"Ладно, отдам сторожу", - ушла в подсобку, вернулась с черной старинной пластинкой. Современные пластинки были белого цвета и без дырки посередине.
Индуска поставила пластинку на проигрыватель.
"Этот город, - с невыразимой тоской пропел ломающийся юношеский, а может, хриплый женский голос, - звали Сан-Питер, там ездили разбитые "форды", там девки давали за сахар, там солнце ходило босое по стеклу небоскребов…"
Это было то, что надо. Антону хотелось, чтобы песня звучала вечно.
"Я знаю, что нравится молодым, белым и умным", - подмигнула продавщица, сняла пластинку с проигрывателя.
"Что случилось с этим Сан-Питером?" - спросил Антон.
"Не знаю, - пожала плечами индуска, - наверное, его затопило, как все портовые города, как Бомбей. Эта Антарктида, сколько еще лет она будет таять?"
И по сию пору Антон жил с занозой в сердце по неведомому Сан-Питеру, где ездили на разбитых "фордах", где девки давали за сахар, а солнце ходило босое по стеклу небоскребов. Ни раньше ни позже он не слышал песни лучше.
Магазин пластинок находился в центре города, в квартале особняков за высокими каменными заборами. Антон однажды, сам не зная зачем, залез на такой забор, да так и замер с разинутым ртом над ощетинившейся заостренными металлическими прутьями траншеей. Взгляду его открылся белый с колоннами дворец, идеально подстриженная зеленая трава, выстроившиеся по линейке деревья, продолговатые и круглые цветочные клумбы, дрожащая голубая вода во врытом в землю водоеме с мозаичным дном. На ступеньках стояла ослепительно красивая, стройная девчонка в махровом халате. Антона изумило выражение ее лица - на нем как бы отпечаталось горделивое достоинство, изначальное уверенное спокойствие. Их взгляды встретились. Лицо девчонки зажглось презрением и гневом. Она быстро поднялась по ступенькам. В следующее мгновение из невидимого динамика прямо в уши Антона проорало: "Вы нарушили границу частного владения. У вас три секунды, чтобы покинуть его пределы. В случае отказа…" Антон увидел бегущего вдоль траншеи охранника. Пуля ударила в бетон, брызнули осколки. Антон спрыгнул с забора, успев, впрочем, отметить, что трех секунд еще не прошло.
"Чей это дом?" - спросил он несколько месяцев спустя у учителя, когда они всем классом возвращались в школу после посещения музея истории демократии. "Председателя правления Бомбанка, - ответил учитель. - Был. Вчера его взорвали в машине вместе с семьей". - "Кто?" - "Выходит, есть люди, которым нравится взрывать банкиров, - объяснил учитель. - Это свобода, ребята. Банкир свободен распоряжаться деньгами, а кто-то, стало быть, свободен взрывать его в машине вместе с семьей".
…Глядя на рассекающую руками и ногами утренний воздух Золу, Антон подумал, что она замыслила невозможное. Путь к белому дворцу, зеленой траве, цветам, голубому бассейну за бетонным забором неимоверно труден. В общем-то его нет, этого пути. И в то же время он есть. Кто-то ведь живет в особняках. Путь есть для тех, кто верит, кто ставит жизнь на кон. Антон не верит - для него нет. Зола верит - для нее есть.
Больше всего на свете Антону хотелось исчезнуть, собрать котомку и уйти куда глаза глядят, хотя бы снова в работники к инвалидам. Ему ли не знать, чем заканчиваются бандитские штурмы городов? Шансов остаться в живых нет! Как, впрочем, не больно много их и если он, вор и дезертир, побредет с котомкой без денег и документов.
- Ваза твоя, - Антон подумал, что даже если бы он спрыгнул с сосны без вывиха, то вряд ли бы устоял против такого мастера борьбы, как Зола. - Во дворце ей в самый раз.
Зола вдруг незаметной подсечкой бросила его на траву. Антон поймал ее руку, взял вместе с шеей в "замок".
- Э… да мы сопротивляемся, - пробормотала Зола, высвободила руку, играючи ударила Антона по ребрам. Антон взвыл от боли. - Прости, забыла… - засмеялась Зола, упала на спину, раскинув руки.
- У тебя нет крестика на ноге, - сказал Антон. - Ты что, можешь рожать?
- Не думаю, - Зола только что закончила физические упражнения, но уже дышала ровно. - Я здесь десять лет живу, но не слышала, чтобы хоть одна родила. Дети есть, но их привозят.
- Все равно, ты не можешь знать точно, если нет крестика.
- Наверное, - согласилась Зола, - никто ничего не может знать точно.
Антон подумал: вполне возможно, она уже сегодня будет спать с Конявичусом - что за имя? - или с Ланкастером, да мало ли с кем? Это было так же очевидно, как то, что ему не усидеть на заповедной территории, не сшить на зиму шубу из звериного меха, не собрать урожай пшеницы и овощей, не насушить впрок табака. В мире, как и прежде, не было ничего постоянного. Ничего нельзя было взять с собой в следующий день, кроме собственного - хорошо, если одетого и живого, - тела.
- Ты сможешь сделать мне документы? - спросил Антон.
- Если мы победим - у тебя будет все, - ответила Зола. - Если нет - документы тебе не понадобятся. Мне пора. Встречаемся на закате у красной проволоки.
14
Антон шел к Елене, недоумевая, почему Зола не проявила интереса к загадочной старушке. Ему казалось, он делится с ней важной тайной, Зола же откровенно скучала.
- Не веришь? - спросил Антон.
- Почему? Верю, - зевнула Зола, - да только что мне до этого?
- Нет дела до страны, где люди живут не так, как мы? - удивился Антон.
- Эти люди сознательно отказались от свободы и демократии, - ответила Зола, - они там ходят по гудку на работу, молятся на своих вождей, спят под одним одеялом, растапливают льды пламенными задницами. Раньше, говорят, Антарктида была белая - стала красная от их знамен с двадцатью бородатыми дураками. Там у них хуже, чем у нас в борделе. Пошли они!
- А если там у них лучше, чем у нас в борделе? - Антон по молодости лет и недостатку средств еще ни разу не был в свободном демократическом борделе, но сомневался, что в борделе очень хорошо.
- Твоя старуха - сумасшедшая. Она все врет. Там никто не был. Они боятся пускать к себе свободных людей. Ты бы согласился жить в стране, где вместо свободы эта… как ее… осознанная необходимость? Я не хочу, чтобы кто-то что-то за меня необходимо осознавал!
Антон подумал: так мог бы ответить его друг Бруно, который в отличие от Золы не читал "Дон Кихота". Еще недавно Антону казалось, что книги, как редкие звезды, плавают в океане темных голов. Отдельные головы зажигаются от книг, как лампочки. Пусть и на ограниченном пространстве, но тьма убывает. Антон печалился, что в свободнейшем и справедливейшем из миров мало книг и много тьмы. От Елены он узнал, что в другой стране с книгами проблем нет. Книги там абсолютно доступны и бесплатны, как, впрочем, и многое другое. Родная - свободная - страна, таким образом, представала темным кладбищем. Чужая - тоталитарная - залитым светом читальным залом. Антон подумал, что, должно быть, там читают другие - тоталитарные, исповедующие коллективизм и коммунизм, сочиненные этими самыми двадцатью бородачами - книги. Но Елена сказала, нет, те же самые, что и здесь. Все написанные когда-либо жившими авторами книги. "Если, конечно, у вас еще пишут и издают книги", - добавила она. Еще Елена сказала, что раньше, когда в стране Антона существовали писатели, их произведения передавали по радио. Они у себя в Антарктиде записывали через космические спутники эти произведения и немедленно их издавали. "Они становились бестселлерами, - говорила Елена, - в них было то, чего не было у наших писателей". - "Что же это?" - спросил Антон. "Ощущение смерти, - ответила Елена, - у нас большой спрос на такую литературу". Антон подумал, что с удовольствием поделился бы с кем-нибудь собственным ощущением смерти. Да только с кем? В стране определенно наблюдался избыток этого товара. "Все люди смертны", - заметил он. "Да, но лучшие умы человечества во все века считали это величайшей несправедливостью, - возразила Елена. - В партийной программе так и записано: "Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение людей будет жить в новом мире по законам справедливости".
Антон подумал, что не всегда книги - свет. Существует тьма, которую не победить никакими книгами. От книг она становится еще непрогляднее. Пример подобной тьмы являла Зола, прочитавшая книг больше, чем Антон. Зола стремилась изменить мир на доступном ей пространстве. У нее было свое понимание законов справедливости. Посреди несправедливого - старого - мира она хотела справедливости и соответственно нового мира - для себя. Зола была сама себе партией, сама себе торжественно провозглашала. "Но чего можно торжественно провозглашать, если мир уже устроен по законам справедливости? - вдруг подумал Антон. - Вот только кем?" По залитой светом стране читальных залов пробежала тень. Антон утвердился в мысли, что мир - не важно, старый или новый, несправедливый или справедливый - безнадежен.
Он испугался, что Елена, пока они не виделись, умерла, что теперь ему не узнать ничего нового про страну, попасть в которую хотелось больше всего на свете. Пробегая мимо ловушки, Антон заметил, что петля захлестнула зверя не до смерти. Антон остановился, хоть и спешил. Зверь должен был рвануться в сторону и тем самым лишить себя жизни, но он стоял прямо перед Антоном, не двигаясь, осознанно не желая помогать охотнику. Зверь в общем-то был не нужен Антону. Доставая нож, чтобы перерезать веревку, Антон вспомнил рассказ Елены, как звери зимой сожрали тянущего санки с дровами инвалида. Рука дрогнула, но перерезала веревку. У зверя не оставалось сил, чтобы полоснуть Антона зубами по руке. Хрипя и кашляя, он потащился прочь.
- Считай, что сегодня мир существует по законам справедливости, - сказал, глядя на удаляющуюся серую спину, Антон.
Дверь в подвальчик Елены была приоткрыта. И вновь Антон услышал странное тиканье, словно под тряпьем на лежанке скрывались большие часы. Но под тряпьем скрывалась маленькая, высохшая Елена, и тикать, следовательно, там было нечему. Антон разгреб тряпье. Глаза у Елены были закрыты, рот открыт, лицо покрыто красными пятнами, руки мелко дрожали. Он потрогал ее руки. Они были холодны, как металл на морозе. На синих ногтях как будто выступил иней. Антон пожалел, что не захватил с собой самогон. В прошлый раз одуванчиковый огонь быстро растопил иней. Елена открыла глаза.
- Мы с тобой еще попьем самогона, - сказал Антон. Елена с трудом приподнялась. Антон насовал ей под спину тряпья.
Несколько кирпичей наверху было выставлено. В дыру носом вниз спускался солнечный конус. Он опускался точно на нарисованный на дощечке размеченный круг - солнечные часы. Сейчас было около десяти часов утра. На круге, заряжаясь от солнца, лежала зажигалка "Слава КПСС!". "Бог с ней, с зажигалкой, - подумал Антон. - Пусть старуха живет".
- Можешь взять, - сказала Елена, - она мне больше не понадобится.
Антон мечтал об этом, но сейчас зажигалка была ему не нужна.
- Очень прочная вещица, - продолжила Елена. - Однажды я колола дрова, ударила по ней топором - ни царапины. Потом потеряла ее… лет на пять. Нашла на грядке - ей ничего не сделалось.
- Из тебя бы получился отличный рекламный агент, - сказал Антон.
- Если только на том свете, - усмехнулась Елена. - И очень скоро.
- Человеку не дано знать! - Антон вдруг оглох, собственный голос звучал как чужой и как будто издалека.
- Мне дано.
- Да, но с таким сердцем… - пробормотал Антон.
- В сердце-то и дело, - сварливым и, как показалось Антону, совершенно здоровым голосом произнесла Елена. - Сердечко, видишь ли, надо остановить.
- Остановить? - растерялся Антон. - Каким образом? - Он знал способ - ударить ножом в сердце. При всех остальных способах сердце, конечно, тоже останавливалось, но это уже являлось следствием, а не причиной. Бить ножом беззащитную старуху, когда он только что пожалел ненужного зверя? - Ты не поверишь, Елена, - сказал Антон, - но я до сих пор по своей воле не убил ни одного человека. И как ни странно, совершенно к этому не стремлюсь.
- Значит, у тебя все впереди, - задумчиво посмотрела на него Елена.
- Я не тороплюсь, - пожал плечами Антон.
- А морду тебе вчера, смотрю, начистили.
- Еще как начистили, - согласился Антон, - но это… я тебе обязательно расскажу.
- Я тебе тоже расскажу.
Еще недавно он полагал, что старуха отдаст зажигалку, расскажет все, что знает, про неведомую страну только под угрозой смерти. Сейчас она отдавала, собиралась рассказать под угрозой… жизни? Антон мог взять зажигалку, уйти, предоставив Елену собственной судьбе. Но это было, как если бы он раньше взял зажигалку и ушел, убив старуху.
- Сделай одолжение, вынеси меня на свет Божий, - попросила Елена. - Как здесь воняет!
И в самом деле воняло. Антон от волнения не замечал. Он легко поднял Елену на руки и вынес, словно живой тикающий будильник, на улицу. Усадил на пригретом солнцем месте на пригорке. Ветер немедленно разлохматил железностружечные космы Елены. Антону не хотелось говорить о смерти в такой хороший солнечный день.
Елена прислонила голову к дереву. Взгляд ее остановился, как во что-то уперся. А между тем упираться было не во что. С пригорка были видны спуск к болоту, лес на другом берегу оврага, небо над лесом. Антон явственно расслышал, как Елена выдохнула, но не расслышал, как вдохнула. Только тиканье будильника. Но вот она дернулась, словно ее ударило током, задышала торопливо, судорожно.
- Я должна была умереть уже раз сто, - сказала Елена. - Как тяжело возвращаться, чтобы… снова и снова. Мне кажется, я уже искупила все свои грехи.
Антон молчал, не вполне понимая, о чем она.
- Знаешь, почему воняет в комнате? - спросила Елена. - Не потому, что я делаю под себя. Там в мешке шкуры. Не успела высушить. Пошел дождь, я убрала, чтоб не мокли, и… забыла.
- Потом досушишь. Хочешь, вынесу? - предложил Антон,
- Не досушу, - покачала головой Елена.
- Почему?
- Потому что я туда, - кивнула на дверь подвальчика, - не вернусь.
- Останешься здесь? - усмехнулся Антон. - На свежем воздухе?
- Не совсем здесь, - сказала Елена. - Там, за деревом…
Антон посмотрел, куда она показывала, увидел небольшую аккуратную яму. Дело шло к осени, дно ямы было выстлано желтыми и красными листьями. Красных было больше. Антон вспомнил, что красный - любимый цвет тоталитаристов-коллективистов, растапливающих, по мнению Золы, пламенными задницами льды Антарктиды.
- Моя могилка, - объяснила Елена, хотя можно было не объяснять. - Давно присмотрела. Местечко сухое и высокое. Весной не зальет. Прости, не успела закончить. Отсюда, значит, пойду… - Замолчала.
- Куда? - вздохнул Антон.
- Как тебе объяснить… Был такой ученый-философ Федоров, один из профилей на нашем знамени - его. Суть его учения в том, что рано или поздно все мертвые воскреснут…
"То-то живые обрадуются! - подумал Антон. - Особенно когда воскресшие мертвые захотят жрать!"
- Все воскресшие и живые коммунисты соберутся на последний съезд КПСС. Интересно, какой он будет по счету?
- И больше съездов не будет?
- Зачем? Воскрешение мертвых - последний и завершающий этап восстановления справедливости. Только в зал делегатов меня не пустят… - Может, это только показалось Антону, но в глазах Елены блеснули слезы. - Ничего, - всхлипнула она, - посижу в зале для гостей!
- Это какой зал нужен, чтобы поместились все воскресшие и живые коммунисты… - усомнился Антон.
- Он уже строится на Южном полюсе во льдах, - сказала Елена.
"А где, интересно, соберутся воскресшие поборники свободы и демократии? - подумал Антон. - На дне морском?"
- Чьи еще профили на вашем знамени? - вспомнил о двадцати бородачах Антон.
- Их шесть. Про Федорова я сказала. Трое не представляют большого интереса. Последний - Кунгурцев. Его заставили отрастить бороду, чтобы он как подобает смотрелся на знамени.
- Чем же он обессмертил свое имя? - полюбопытствовал Антон.
- Он научно доказал, что повышенное стремление к свободе и демократии есть всего лишь психическое отклонение, что чем сильнее в человеке психическая, сексуальная, да какая угодно патология, тем неудержимее в нем тяга к свободе и демократии, вернее, к тому, что он под этим понимает. Многие люди одержимы комплексом разрушения. Отстаивание идеалов демократии для них - возможность реализовать свой комплекс. У других людей преобладает комплекс созидания. Эти люди не дают окончательно пропасть миру. Открытие Кунгурцева заключалось в том, что демократия - это не болезнь общества, как считали раньше, но массовое психическое расстройство людей. Что-то вроде социального бешенства. Но его не за это поместили на знамя. Он разработал универсальный метод лечения, создал вакцину, вызывающую иммунитет… Мы теряем время, - губы у Елены сделались синими, черты лица заострились, заледенели. - Вот сейчас опять… Неужели ты не понимаешь, каждый приступ - моя смерть, но проклятое сердце не дает… умереть. Это скучно, а главное, очень больно… Его надо остановить. Оно у меня неживое - искусственное, с микроскопическим ядерным реактором. Ты слышал, чтобы живое сердце стучало, как часы? Антон не слышал, но поверить не мог.
- У меня было очень больное сердце, - продолжила Елена, - мне поставили искусственное. У нас лечат любые болезни. Люди должны жить вечно. Смерть - несправедливость. Так у нас считают. Разрежешь вот здесь, - показала место на груди, - на сердце две кнопки - белая и красная, их надо нажать одновременно. Ядерный реактор будет заблокирован, в кровь вольется аварийный запас лекарств, через час сердце остановится, я умру спокойно и без мучений, как засну… - На лице Елены сквозь страдание проступило блаженство. - Этот час я буду в полном разуме. У тебя есть острый нож?
При Антоне был чудовищный - с зазубринами, чтобы вырывать кишки, - тесак Омара.
- Им можно рубить дрова и копать землю. В человеке нет такого запаса жизни, - поморщилась Елена. - Он хоть острый?
"Не скажи. В тебе есть", - Антон провел пальцем по лезвию, отдернул палец. Тесаком можно было бриться.
Елена торопливо разгребла на себе лохмотья. Антон увидел сухую сморщенную кожу на месте груди. Ему стало противно. Он вспомнил тугую пепельную грудь Золы. Зола чисто вымылась ночью на крыльце в неверном свете керосиновой лампы. Когда Антон провел пальцем по прохладной гладкой ее груди, кожа заскрипела.
Впрочем, сейчас эти воспоминания были неуместны.
Антон испугался дерзости неведомого бородача со знамени коммунистов - Федорова. Мертвых было неизмеримо больше, нежели живых. Страсти, страхи, сомнения живых были смехотворны в сравнении с тысячелетним безмолвием мертвых. Елена любила повторять, что все в мире от Бога. Раньше от мертвых оставались книги. Теперь - ничего. Мертвые в свободной стране Антона сделались еще мертвее. Живые приблизились к ним, как только можно приблизиться к мертвым, будучи живыми. Антон подумал, что, если бы в его стране имелось знамя, его вполне мог бы украсить профиль человека, поставившего задачу не воскресить всех мертвых, но умертвить всех живых. Отчего-то Антону казалось, что он должен быть абсолютно лысым. Наличие бороды, по мнению Антона, свидетельствовало об участливом интересе к людям. Безволосый бритый череп - о полнейшем его отсутствии.
Какая разница, как умрет истомленная, больная старуха, когда большинство людей бесплодны, когда каждую минуту погибают полные сил молодые?