Прошел год. Беран меланхолически выполнял свои функции и даже принимал участие в проектах учеников, поддерживая их амбиции. Он пытался компенсировать то, что казалось ему унизительным сотрудничеством, со сдержанным энтузиазмом разъясняя детям идеалы и древние традиции Пао, но сталкивался с непониманием и отсутствием интереса. Гораздо большее любопытство у его подопечных вызывали чудеса технологии, которые он имел возможность наблюдать в лабораториях Раскола.
В один из выходных дней Беран совершил печальное паломничество к бывшему дому Гитаны Нецко, находившемуся в нескольких километрах от берега. С некоторым трудом ему удалось найти старую ферму у запруды Мерван. Теперь здесь никого не было; бревна опустевшего дома рассохлись под солнцем, поля тысячелистника заросли воровской травой. Беран присел на трухлявую скамью в тени низкого раскидистого дерева - у него в голове теснились горестные воспоминания...
Беран взошел по склону Голубой горы, чтобы взглянуть на долину сверху. Одиночество запустения поразило его. До самого горизонта на всей этой плодородной земле, некогда плотно населенной, ничто не двигалось, кроме порхающих птиц. Миллионы человеческих существ были насильно переселены на другие континенты или предпочли погребение в земле предков. И соль этой земли, ее прелестнейший цветок, умнейшую из девушек - увезли на Раскол расплачиваться за долги Бустамонте!
Подавленный, Беран вернулся на берег залива Зеламбре. В принципе у него была возможность восстановить справедливость - если бы он нашел какие-нибудь средства приобрести власть, принадлежавшую ему по праву. Препятствия, однако, казались непреодолимыми. Беран чувствовал себя бесполезным, ни на что не способным...
Движимый раздражением неудовлетворенности, он решился подвергнуть себя опасности и совершил поездку на север, в Эйльжанр. Там он снял номер в гостинице "Морави" на берегу Приливного канала, прямо напротив стен Большого дворца. Регистрируясь в ведомости отеля, он подавил безрассудное побуждение гордо расписаться "Беран Панаспер" и ограничился именем скромного переводчика Эрколе Парайо.
Столица казалась оживленной, даже праздничной. Угадывалась ли во всем этом возбуждении какая-то примесь возмущения, неопределенности, истерии? Скорее всего, у Берана разыгралось воображение: паоны руководствовались сиюминутными соображениями - к этому их принуждали как синтаксис языка, так и неизменный распорядок жизни.
Будучи в циничном настроении, Беран просмотрел из любопытства архивы Мунимента, центральной государственной библиотеки. Последнее упоминание его имени относилось к записи, внесенной девять лет тому назад: "Ночью инопланетные убийцы отравили возлюбленного Медаллиона, молодого Берана. Таким образом трагически прервалась прямая линия престолонаследия Панасперов и началось правление панарха Бустамонте, потомкам которого все предзнаменования сулят тысячелетия несокрушимой власти".
Нерешительный, ни в чем не убежденный, лишенный возможности осуществить какое-либо намерение или даже о чем-либо заявить, Беран вернулся в школу на берегу залива Зеламбре.
Прошел еще один год. Набираясь опыта, технологи становились старше и многочисленнее. Они сформировали четыре небольших предприятия, изготовляя инструменты, листовой пластик, промышленные химикаты и контрольно-измерительные приборы. Проектировались десятки других производств - по меньшей мере в этом отношении, судя по всему, предначертания Бустамонте осуществлялись успешно.
По окончании второго учебного года Берана перевели в Пон, на суровом южном полуострове Нонаманда. Назначение это стало неприятным сюрпризом, так как Беран уже привык к необременительному укладу жизни на побережье залива Зеламбре. Еще неприятнее было осознание того, что рутина поглотила его, что он уже предпочитал мещанское благополучие школьного чиновника любому изменению. Неужели он уже расслабился и сдался, в возрасте двадцати одного года? К чему тогда все его надежды, все его мятежные планы - он уже с ними распрощался?
Разозлившись на себя и яростно стараясь сбросить наваждение второй натуры, навязанное режимом Бустамонте, Беран летел в аэробусе на юго-восток - над холмистыми полями и пастбищами Южного Видаманда, над Плартским проливом, над садами и виноградниками Курайского полуострова Минаманда, над странным, извилистым и узким Змеистым фьордом, над утопающим в зелени островом Фрейвартом, пестрящим бесчисленными белеными домиками, и, наконец, над Большим Южным морем. Выросли впереди, проплыли внизу и остались позади утесы Нонаманда - обветренные горные луга, усеянные валунами и поросшие черным дроком и ползучим кипарисом, казались другой планетой, чуждой всему, что олицетворяло Пао.
Аэробус приближался к Зголафскому хребту - самым высоким горам на Пао. Неожиданно ландшафт сменился утопающими в снегах базальтовыми вершинами, торчащими среди ледников, бесплодных каменистых ущелий и бурных горных потоков. Летательный аппарат осторожно обогнул раздвоенный пик Разбитой Башки и круто нырнул вниз, к пустынному высокогорному плато: Беран прибыл в Пон.
Общей атмосферой, если не внешним видом, городок напоминал Раскольный институт. Россыпь жилых корпусов, разбросанных по плато в зависимости от топографии местности, окружала скученную группу более массивных зданий. В центральном комплексе, как вскоре узнал Беран, находились лаборатории, аудитории, библиотека, студенческие общежития, трапезные и административное управление.
С первой минуты Беран проникся отвращением к этому городку. "Аналитический" язык, на котором здесь принуждали говорить паонезских подростков, был упрощенным диалектом раскольного языка, лишенным некоторых условных глагольных форм и снабженным дополнительными местоимениями. Образ жизни в Поне практически не отличался от раскольного - до такой степени, что высокопоставленные выпускники Института, игравшие здесь роль "наставников", присвоили себе полномочия и привилегии, на Расколе принадлежавшие только настоящим наставникам. Ветер в Поне был несколько мягче и теплее, чем на Расколе, но окружающая каменная пустыня не располагала к прогулкам. Беран неоднократно подумывал о том, чтобы подать запрос о переводе в другую школу, но каждый раз воздерживался. Он не хотел привлекать к себе внимание - любой необычный поступок мог привести к обнаружению подлога.
Преподавателями здесь, так же, как и в школах Зеламбре, были молодые выпускники Раскольного института, опять же, все до одного - сыновья Палафокса. В городке проживали несколько заместителей министров, представлявших интересы Бустамонте, и обязанность Берана заключалась в обеспечении взаимопонимания между паонезским начальством и раскольниками.
Наибольшее неудобство Берану причинял тот факт, что в Поне работал Финистерле - преподаватель с Раскола, сразу узнавший Берана в Институте и снова узнавший его здесь. Три раза Берану удавалось поспешно скрыться за углом, прежде чем Финистерле мог его заметить, но в четвертый раз встреча оказалась неизбежной. Финистерле ограничился едва заметным кивком и прошел мимо; Берану осталось только смотреть ему в спину.
В течение нескольких следующих недель Беран неоднократно сталкивался с Финистерле и наконец решил завязать с ним осторожный разговор. Замечания Финистерле, однако, отличались такой уклончивостью, что о его намерениях можно было только догадываться.
Насколько удалось понять Берану, Финистерле искренне сожалел о невозможности продолжать исследования в Институте, но оставался в Поне по трем причинам. Прежде всего, этого требовал его родитель, лорд Палафокс. Во вторых, Финистерле считал, что возможность произвести на свет собственных отпрысков могла представиться ему скорее на Пао, нежели на Расколе. По поводу этих двух побуждений он выражался более или менее откровенно; третью причину, однако, можно было вычислить только исходя из того, о чем Финистерле умалчивал, а не из того, о чем он говорил. По всей видимости, Финистерле рассматривал Пао как мир, переживающий неустойчивый переходный период, в связи с чем перед достаточно изобретательным и решительным человеком открывались редкие возможности приобретения огромной власти и престижа.
"Но Палафокс заботится только о своем престиже", - недоумевал Беран.
Не отрицая это обстоятельство, Финистерле помолчал, глядя на окружающие плато горные хребты, и притворился, что сменил тему разговора: "Трудно представить себе, но когда-нибудь эрозия превратит эти утесы, да и весь Зголафский массив, в равнину, почти такую же плоскую, как нагорье Пона. С другой стороны, порой самый невинный и малозаметный холмик может взорваться, оказавшись жерлом подземного вулкана".
Беран не усомнился в справедливости этих утверждений.
Финистерле сформулировал еще один, на первый взгляд парадоксальный, закон природы: "Чем больше знаний накапливается в голове наставника, чем больше у него влияния и средств, тем более непредсказуемыми, дикими и разрушительными становятся его побуждения, когда склероз одолевает его мозг, и он выходит в отставку".
Через пару месяцев, выходя из административного здания, Беран оказался лицом к лицу с Палафоксом.
Беран остановился, как вкопанный; Палафокс строго смотрел на него со всей высоты своего роста.
Взяв себя в руки, Беран приветствовал наставника паонезским церемониальным жестом; Палафокс иронически ответил тем же: "Не ожидал встретить тебя здесь. Я допускал, что ты все еще прилежно пользуешься преимуществами образования на Расколе".
"Я многому научился, - отозвался Беран. - В конце концов, однако, я почувствовал, что дальнейшее образование мне не по душе".
Глаза Палафокса сверкнули: "Душа, каково бы ни было определение этого расплывчатого термина, не имеет отношения к систематизации умственных процессов".
"Но я - нечто большее, чем набор умственных процессов, - возразил Беран. - Я человек. Я вынужден учитывать все свои побуждения в целом".
Палафокс о чем-то думал - глаза его задумчиво остановились на лице Берана, после чего обратились к зубчатой веренице Зголафских вершин, темневших на фоне вечернего неба. Когда он наконец заговорил, голос его стал достаточно дружелюбным: "Во Вселенной нет ничего абсолютного. Человек вынужден направлять по своей воле множество противоречивых вероятностей подобно погонщику, усмиряющему стаю сварливых тявкающих животных, но ничто не гарантирует ему неизменный успех".
Беран уловил подспудный смысл нарочито обобщенных рассуждений Палафокса: "Так как вы заверили меня в том, что моя дальнейшая судьба вас не интересует, мне пришлось самому определять свое будущее. Поэтому я вернулся на Пао".
Палафокс кивнул: "Невозможно отрицать, что события не всегда поддаются моему контролю. Тем не менее, случайные обстоятельства нередко оказываются не менее выгодными, чем тщательно продуманные планы".
"Будьте добры, продолжайте пренебрегать моим существованием, составляя свои планы, - обронил Беран настолько бесстрастно, насколько ему позволяло самообладание. - Я научился наслаждаться самостоятельностью".
Палафокс рассмеялся с несвойственным ему благодушием: "Хорошо сказано! И что ты думаешь о новом положении вещей на Пао?"
"Я в некотором замешательстве, и еще не сделал никаких окончательных выводов".
"Твое затруднение можно понять. Необходимо оценивать и согласовывать миллионы факторов на тысячах различных уровней. Замешательство неизбежно, если ты не руководствуешься - так, как я или Бустамонте - мощными честолюбивыми стимулами, заставляющими преодолевать препятствия. С нашей точки зрения, однако, любые факторы можно подразделить на две категории: способствующих достижению наших целей и препятствующих ему".
Палафокс отступил на шаг и смерил Берана взглядом с головы до ног: "Судя по всему, ты выполняешь функции лингвиста".
Беран неохотно признал, что так оно и было.
"Хотя бы по этой причине тебе следовало бы испытывать благодарность мне и Раскольному институту", - заявил Палафокс.
"Называть мои чувства благодарностью было бы чрезмерным упрощением, вводящим в заблуждение".
"Вполне возможно, - согласился Палафокс. - А теперь прошу меня извинить - мне нужно торопиться на совещание с директором".
"Одну минуту! - задержал его Беран. - Я чего-то не понимаю. По всей видимости, вас нисколько не раздражает мое присутствие на Пао. Намерены ли вы сообщить о моем присутствии узурпатору Бустамонте?"
Прямолинейность вопроса заставила Палафокса поморщиться - наставник Института не позволил бы себе выражаться столь откровенно: "Я не намерен вмешиваться в твои дела". Помолчав пару секунд, старый раскольник произнес совсем другим тоном, словно раскрывая Берану немаловажный секрет: "Если хочешь знать, обстоятельства изменились. Панарх Бустамонте с каждым годом становится все строптивее, и твое присутствие может оказаться очень полезным".
С языка Берана чуть не сорвалось гневное восклицание, но, заметив на лице Палафокса слегка насмешливое выражение, он сдержался и промолчал.
"Не могу больше задерживаться, у меня слишком много дел, - завершил разговор Палафокс. - События ускоряются, за ними нужно следить. Через полтора-два года должны окончательно кристаллизоваться многие все еще недостаточно предсказуемые процессы".
Через три недели после встречи с Палафоксом Берана перевели в Дьеромбону, на побережье Шрайманда, где массу детей, унаследовавших сформировавшуюся за пять тысяч лет врожденную склонность паонов к смирению и терпимости, погрузили с пеленок в среду жесткой конкуренции. Многие из этих детей уже стали подростками и начинали взрослеть.
Дьеромбона - город приземистых строений из коралловых блоков, широко раскинувшийся в лесу высоких фальторинкусов - считалась древнейшим населенным пунктом на Пао. Ничего им не объясняя, всех местных жителей - два миллиона человек - эвакуировали. Гавань Дьеромбоны все еще использовалась; несколько административных управлений занимались делами носителей "героического" языка. Все остальные старые здания пустовали; темные окна зияли в белых стенах подобно глазницам черепов, выглядывающим из-за стройных стволов. В Колониальном квартале, среди многоквартирных домов, еще скрывались редкие бродяги - по ночам они отваживались выходить, чтобы поживиться брошенным добром и найти какое-нибудь пропитание. Они рисковали субаквацией, но власти вряд ли могли прочесать весь лабиринт улиц, переулков, домов, лавок, складов, квартир и бывших учреждений, в связи с чем бродяги считали себя в безопасности - постольку, поскольку они не попадались на глаза.
Носителей "героического" языка квартировали в бараках, рассредоточенных группами через равные промежутки вдоль береговой линии; в каждом барачном городке размещался легион "мирмидонов" - так называли себя новые паонезские бойцы.
Берана назначили переводчиком Дьеромбонского легиона; в качестве жилья ему предложили выбрать любой дом или любую квартиру в заброшенном городе. Беран нашел просторный коттедж на пляже с верандой второго этажа, опиравшейся на сваи и выступавшей за линию прибоя, и устроился в нем как нельзя лучше.
Во многих отношениях воспитание "боевой касты" оказалось самым любопытным из паонезских социальных экспериментов. Перемены бросались в глаза. Подобно "технологам" с побережья залива Зеламбре и "аналитикам" из Пона, "герои" были расой молодых людей - старшие мирмидоны еще не достигли возраста Берана. Их колонны, маршировавшие под ярким паонезским солнцем, представляли собой странное сверкающее зрелище - размахивая руками в такт какому-то слышному им одним внутреннему ритму, мирмидоны неподвижно смотрели вперед с выражением мистической экзальтации на лицах. На них были униформы сложного покроя и различной расцветки, но у каждого на груди была нашивка с именем, а на спине - эмблема легиона.
В дневное время юноши и девушки тренировались по отдельности, осваивая навыки владения новыми видами оружия и механизмами, но по ночам они спали друг с другом почти как попало; при выборе партнеров уделяя внимание только рангу. Эмоциональное значение придавалось главным образом организационным взаимодействиям и соревнованию за повышение в ранге и знаки отличия.
Вечером, сразу после прибытия Берана в Дьеромбону, в барачном городке состоялся торжественный сбор. На возвышении в центре строевого плаца разожгли огромный костер. Рядом возвышалась Дьеромбонская стела - призма из черного металла, украшенная эмблемами. По обеим сторонам стелы выстроились рядами молодые мирмидоны; сегодня вечером все они надели одинаковые темно-серые облегающие трико и безрукавки. У каждого в руке было церемониальное копье с бледным мерцающим языком пламени вместо острия.
Протрубили фанфары. Вперед вышла девушка в белой тунике, державшая большой, сложно устроенный почетный знак из меди, серебра и бронзы. Мирмидоны преклонили колени и опустили головы; девушка трижды обошла костер по часовой стрелке и закрепила знак на стеле.
Пламя костра ревело и взвивалось оранжевыми языками. Мирмидоны поднялись на ноги и молча потрясли копьями в воздухе. Построившись в колонну, они промаршировали с плаца куда-то в направлении темнеющего моря.
На следующий день начальник Берана - субстратег Джан Фирану, наемник с далекой планеты - объяснил Берану происходившее: "Вчера вы присутствовали на похоронах - на похоронах героя. На прошлой неделе в Дьеромбоне проводились военные игры с участием легиона из Тараи, следующего прибрежного лагеря. Подводная лодка из Тараи проникла через наши заграждения и наносила ущерб нашей базе. Все бойцы из Дьеромбоны доблестно сражались, но Лемоден превзошел других. Он проплыл под водой почти двести метров и отрезал балласт. Подводная лодка всплыла и была захвачена. Лемоден утонул - возможно, случайно".
"Возможно, случайно? Как еще? Не могли же легионеры из Тараи…"
"Нет, это маловероятно. Но он мог утонуть по собственной воле. Эти молодые люди готовы на все ради того, чтобы прославиться".
Беран подошел к окну. По набережной Дьеромбоны чванливой, вызывающей походкой расхаживали группы молодых головорезов. Где он очутился? На Пао - или на какой-то фантастической планете, в сотне световых лет от знакомых мест?
Джан Фирану продолжал говорить - слова его не сразу проникли в сознание Берана: "Ходят слухи - может быть, вы уже слышали нечто подобное... о том, что Бустамонте - не настоящий панарх, а всего лишь айудор-регент. Говорят, что Беран Панаспер жив и где-то скрывается, что он возмужал и набирается сил, подобно мистическому герою древних сказаний. И когда настанет его час - по словам крамольных подстрекателей - Беран Панаспер явится народу, чтобы сбросить Бустамонте в море".
С подозрением остановив взгляд на лице субстратега, Беран рассмеялся: "Я ничего подобного не слышал. Но все может быть - кто знает?"
"Бустамонте эти россказни не понравятся!"
Беран снова рассмеялся, на этот раз вполне искренне: "Ему известно лучше, чем кому-либо другому, что в любой легенде есть доля правды. Хотел бы я знать, кто распространяет эти слухи?"
Фирану пожал плечами: "Откуда происходят слухи? Ниоткуда. Все это праздная болтовня и недоразумение".
"В большинстве случаев это так - но не всегда, - возразил Беран. - Предположим, слухи соответствуют действительности. Что тогда?"
"Тогда вас, паонов, ожидают крупные неприятности. А я вернусь на Землю".