинера, он тем же повелительным тоном распорядился:
- Чезаре! Синьору Бруно выделить комнату и служанку. Он нанят мной учителем философии и математики для графа Джакомо. Сегодня же выдать ему двести дукатов. Еда и одежда за мой счет… Обеспечить всем, что он попросит. Ступайте!
- Весьма признателен, Ваше величество, - сраженный неожиданной щедростью герцога промолвил Бруно, выходя вместе с Беллармино и камергером из библиотеки.
Козимо кивнул. Он заинтересованно смотрел, вчитываясь в текст первого попавшегося на глаза листа допроса.
2
Часовщика совсем не волновало как устроится Бруно, однако он не мог отказать себе в удовольствии, прочесть глазами правителя Тосканы те строчки в допросе, на которые тот обратил свое внимание.
… "Был спрошен:
- Действительно ли в своих высказываниях и сочинениях отрицал вознесение Христа?
Ответил:
- Я утверждал и утверждаю вознесение Христово. Нет человека, чья душа не вознеслась бы к Господнему порогу. Мы все возносимся туда. Каждый в свое время.
Отрицалось мной только то, что Иисус вознесся к Отцу небесному вместе с плотью земной. В Божьем лоне обитания с другими условиями жизни плоть земная без надобности… Да он создал человека по образу и подобию своему, но не из той материи, из которой состоят подданные Его необъятного царства, а из праха земли нашей…".
- С огнем играет монах, - цыкая, вслух произносит герцог.
…Оставив правителя Тосканы читать допросные листы, Часовщик вернулся к чтению Бруно…
Тот уже подбегал к опочивальне хозяина. И когда уж было взялся за рукоять, неожиданно остановился. "А если, - ужалила его мысль, - если она пожаловалась Антонии на его более чем странное и унизительное для нее поведение, а Антония, естественно, передала все мужу… Тогда понятно, почему герцог позвал его. Распекать, конечно, не станет. Козимо - любитель "клубнички" - поймет наперсника по философским вечерам. Пожурит немного. Все равно неприятно. Ну а если он вызывал по другому поводу? В таком случае, вывод один: прелестная незнакомочка умолчала о его амурной атаке. А это будет добрым знаком. Значит, и ей он понравился", - лихорадочно анализировал Джорди.
- Синьор Бруно! - окликнул его вышедший из библиотеки Чезаре. - Его величество здесь.
Герцог, поглаживая ладонью сердце, возлежал на софе. Пахло настоем валерианы. "Снова был приступ", - догадывается Бруно.
- А, это ты, Джорди. Видишь, опять схватило. И как! - разлепив глаза, под которыми висели тяжелые мешки, пожаловался он.
- Вам нужен покой, Ваше величество, - советует Бруно.
- Не помогает, - говорит он и, лукаво блеснув глазами, добавляет:
- Нить времени моего на исходе.
- Полноте! Обойдется! - пылко заверяет Бруно.
- Как бы хотелось так думать, - грустно вышептывает он, а после короткого молчания, приподнявшись на подушке, продолжил:
- Вот зачем ты мне был нужен… С Джакомо будь построже. Ему бы шпагой махать да весь день на лошадях скакать. Это неплохо, наверное, для мужчины. Но всему свое время… Не так ли, Джорди? А ты потакаешь его баловству. Я с ним переговорил и предупредил, что скоро устрою ему экзамен. Если он не выдержит его, Парижа ему не видать, как своих ушей.
- С экзаменом, я думаю, Джакомо справится. Он способный мальчик. Хватает все на лету. Память хорошая. И если я ему делаю поблажки, то для того, чтобы не отвратить его от учебы. Чтобы он тянулся к книге, а не бегал от нее в поисках развлечений.
- Что ж, посмотрим. Экзамен устроим к концу месяца… К этому времени я уже вернусь. Дело в том, что я с утра пораньше по срочному делу отбываю в Рим, - кивнув на напольные часы, сказал он.
- Козимо! Я категорически против! - раздался от двери звенящий негодованием женский голос.
Бруно обернулся и… обомлел. Прямо на него, чуть приподняв над полом юбку, наплывала утрешняя незнакомка.
- Антония! - воскликнул герцог и как ни в чем не бывало резво поднялся с места. - В чем дело, милая?!
- Вы же больны! Больны серьезно. Как можно в такую даль, по бездорожью и с таким сердцем?!
- Прелесть моя, я чудесно себя чувствую, - обвив талию жены, пророкотал он. - Заиграй сейчас мазурка, я с тобой прошелся бы по кабинету в темпе, от которого у тебя закружилась бы голова. А ты… Больной, больной…
- Не притворяйтесь, Козимо! Я вижу, вам плохо, - строго и не без нежности укоряла она.
- Ерунда, милая. Я просто немного понервничал с Джакомо.
- А в дороге - тряска. Она хуже нервов, - убеждала Антония.
Бруно стоял ни жив, ни мертв. Герцог в ту минуту забыл о его присутствии. Он был занят женой. Демонстрировал, как он здоров. Чего это ему стоило, Бруно, конечно, не знать не мог. Усадив жену в кресло, герцог, направляясь к другому, что стояло напротив, наконец удосужился обратить внимание на Джорди.
- Да, Антония, - спохватился он, - это тот самый ученый монах, о котором я тебе рассказывал - Джордано Бруно из Нолы.
Джорди поклонился и, пока герцог устраивался в кресле, еле слышно пролепетал: "Простите…".
В осенних глазах Антонии мелькнул солнечный зайчик теплой улыбки. Она протянула ему руку.
Потом, по прошествию многих лет, когда они уже были вместе, вспоминая тот вечер, он говорил ей: "Я коснулся руки твоей губами, а обжег сердце. Как оно ныло. И сейчас ноет, когда не вижу тебя…".
"Я помню твои губы, - признавалась она. - Они были, как лед. По мне пробежал мороз… Ты тогда уже взял меня…".
Но это было потом. А до этого "потом", был родовой замок правителя Тосканы, забранный в черный креп, и заунывное, вытягивающее душу, пение молитв по безвременно почившему герцогу Козимо Первому деи Медичи…
Экипаж, увозивший герцога в Рим, увозил его из жизни. Нить времени Козимо оборвалась по дороге, на 37-м году жития мирского.
Потом уехала из Тосканы Антония, еще через год он остался без Джакомо. Родня увезла его во Францию… Потом вышел его труд "Изгнание торжествующего зверя", вызвавший оглушительный скандал в католической епархии Европы.
Преследуемый церковными ищейками, Джорди скитался по Италии не имея ни приработка, ни крыши над головой. Узнавая кто он, люди гнали его от жилищ своих. Плевали ему в лицо и вослед. И шипели аки змеи: "Богомерзкая тварь…"
Изможденный, рваный и пылающий жаром, он зимним сумраком подошел к Ноле.
…Часовщик видит этот момент. Джорди сидит на валуне. Он трет окоченевшие ноги и смотрит вниз на город.
- Вот я и дома, - выстукивают его зубы.
- Ты уверен, Джорди? - спрашивает его Часовщик.
Бруно долго молчит, вдыхая запах прогорклых дымов, веющих от насупленных силуэтов домов. Всматривается в непролазную грязь неприютной дороги. В скудном вечернем свете она мерцает бельмами луж…
Не отзывается Нола на пришельца. Пусты ее глаза.
"Но мне некуда больше идти", - горестно вздыхая, отвечает он голосу, задавшему ему вопрос, и, вздернув голову к черному небу, простуженным горлом кричит:
- Но где он?.. Где мой дом, о Боже!..
Ты на пути к нему, Джорди. Уже скоро, - успокаивает Часовщик и спешит по нити дальше…
3
Руки Бруно стянуты веревкой, один конец которой привязан к луке седла дородного всадника. Лошадь под ним трусит довольно споро. Джорди с трудом поспевает перебирать ногами. Другие два всадника погоняют его, больно тыкая кнутовищами то в шею, то в спину. За ними, с распущенными космами седых волос, семенит старуха.
- Отпустите! Отпустите его! - цепляясь за стремена, вопит она на всю Нолу.
А город молчит, угрюмо провожая кавалькаду церковной стражи, угоняющей его знаменитого уроженца.
- Джорди, сынок, прости меня! - кричит Нола голосом старой Альфонсины.
- Ты ни в чем не виновата, тетушка… Уходи! Ради бога, уходи! - пытаясь остановиться и повернуться к женщине, просит он.
Споткнувшись, Альфонсина падает. Путаясь в юбках, она ползет, пытаясь встать на ноги. Наконец поднимается. Делает шаг вперед и, поскользнувшись, вновь валится на землю.
- Уберите ее… Уведите ее, люди! - шаря глазами по сторонам в поисках хотя бы одного прохожего, умоляет Бруно.
В ответ - тишина. На улице, обычно оживленной и шумной - пусто. Любопытные окна серых домов смежены веками тяжелых ставен. Зевы ворот подворий закрыты. Даже собаки не лают. Солдатам от этого безлюдья не по себе.
- Прибавь шагу! - командует один из них, с силой вонзая в затылок Бруно острие кнутовища.
От резкой боли Джорди отскакивает в сторону. Всадник, к седлу которого его приторочили, выполняя команду, бьет пяткой под брюхо лошади. Она рвется вперед. Ноги Джорди заплетаются. Он теряет равновесие и падает лицом на колкие грани мокрой гальки. Раздирая лицо и одежды, лошадь тащит его по дороге, лениво уходящей из города. Альфонсина, видя это, дико вопит:
- Изверги! Чертовы дети!
Это последнее, что слышал Джорди. Все вдруг погрузилось во мрак.
…Боли он не чувствует. И нет зла на стражников.
"Они слепы", - говорит он себе.
"Они не ведают, что творят", - подтверждает Часовщик.
"Они слепы, - повторяет он, - хотя и зрячи".
"Их разум слеп и глух", - поправляет его Часовщик.
"Конечно, - не возражает Бруно, - люди мыслят от увиденного и от услышанного. Видят они то, что показывает им Время Земли, а слышат то, что внушают им власть имущие этого Времени".
"Ты уже приступил к "Трактату о Времени?"" - перебивает его Часовщик.
"Пока нет. Наблюдений и записей накопилось много, - делится Бруно. - Хотел в Ноле. И только Альфонсина поставила меня на ноги, как… опять арест. Опять в застенок…".
… Подняв голову кверху, Бруно, то ли чего-то дожидаясь, то ли, высматривая, застыл на месте. Там, у самого потолка, узкое оконце. Оттуда золотым пучком льется свет весеннего солнца… И оттуда нет-нет, да пахнет, пусть слабеньким, но свежим сквознячком. Один такой он поймал. Какое это было наслаждение!.. Какая благодать!.. Зажмурившись, он ждет другого такого же дуновения.
Ноланец стоит спиной к двери. Судя по характерному звуку, кто-то из надзирателей приподнимает и тут же со звонким стуком захлопывает деревянную заслонку. Бруно не обращает на это внимание. Через нее за ним подглядывают и всовывают еду. Так положено. Заслонка-подглядка открывается чаще, чем дверь. Ее освобождают от кованых засов раз в две недели. Когда заносят для подстилки свежую солому. "Это было как раз вчера. Значит - подглядывают", - решает Бруно, продолжая стоять, задрав лицо к оконцу. Но что-то на этот раз не так. За дверью надзиратель гремит ключами. Один из них с силой всаживает в висячий замок ржавый ключ. С лязгом расстегивает массивные засовы и дверь нараспашку… Ноланец оборачивается.
- Проходите, Ваша светлость, - приглашает кого-то из коридора надзиратель.
В камеру уверенно входит запахнутый в черный плащ незнакомец. Лица не разглядеть. Спасаясь от тюремной вони, он кипельно белым платком прикрывает рот и нос.
"Что-то не то, - лихорадочно соображает Бруно. - Если это допрос, то почему меня не вывели?..".
- Оставь нас! - тоном не терпящим возражений, полуобернувшись к надзирателю, бросает вошедший.
Тот послушно и торопливо ретируется.
- Ну и ароматы у вас, - говорит вошедший.
Незнакомец отнимает от лица платок. В полумраке камеры его трудно разглядеть. Лет двадцати - не больше. Высок, широк в плечах и по-юношески строен. Как нынче модно - бритолиц.
- Вы меня не узнаете? - с вежливым добродушием басит незнакомец.
Джорди качает головой.
- Посмотрите внимательно, - просит он.
- Здесь, синьор, - Бруно обводит глазами камеру, - слишком тускло.
- Это - я. Ваш ученик. Джакомо Медичи…
- Бог ты мой! Джакомо!.. Я бы обнял тебя… Да вот…
- Грязен, что ли?!.. Ерунда! - и сам обнимает Бруно.
- У меня мало времени, - не отпуская его шепчет ему в ухо Джакомо. - Буду краток. Завтра вас повезут к папскому легату. Оттуда под усиленным конвоем отправят в Рим. В лапы Святой инквизиции. Синьорию ваше области Кампании папа просил об этом еще пару месяцев назад. Сегодня она, под настойчивым давлением подлеца легата, дала такое разрешение… Итак, как войдете в помещение папского посланника, проситесь в туалет. В нем, на единственном окне, решетка уже подпилена. В нужник вас отведет старший конвоя. Он в курсе всего. Как войдете, накидывайте на двери крючок и… действуйте. Под окном вас будут ждать мои тосканцы… Дальше их заботы…
- Джакомо, это рискованно.
- Вам что, хочется к костоломам Святой инквизиции?
- Рискованно для твоей репутации.
- А это уже мои заботы, учитель, - лукаво подмигивает он и, направившись к выходу, громко и резко добавляет:
- Советую раскаяться в своих деяниях! Святая инквизиция великодушна к повинившимся! Бог милостив!
Джакомо ударил ногой в дверь. В проеме, схватившись за ушибленный лоб, вымучивая на лице подобострастную ухмылку, стоял надзиратель…
Сделайте все так, как я вам посоветовал, - с хорошо понятным для Бруно значением, произнес Джакомо и вышел вон.
… Через час после завтрака Ноланца без всяких объяснений выводят из камеры. Три здоровенных стражника ловко и грубо запихивают его в крытую тюремную повозку. Еще через четверть часа она подкатывает к дому, где размещался папский легат.
Бруно в сопровождении конвоиров поднимается по парадной лестнице. В этот самый момент к дому подъезжает украшенная золотом и сверкающая на солнце коричневым лаком карета. "Легат!" - шепчет один из конвоиров. И все трое, не сговариваясь, оттесняют арестанта к перилам лестницы, дабы сановник свободно прошел мимо них. Солдаты спинами заслоняют Ноланца от вальяжно вышагивающего папского посланника в Кампании. Бруно, тем не менее, видит его. Он узнает его. Джорди сражен.