Девушка, опустив руки, серьёзно смотрела на Гурьева. Не только глазами. И глазами, разумеется, тоже – чёрно-синими, как штормовое море. Но – не только.
Гурьев всегда уделял пристальное внимание форме. И это действовало, – ещё как действовало, – и на мужчин, и на женщин. При росте в метр девяносто два сантиметра он весил чуть-чуть меньше пяти пудов. Пять пудов мышц и сухожилий, каждая клеточка которых была протренирована насквозь, так, что могла явить, по желанию своего владельца, полный диапазон состояний – от свободной текучести воды до гибкости и твёрдости дамасской стали. Не объём, – рельеф. За какое-то мгновение весь спектр эмоций – от испуга к восторгу и снова к благоговейному ужасу – промелькнул в глазах у девушки.
Для вящего контраста с демократической модой текущего момента Гурьев предпочитал не сатиновые трусы семейного фасона, а был упакован в плавки из безусловно неизвестного девушке синтетического материала, чья эластичная и плотно-поддерживающая фактура подчёркивала отнюдь не одни лишь прелести мускулатуры. Учтя это, Гурьев счёл анатомическое любопытство, промелькнувшее во взгляде спасённой наяды, извинительным. Впрочем, вполне академический характер любопытства не вызывал у Гурьева сомнений. И это следовало, безусловно, записать девушке в актив, – становиться объектом, равно как и субъектом свойственных юности страстей в планы Гурьева никак не входило:
– Даже если ты подумала, что я бесплотный дух, это не так. Тебе показалось.
Она быстро, но не поспешно, и это Гурьев тоже зафиксировал, захватила пальцами полотенце, прикрываясь.
– Нет, вы не дух, – улыбнулась она вздрагивающими губами – но глаза при этом оставались серьёзными и продолжали изучать Гурьева, – пристально. – Не дух, конечно. А кто? Осназ?
Надо же, какая наблюдательная, подумал он. Слова какие знает. Чудо, настоящее чудо. Ну-ну. Наступит, интересно, когда-нибудь время, когда девушкам в России не нужно будет ни знать таких слов, ни даже представлять себе, что такие слова вообще существуют? И думать о военных тайнах?! Нет, решил он. Я не доживу.
– Давай-ка я на царапину взгляну, – Гурьев, пропустив вопрос мимо ушей, так, словно он и не был задан, присел и быстро, профессионально пробежался пальцами по следу от ножа. На самом деле царапина, с облегчением понял он, даже шрамика не останется. А почему я думаю об этом?! Он выпрямился: – Ерунда. До свадьбы заживёт. Не били тебя?
– Нет, – девушка тряхнула волосами, – норовисто и сердито.
– Чудесно, – будто не замечая её гнева, Гурьев кивнул и продолжил: – План следующий. Моя одежда – метров сто восточнее по этому бережку. Наденешь мою рубашку, она сойдет за экстравагантный халат, и подождёшь меня у спасателей. А я схожу за таксомотором и отвезу тебя домой. Там переоденешься и вернёшь мне моё имущество. На всё про всё времени час, не больше, у меня дела. Как тебя зовут?
– Даша. Даша Чердынцева. А вы, всё-таки – кто? Вы ведь не флотский, загар у вас – не такой…
Это очень хорошо, Даша, подумал Гурьев совершенно спокойно. Это замечательно. И то, что ты Даша. И то, что Чердынцева. Не Мария не Иванова и не кто-нибудь ещё. Это очень хорошо. Очень. Дивно. Чудно. Прелестно. Восхитительно. Интересно, я что-нибудь – когда-нибудь – пойму?!
В личном деле Чердынцева не было никаких фотографий, кроме уставного снимка самого капитан-лейтенанта, – совершенно обыкновенного, такого, какими украшают кадровики десятки тысяч личных дел красноармейцев и командиров по всей стране. О дочери в личном деле сведений содержалось и вовсе на полстроки – правда, Гурьев отметил: имя хорошее, настоящее, "несовременное". Вот и всё, подумал он. Конец маскировки, вся бутафория – псу под хвост. Проклятье. Как такое могло получиться?!
– Я учитель, – Гурьев вздохнул. – Литературы.
– Не рассказывайте, раз нельзя, – невзирая на полотенце, Даша исхитрилась пожать плечами. Она почти совсем успокоилась – удивительно быстро, и её больше не колотила нервная дрожь. Ах, молодость, молодость, подумал Гурьев. Есть всё-таки хоть какие-то преимущества. – Вам же нельзя. Я понимаю.
И опять посмотрела, – нет, вовсе не на хронометр и не на браслет. На два – Даша не знала, как правильно они называются, – предмета, висевших у Гурьева на шее на длинных цепочках. Один – из металла, похоже, серебряный, и ещё один, поменьше – из неизвестного Даше светлого камня. Гурьев отрефлексировал её взгляд:
– Ну да, – подтвердил он, придавая голосу необходимые беспечные модуляции. – Нельзя. Я только что приехал. Сегодня. Замечательный у вас город. Зелёный, солнечный, тихий – просто прелесть. А осназ – это что такое?
– Не смейте таким тоном со мной разговаривать, – сказала девушка, и глаза её сверкнули так, что Гурьев весь подобрался. – Я не певичка из кафешантана, а мой папа – капитан боевого корабля. Так что я знаю, что такое осназ. Понятно?!
Вот оно, решил Гурьев, вот оно. Как же это?! Не бывает такого. Не бывает, и всё!
– Извини, пожалуйста, – он вздохнул. – Конечно, я тоже знаю, что такое осназ. И ещё много чего знаю. И я не стану никогда больше разговаривать с тобой, как с певичкой из кафешантана. Никогда. Обещаю. Честное слово. Простишь меня?
– Прощу, – кивнула Даша. – Только если слово держать будете.
– Буду, – без всякого лукавства подтвердил Гурьев. – Но я действительно работаю в школе. А самбо – это хобби.
– Это не самбо, – очень спокойно и тихо возразила девушка. – Такого самбо не существует. Вы обещали.
– На самом деле это именно самбо, – резко, словно кнутом, стеганул голосом Гурьев. Не хватало мне ещё тебе историю создания универсальной боевой системы докладывать и свою выдающуюся роль в её разработке и развитии, усмехнулся он мысленно. – Но ты права: на соревнованиях по самбо такого не показывают. И не будут показывать. Никогда. Я доходчиво излагаю? – И тотчас же, микшируя угрожающие нотки, улыбнулся: – Как считаешь, получится из меня учитель?
– Наверное, – Даша не очень неуверенно и с некоторой как будто опаской опять пожала плечами. – А где вы работать будете?
– В Первой школе.
– А я там учусь, – вдруг улыбнулась Даша. Улыбка была такая, что Гурьева едва не опрокинуло – мгновенная, неожиданная и разящая, как ночной выстрел в лицо. – Десятый "Б". Правда? У нас в школе?
Он кивнул, стараясь смотреть куда-нибудь поверх головы девушки. Лихорадочно пытаясь понять, на кого она так удивительно, невероятно похожа. Похожа до такой степени – Гурьев готов был поклясться: эти глаза, эту мимику, моторику – он уже где-то видел. Где? Когда? И не мог никак вспомнить, – он, с его феноменальной от рождения, а потом развитой годами специальных упражнений зрительной памятью. Он даже испытал нечто, отдалённо напоминающее раздражение. Очень уж некстати оказалась внезапная "амнезия". Ну, а совпадение времени и места – просто не лезло ни в какие ворота. А тут ещё – такая улыбка.
– Правда. Значит, отец – капитан корабля. А это случайно не военная тайна?
– Нет. Капитан-лейтенант Чердынцев, эскадренный миноносец "Неистовый", – она так гордо это сказала, и так вскинула подбородок, – Гурьева проняло до самой печёнки. – Типа "Дерзкий". Который после "Новика" строили, того, балтийского, знаете?
– Знаю, – Гурьев сдержанно кивнул. Ну, надо же. – Он где, дома сейчас?
– Нет. Он… на работе. Мы с ним вдвоём, моя мама умерла, когда я родилась. Ну, просто, чтобы вы не боялись спрашивать. Я её даже не помню.
– Ясно. Что это за публика такая была? Может, расскажешь?
Он всё ещё надеялся, что это обычная история – хулиганы к девушке прицепились. Уже знал: это не так, но всё-таки – теплилась ещё надежда, крошечная совсем.
– Я их так, в лицо видела, некоторых. И… этого тоже. Только я с такими не вожусь.
А вот это даже я понимаю, подумал Гурьев.
– Вы ведь его не убили? – вдруг тихо спросила Даша.
– Нет, – отрезал Гурьев. А если да, подумал он, то что – будем вызвать милицию, составлять протокол и садиться в ДОПР? И почему мне так настойчиво мстится, что я напрасно не вышиб этой твари мозги на песок?! И небрежно махнул рукой: – Оклемается к вечеру. Далеко нам до места вашей с отцом постоянной дислокации топать?
– Не очень. Это на Морской, – после паузы произнесла Даша, снова посмотрев Гурьеву в глаза. Голос её прерывался от едва сдерживаемых слёз, но всё-таки второй раз она не заплакала.
– Ну, иди вперёд, я за тобой, – он чуть отступил, войдя в воду по щиколотку. – Типа "Дерзкий", значит.
– Мне косу заплести надо, – словно извиняясь, сказала девушка. – Что же я, такая растрёпанная, пойду?
Верно, подумал Гурьев. Косу заплести просто необходимо. А для этого придётся полотенце-то снять. Он вздохнул и демонстративно развернулся на сто восемьдесят градусов. И секунду спустя услышал Дашин голос:
– Можете смотреть, если хотите. Мне не жалко.
Гурьев едва сдержался, чтобы и в самом деле не обернуться. Не то, чтобы ему очень хотелось на неё посмотреть. Вот на её лицо он хотел бы посмотреть. В глаза, опять. Это – да. Это – вот точно.
Две минуты прошли в полном молчании. По доносившимся до него звукам Гурьев понял: туалет закончен, и полотенце находится опять на положенном месте. Он повернулся, улыбнулся, как ни в чём не бывало, и подбородком указал – подтвердил – направление.
Они двинулись. Отпустив девушку на несколько шагов, он смотрел, как идёт она по кромке воды. Да на кого же она так похожа, чёрт подери?! Эти глаза, этот взгляд. Волосы. Где, где я это уже видел? Работай давай. Качай, качай быстрей. Он вздохнул и буркнул:
– Одна просьба.
– Я знаю, – Даша живо обернулась и кивнула. – Я никому не скажу, вы не переживайте. Эта шпана только может проболтаться, а я – могила. Я же понимаю.
Что ты там понимаешь, почти рассердился Гурьев, что можешь ты понимать, прелестное дитя природы, растущее на черноморских скалах?! О-о…
– Всё равно вы на учителя не похожи.
– А на кого похож?
– На Ланселота.
– На кого?! – чуть не споткнулся на ровном месте Гурьев. – Начиталась ты, Даша, всякой чепухи.
– Ой. Я книжку там забыла, – Девушка умоляюще оглянулась на него.
– Что за книжка?
– Не по программе, – вскинула опять подбородок Даша. – "Красное и Чёрное". Жалко, я даже до половины не дочитала.
– Возьмёшь в библиотеке. Мы не станем возвращаться.
Дурёха романтическая, почему-то с нежностью подумал Гурьев. Книжки на камнях читает, под мерный рокот прибоя. Вот. Сейчас в тебя ка-а-а-к влетит весь этот заряд романтики. Обхохочешься.
– Ладно, что ж… Она, кажется, вообще в воду упала. Всё равно жалко. А вы с Аннушкой уже познакомились?
– С кем?!
– С Анной Ивановной. Мы её так все называем, она чудесная, не то, что некоторые!
– Познакомился. Если это можно так назвать.
Что-то ты очень уж смелая в разговоре с незнакомым мужиком при полном безлюдье и практически неглиже, подумал Гурьев. Это непосредственность такая или причина интереснее? Или я просто совсем уже спятил?
– А вы в каких классах будете преподавать?
– В старших.
– И у нас?
– Вероятно.
Даша остановилась и повернулась к Гурьеву. Он тоже остановился – в полном замешательстве, впрочем, умудрившись это достаточно успешно скрыть:
– Что?!
– Вы меня не бойтесь, Яков Кириллович, – проговорила Даша. – Я в вас влюбляться не собираюсь, даже не думайте, и мешать вам работать не буду. У меня папа – морской офицер.
– Офицер?!
– Да. Офицер. Я это слово не произношу обычно, знаю, нельзя. Но вам – можно. Вы – настоящий.
Ну да, подумал Гурьев. Мне – можно. За версту видать: никому нельзя, а этому вот – можно. Вот же влип.
– Даша.
– Я же говорю – вы меня не бойтесь. Я устав очень хорошо знаю.
– Устав?
– Это папа всегда так говорит. Устав учила? Учила. Что можно – то можно, а что нельзя – то нельзя. Вот.
– Суровый у тебя папа.
– Он капитан. Командир, ему иначе никак. Но весёлый тоже бывает… Хотя редко, – Даша отвела со лба прядь волос и смущённо улыбнулась, но глаза при этом сохраняли испытующе-серьёзное выражение. – Вы не сердитесь, пожалуйста. Я вам даже спасибо толком не сказала.
– Не стоит благодарности, – усмехнулся Гурьев.
– Дело не в благодарности, – Даша вздохнула и посмотрела туда, где мористее виднелись силуэты двух военных кораблей. – Не только в этом, хотя и в этом тоже. Вам ведь самому было приятно меня спасать. Но это же… Думаете, я не понимаю, да? Если бы не вы, мне от них ни за что не уйти было. Вообще – не уйти. А жить после такого… Разве можно после такого жить?
Жить можно не только после такого, подумал Гурьев. И после такого, и после другого всякого разного… дивушко. Дивушко, да. Настоящее дивушко. Уж ты мне поверь, девочка моя дорогая. После чего только не живут люди на свете – и после такого вот тоже. Ибо и псу живому лучше, нежели мёртвому льву. Это поганая философия, знаю я, знаю. Но – что же всё это значит, очень хотелось бы мне выяснить, и поскорее.
– Всё хорошо, что хорошо кончается, – мягко улыбнулся Гурьев, придавая лицу надлежащее выражение, а голосу – столь же необходимые модуляции. – И влюбляться в меня действительно ни в коем случае не следует. Тут ты совершенно в точку попала.
– Я знаю.
– Что ты знаешь? – удивился Гурьев.
– Я знаю, – упрямо повторила Даша, и глаза её потемнели. – Почему вы не вместе? Так же нельзя!
– Разве у меня на лбу что-нибудь написано? – печально спросил Гурьев.
– Конечно, написано, – девушка смотрела на Гурьева так, что ему захотелось превратиться в краба и забиться куда-нибудь под камень. – Огромными буквами. Только никто не умеет читать, а я умею. Вы ужасно ловко притворяетесь, конечно, но я-то всё равно вижу. Так почему?
– А это что же, – неразборчиво?
– Перестаньте сейчас же так ужасно улыбаться. Я же не из любопытства спрашиваю. Мне обязательно нужно знать, понимаете?
– Даша… Не стоит.
– У неё очень красивое имя, – медленно проговорила девушка. – Очень, очень красивое… Старинное какое-то… И она сама… Такая… Такая… Ну, что же это за безобразие-то, в конце концов?! Почему вы не вместе?! – Даша топнула ногой, и брызги дождём полетели во все стороны. – Почему, почему?!
Вот это да, обмер Гурьев, чувствуя, как побежали по спине, по локтям ледяные муравьи. Вот это да. Что ж ты не смеёшься, наставник заблудших? О, теперь тебе не до смеха?
– Рэйчел. Её зовут Рэйчел.
Он не знал, почему говорит это. Отчаянно не знал, но удержаться не мог. Он столько держался. Столько лет. Наверное, просто больше не было сил. Да что же я делаю такое, подумал он в ужасе. Как она в меня попала, – я просто оправиться не могу. Раскрылся, как последний салага на ринге, – такой удар пропустил. Совсем нюх потерял, идиот. И повторил:
– Её зовут Рэйчел.
Лондон. Август 1939
Кроме Рэйчел, в кабинете находились двое, – её первый заместитель и советник по финансовым вопросам Оскар Брукс, сухопарый и чуточку надменный, и член комиссии по иностранным делам палаты Общин, депутат-виг Питер Каллиган. О присутствии ещё двух мужчин, сосредоточенно внимавших каждому звуку и ежесекундно готовых к бою, Каллиган даже не подозревал. Искусно замаскированные ширмы скрывали их от случайного или любопытного взгляда, а выучка этих двоих была безупречной.
То, что эти люди собрались здесь в столь неурочный день и час, свидетельствовало о ситуации, которую можно было без преувеличения назвать чрезвычайной. Была ещё одна причина, по которой разговор происходил именно тут. Это было едва ли не единственное место во всём Лондоне, где Рэйчел могла не опасаться чужих ушей.
Каллиган говорил довольно долго, как всегда, пересыпая свою речь множеством вводных оборотов и рисуясь перед Рэйчел своим искусством ритора и парламентского лицедея. Рэйчел это не мешало, – нисколько не мешало выделять суть повествования и ни на секунду не выпускать разговор из рук, умело направляя Каллигана в нужное русло, когда тот уж слишком увлекался.
Зато Брукс злился. Ты, самодовольный павлин, думал он, ты что же, всерьёз полагаешь, будто ты интересен хоть сколько-нибудь для миледи – ты, болтун и повеса?! Да ты должен ползать на коленях перед ней только за то, что она сидит тут с тобой и терпеливо слушает твой порожний звон уже второй час подряд, улыбаясь тебе своей волшебной ангельской улыбкой, как будто ты и вправду что-нибудь значишь… Она, – она, этот ангел во плоти! Бездари, соглашатели, предатели и кретины. Даже детей этого несчастного русского царя вы побоялись вывезти сюда, не говоря уже о нём самом. Это, видите ли, было невозможно в сложившейся политической обстановке. Негативно сказалось бы на положении и престиже Империи. Неудивительно, что русские нас ненавидят. Вонючие социалисты. Нацистские прихвостни и троцкистские проститутки. Из-за вас мы только и делаем, что теряем клиентов и деньги. Столько денег, чёрт побери. Вот и теперь!
Наконец, Каллиган выдохся и торжествующе посмотрел на Брукса. Тот ответил морозной улыбкой тонких, в ниточку, бледных губ. Рэйчел, улыбнувшись Каллигану, поднялась и протянула ему руку:
– Благодарю Вас, мистер Каллиган. Вы очень мне помогли.
– Для вас – просто Питер, леди Рэйчел, – депутат поспешно встал и склонился над её рукой в поцелуе. – Мы ведь договаривались, не правда ли?
– Конечно, Питер, – ласково улыбнулась Рэйчел. – Я вам очень, очень признательна. Спасибо. Это просто бесценно – то, что вы делаете для нас.
– Ну, что вы, леди Рэйчел, – потупился Каллиган. И продолжил со значением: – Всегда рад быть вам полезным. Буду ждать от вас новостей.
Они распрощались, и Каллиган вышел в сопровождении появившегося по звонку дежурного секретаря. Рэйчел, сняв улыбку, как надоевший наряд, вздохнула. Телохранители покинули убежища за ширмами и заняли привычные позиции в углах кабинета, поклонившись хозяйке. Рэйчел благодарно кивнула в ответ. Она привыкла к присутствию охраны, иногда ловя себя на ощущении, что вовсе перестаёт её замечать.
– Я думаю, нам следует как можно быстрее избавиться от наших польских активов, Оскар, – мягко сказала она, поворачиваясь к Бруксу.
– Это вызовет панику на рынке, миледи, – недовольно сказал Брукс. Лицо его, впрочем, оставалось при этом почти бесстрастным. Почти.
– Паника разразится так или иначе, – вздохнула Рэйчел. – Неделей позже, неделей раньше. Вы поняли мою мысль, Оскар.
– Конечно, миледи.
Это война, подумала Рэйчел, чувствуя, как леденеет всё у неё внутри. Опять, Господи, опять!
– И французские дела нужно сворачивать тоже, – проговорила Рэйчел, глядя, как складывает бумаги в папку Брукс.
Его руки буквально замерли в воздухе: