На сторожевой площадке никого не было. Говорят, что башню собирались перестроить ещё при жизни отца лорда Уиндема, но так и не собрались. Верхние этажи её были перекрыты, и только голуби, летучие мыши и прочая летающая мелочь обитала там.
Было темно и просто прекрасно. Серпик луны слабо освещал рваные плоскости высоко висящих облаков. Тускло отсвечивала вода в реке, горели костры под замковыми стенами, где лагерем располагались прибывающие дружины лордов и ополчение. Чуть ниже меня я видел отсвечивающий серебряный крест на знамени, водружённом над башней лорда.
Далеко-далеко смутно темнели громады лесистых гор. Мне они показались выше, чем обычно, и внимательно вглядевшись, я понял, что из-за гор к нам может прийти гроза. То, что я принял за вершины, были грозовые тучи, пытающиеся перевалить через перевал. Изредка тучи освещались изнутри слабыми размытыми вспышками. Там, далеко, бушевала гроза, грохотал гром, и ослепляли ветвистые молнии.
Я вернулся мыслями к Джироламо, устроившись поуютнее рядом с бывшим флагштоком, превращенным добавлением перекладины в простой деревянный крест. Я улыбнулся, когда вспомнил, что епископ видел в этом великий символ - святой крест находится всё-таки выше знамени рождающейся династии.
Итак, кто такой Джироламо, что сделало из юного студента калеку? Какими силами перенесен он сюда, в этот мир? В чём выражалась воля Провидения?..
Но даже ваш покорный слуга, бывший одним из первых логистов Университета, не смог собрать воедино осколки известных мне фактов!
Мало помалу я задремал и проснулся лишь под утро, когда гроза, перевалив-таки через горы, громыхала в отдалении, обещая ливень к полудню…
* * *
А между тем, время шло, и всё ближе и ближе был решающий поход…
К. И. Стивенс, магистр
******
… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!
- Ленина. Следующая - площадь пятого года… - прохрипел репродуктор.
Неуклюжий пакет из бумаги крафт по-прежнему лежал у моих ног. Цела моя говяжья нога!
Сегодня к нам в лабораторию ворвалась Людмила и принесла на крыльях весть о том, что все желающие могут получить мясо без талонов, отбоярившись некоей символической суммой. Институтский люд не был избалован подобными подарками и суетливо вставал в очередь. Мы с Женькой как всегда прохлопали ушами, положившись на вечный "авось", но, как ни странно, промозглой говядины хватило и на нас.
Николай Васильевич, главный организатор благого деяния, а также главный и всеми уважаемый рубщик, выделил нам по здоровенному куску, предварительно взвесив его на весах, на которых обычно взвешивались так называемые "присадки" перед контрольными выплавками. Мы выклянчили в соседней лаборатории пару дырявых мешков из бумаги крафт дерьмового цвета и сложили туда наши трофеи.
На радостях мы организовали распитие спиртных напитков на рабочем месте в послерабочее время, ибо таковое уже давно настало. Подобное мероприятие привлекло достаточное количество желающих и стоило нам остатков медицинского спирта, чудом сохранившегося с предыдущего междусобойчика…
- Ничто не даётся нам так дёшево и не ценится нами так дорого, как хорошая пьянка! - громогласно провозгласил Евгений, когда, уже в первом часу ночи, мы притащились на трамвайную остановку. С мешками за спиной, - а иначе тащить их было неудобно, - мы напоминали парочку вороватых бомжей, дружно выписывающих кривые на промерзшей улице.
- Однако, ты прав, - с трудом выговорил я, удивляясь тому, как заплетается язык на простейших фразах. - Недаром тебя народ избрал…
Буквально на днях до нас донёсся пьянящий ветер перемен, и мы единогласно избрали Женьку председателем Совета Трудового Коллектива лаборатории номер 37, Ордена Трудового Красного Знамени Всесоюзного Научно-исследовательского Института энергетических систем нагрева металлов и производства огнеупоров в цветной металлургии.
Я попытался выговорить полное название доблестного института, присовокупив к нему и шестистрочное название лаборатории, но запутался, не дойдя и до огнеупоров. Евгений торжествующе продолжил, однако забыл про нагрев и забуксовал.
- …. и примкнувший к ним Шепилов. - закончил я.
- Аминь, - отозвался Женька. - Слушай, я на автобус пошёл, трамвая мы уже хрен дождёмся.
- Начхать, - легкомысленно отозвался я, пытаясь в который раз перехватить мерзлый мешок с ледяной коровьей ногой подмышку, и в который раз убеждаясь, что в моём зипуне это невозможно.
- Не, я пойду, а ты стой. Утром здесь и встретимся. Ты упрямый, но трамвай ещё упрямее. Ладно, давай, пока. Ногу не потеряй!..
- И потерял ногу, как было зафиксировано протоколом впоследствии…
С тем мы и расстались. Я смотрел, как упорно Евгений преодолевает напор озверевшего ветра. Вот его стало заваливать на левый борт, а вот он осел на корму и пошёл юзом. "Спирт и ветер. Пепел и алмаз" - почему-то подумалось мне, и я стал пытаться закурить на ветру…
Трамвай вывалился из-за ограды совершенно неожиданно. Он прогрохотал мимо и я всполошился, что он так и не остановится. Однако вожатый, видимо, заметил меня и затормозил. Проковыляв метров двадцать, - проклятый мешок совсем разорвался, и коровий мосол вызывающе выперся из него наружу, - я влез через заднюю дверь и плюхнулся поближе к обогреву. Оказалось, что в заблудшем трамвае обогрев имеется, и короб ТЭНа приятно грел даже сквозь зимний сапог. Я плотнее закутался в шарф, поправил поднятый воротник и отодвинул говяжью конечность подальше от горячего…
… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!
- Ленина. Следующая - площадь пятого года… - прохрипел репродуктор.
- … как реальность, кондовая и нелицеприятная, - закончил сидевший рядом кот.
- Ошибаешься, - ответил я, глядя, как неподалёку борется с тошнотой молодой парнишка в расстегнутой дублёнке. - Материализм предполагает…
- Ой, только не надо мне о материализме! - рассердился кот. - Дурацкое слово. В моём понимании, религия ни в коей мере не исключает процесс познания. Примером тому служит немалое число верующих учёных. И вообще, Рыцарь, религия есть в большей степени процесс примирения животного начала в человеке с его собственной душой.
- Умно, но непонятно. Примирение с тем, что аз есмь обезьяна? Соответственно и вести я себя могу так же, как и макака? Например, незатейливо совокупиться вон с той симпатичной девушкой…
Молодой человек стал натужно икать. Заметно было, что блевать ему ещё хочется, но уже нечем.
- Нет. Примирение именно в том, что ты должен понять - животное начало в тебе есть и никуда не денется, но полностью подчиняться его позывам ты всё равно не можешь, - божественная искра не даёт. А если переломишь себя - сам же и мучаться будешь.
- Сомневаюсь, - вяло сказал я. - Так бы и преступности не было, и коммунизм бы давно настал. Огромное количество интересных и умных людей. Хорошо! И в трамваях никто не блюёт по ночам…
- Я ведь имею в виду не только нравственные мучения, - заметил кот, - разглядывая рукоять своего кинжала. - А тот червяк, что точит душу самого распоследнего негодяя? Это только ему кажется, что ещё чуть-чуть, и он обретёт некое счастье. Я уж молчу о загробном воздаянии…
- Вот по этому пункту у нас вечная напряжёнка, - назидательно сказал я. - Поверить всерьёз - страшно, а не верить - легко. Опять же, адские мучения пугают человека с воображением, а у подавляющего большинства не хватает воображения на то, чтобы заранее представить собственный понос. Вот и не моют фрукты, пока не вспучит. Тогда, вроде бы, верим. До первого яблока…
- Каждому своё, - неопределенно сказал кот и внезапно встал. Он вцепился когтями в стекло окна, и оно пошло волнами. Сильно рванув на себя, кот вырвал из стекла кусок неправильной формы, и отбросил его в сторону. Края отверстия дрожали, медленно стягиваясь.
- До встречи, - сказал кот и внезапно подмигнул мне. - Ещё увидимся, а?
- Ну, может быть и даст Бог, - ответил я, устраиваясь удобнее, поскольку из отверстия страшно несло ледяным ветром. Мелькали какие-то освещенные окна и доносились обрывки музыки.
Кот подобрался и одним прыжком вымахнул через окно. Края отверстия покрылись рябью и в несколько мгновений стекло стянулось в ровную плоскость, тут же начавшую покрываться изморосью…
… я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!
- Ленина. Следующая - площадь пятого года… - прохрипел репродуктор.
Ольга сидела молча, освободив одну руку от варежки, и что-то рисовала на инее окна. Я смотрел, как её муж наклоняется к её уху и что-то говорит. Видно было, что Ольга не в духе, а муж изо всех сил пытается переломить её настроение. "Зря, - равнодушно подумал я. - В таких случаях лучше молчать. Они не проедут ещё и пары остановок, как она выколотит из мужа бубну, и до самого вечера ему придётся ходить в виноватых. А к ночи она позволит ему попросить у неё прощения, и бедный олух будет на седьмом небе от счастья".
Ольга внезапно обернулась ко мне и тихо сказала:
- Не ревнуй. Ну, что ты, в самом деле…. И смотри, чтобы твою ногу не стащили, ладно?
Муж продолжал свой неслышный монолог. Мой сонный сосед в немыслимой собачьей шапке завозился, поднял голову и звучно, с расстановкой произнёс:
- Ты чело увенчай венком
Майорана душистого,
Весел, в брачном иди плаще,
Белоснежные ноги сжав
Яркой обувью жёлтой!..
Он чихнул и гордо покосился на Ольгу. Она чуть заметно пожала плечами…
…я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла…
- Ленина. Следующая - площадь пятого года… - прохрипел репродуктор.
В трамвае было жарко. Языки пламени пробивались сквозь отверстия обогревателя. Бок моего мешка совсем обуглился, и жутко несло протухшим мясом. Мельком я увидел, что муж уже помирился с Ольгой и нежно целует её в раскрасневшееся ушко.
Надо мной вдруг возникло до ужаса знакомое лицо:
- Вот и хорошо, что у вас билетик прокомпостирован. А то многие норовят задарма прокатиться, - весело проквакал Гвалаук, и облизнул ссохшиеся губы черным раздвоенным языком.
От него воняло спиртным и луком. В ужасе я дёрнул ногами, пытаясь вскочить, и споткнулся о проклятую ногу. Пытаясь удержаться на ногах, я схватил Гвалаука за рукав.
- Ох, извините.
- Ничего, молодой человек, - благодушно воскликнул Гвалаук.
- Мне надо выйти, - пробормотал я.
Лина сидела где-то впереди, молчаливая и печальная. Я оттолкнул кондуктора в сторону и попытался побежать, но ноги не слушались. Гул пламени становился всё сильнее. Трамвай вдруг наполнился людьми. Они стояли плотной толпой, разговаривали, смеялись, кто-то на ходу прикладывался к бутылке портвейна. Я расталкивал людей, пытаясь пробраться к Лине, а Гвалаук наставительно скрипел над ухом, крепко уцепившись за моё плечо, почему-то называя меня рыцарем:
- Жертва. Ты не представляешь себе, рыцарь, сколь много зависит от качества жертвы. Жертва должна выбираться тщательно, ибо то, что отдаёшь Судьбе, должно быть дорого и тебе, Айвенго ты мой, самому!!! Иначе, какая же это жертва? Жертвенность, жертвенность и еще раз жертвенность, вот те три кита, на которых стоит всё в этом мире.
Пламя гудело всё сильнее, и я с ужасом видел из-за спин людей, что передняя часть вагона уже полыхает. Я кричал, кричал, кричал…
… надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла!
- Ленина. Следующая - площадь пятого года… - прохрипел репродуктор.
- Он прав, тихо сказала мама. Близка уже тень Мальтийского креста. Тебя не спасут ни друзья, ни кольчуга, ни меч.
- Этого я не боюсь.
- Я знаю. Но я боюсь того, что может любящее сердце. Тебе будет очень тяжело потом…
- Ты говоришь загадками, мам.
- Сынок, не расспрашивай ни о чём. Иногда в конце пути тебя ждут лишь усталость и горе.
- Мальтийский крест! - торжествующе протянул, почти пропел голос Гвалаука.
- Мальтийский крест, - с отчаянием повторило эхо, и голос его был голосом Лины.
ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМ
Вот и настал день, когда герольды возвестили огромному войску о том, что близится долгожданный момент. Я утираю лапой слёзы, вспоминая торжественную тишину, в которой мы медленно двигались по коридору, образованному войсками.
Развевались знамёна. Знать в полных боевых доспехах молча приветствовала нас, вздымая копья с трепещущими на ветру флажками. Латники стояли бесконечными шеренгами. Воздух, казалось, наэлектризован ожиданием. Вот вдали, у замковых ворот показалась огромная процессия во главе с епископом. Медленно и грозно запел хор. Всё войско подхватило псалом, и побледневший Джироламо схватил меня за лапу.
- Я тоже боюсь, - прошептал я. - Господи, хоть бы всё получилось!
Мы ехали рядом с ним на специально подобранных для этой церемонии вороных конях. По бокам нас сопровождали стражники старого знакомого епископа, во главе с ним самим.
Меня поразило, с какой суровой нежностью стражники заботились о нас! Мне помогли подтянуть стремена по росту, а для Джироламо припасли специальное седло, в котором он мог сидеть, не мучая свою покалеченную ногу. Джироламо отказался переменить костюм, и его студенческая куртка казалась блёкло-серой на фоне разодетой знати.
Стражники были облачены в особую форму: черные плащи украшены фамильным гербом Стивенсов, который, похоже, становился гербом новой страны… Пусть предстояло ещё воевать и победить! Однако моё сердце переполняла гордость за то, что воины пойдут в бой под моим знаменем, украшенные моими гербами.
Сейчас все сердца бились в одном порыве. Наверное, именно в такие минуты рождается единая нация, и ещё долгие столетия напряжение этого душевного подъёма будет находить отзвук в сердцах последующих поколений.
О, я опять прослезился…
Итак, миновав огромные толпы народа, мы въехали вслед за епископом в ворота замка. Во дворе стройными рядами стояла личная дружина лорда Уиндема. Сам старый лорд с сыном на руках приветствовал нас поднятием меча. Я думал, что сердце моё сейчас выпрыгнет из груди. Вдали послышался гром, и свежий порыв ветра рванул стяги.
- Этот ветер несёт нам победу, - просто сказал лорд. - Небо затягивают тучи, но сердца наши проясняются светом. Идите!
Мы вошли под своды часовни. Снаружи донесся многотысячный гул и вдруг смолк. Вначале тихо, а затем все громче и громче зазвучала старинная песня. Это было страстное обращение к Богу, ко всему лучшему, что ни есть на земле, к высшим силам, ко всему пламенному и чистому, что есть в людских душах…
Епископ, с трудом сдерживая волнение, начал молитву. Слова её вплетались в мольбу псалма. Гром грохотал теперь уже непрерывно. Те, кто остался снаружи, говорили потом, что гигантский круговорот туч совершенно внезапно накрыл собою замок. Молнии били в шпили, гром гремел так, что люди не слышали сами себя.
Внезапно все стали показывать вверх. Люди снимали шлемы и шапки и крестились.
К лорду Уиндему подскакал вестовой. Испуганный скакун плясал под ним, косясь чёрным глазом, и порывался подняться на дыбы.
- Милорд! - закричал вестовой, - О Боже, милорд, вы должны это видеть!..
- Что? - почти теряя сознание от волнения, прокричал Уиндем, закрывая полой плаща сына, и машинально ещё крепче прижимая его к себе.
Всадник что-то кричал, показывая вверх, смеясь и плача одновременно. Удар грома, и конь, прыгнув, унёс его куда-то вбок. Сумерки стремительно сгущались в ночь, распарываемую яростными вспышками молний.
В этом неверном свете Уиндем увидел, как часть его свиты, находившаяся ближе к воротам, неотрывно смотрит вверх. Дружинники что-то бессвязно кричали. Строй смешался. Многие спешились и опустились на колени. Даже сквозь раскаты грома лорд слышал, как снаружи доносятся мощные волны стотысячного хора. Уиндем пришпорил коня и поскакал в сторону ворот. У первой шеренги он круто развернул скакуна.
- Отец, смотри! - громко закричал ребенок и засмеялся. - Смотри!
Там в небе, гигантской, черной, как смоль, ошеломляющей спиралью стремительно закручивался ураган. Молнии плясали, как сумасшедшие колючие змеи, раскалывая обезумевшее небо.
Но высоко-высоко, в той точке, где, казалось, сходятся все вихри, в точке, вокруг которой бушует вся ярость мира, где ещё позавчера, на самой вершине сидел я, спокойным и ровным светом горел серебряный крест…
* * *
… Рыцарь открыл глаза. Странное свечение, исходящее от него, не исчезло. Пылала серебряная звезда на груди, а меч казался раскаленным добела. Он спокойно поднялся со своего ложа и медленно обвёл взглядом всех, собравшихся в часовне.
Никогда я не видел в его взгляде такой отрешённой сосредоточенности.
Чувствовалось, прямо-таки физически чувствовалось, что он сосредоточил в себе некий узел немыслимо закрученных потоков энергий и миров.
- Пора. Пришло время битвы, - сказал он и шагнул к выходу.
Потрясенный епископ, обессилев, повис на руках стражников. Ролан почти бегом бросился вперед, отстраняя оцепеневших людей рукой в бронированной перчатке.
Рыцарь медленно шел за ним. Какая-то неведомая сила сковала мои уста. Я шел за Рыцарем, а рядом со мной, почти не хромая, Джироламо. Вскакивая на коня, я мельком взглянул на студента. Меня поразил огонь, горящий в его глазах. Глаза его неотрывно следили за каждым движением Рыцаря, он подался вперёд, сжимая тонкий, безупречно отточенный меч…
- Ну, с Богом, Джироламо, - сказал я. - Сегодня мы должны быть рядом с нашим другом.
Джироламо взглянул на меня, и я с удивлением увидел на его лице радость. Вот что за огонь горел в его глазах! И опять чувство дежавю властно сжало моё сердце.
- Хороший день для того, чтобы умереть, Стивенс, - сказал юноша.
Под грохот урагана и леденящие душу звуки труб мы выехали из замка. Гул прокатился по многотысячным толпам войск. Рыцарь осадил коня и несколько минут просто стоял молча. Дружины спешно восстанавливали ряды.
Позади всадника высилась громада замка, освещаемая молниями. Бешеный водоворот низко летящих туч превратил небо в кошмар и хаос. Крест на главной башне полыхал всё ярче. Только он и излучавшая свет серебряная фигура рыцаря казались спокойными во всём обезумевшем мире. Через несколько минут, которые мне не забыть никогда, Рыцарь поднял руку. Он не сказал ни слова, а лишь указал на крест, яростно горевший в немыслимой высоте, и медленно протянул руку вперед…
О, Господи, я снова реву, как простой котёнок…