- Не падай духом. Ты подтянешься, окрепнешь, - отец был беспощаден. - Не так давно закончилась война. И время неспокойно. Того гляди, отыщется другой Наполеон, и надо будет воевать. Позор тому, кто не сумеет защитить Отчизну. Да и не будь войны, подумай-ка, сынок, везде в почете нынче офицеры. Зовут их в лучшие дома столицы, на балы. А мне тебя женить еще, да выгодно женить. Отказов я не принимаю. Так что будь любезен, соберись, и завтречка с рассветом - в путь.
С родительским поместьем я прощался, как с жизнью - рыдал в парке на скамейке. Всю ночь не спал, и наяву словно мучился в кошмаре. Наутро был вовсе сам не свой. Мать провожала меня, утирая ситцевым платочком слезы, а отец нарочито хмурился, скрывая жалость и тревогу.
В 1821 году я поступил в Первый кадетский корпус, что по сей день находится на Васильевском острове. Директором его тогда был Михаил Степанович Перский, человек, преданный своему делу, справедливый и доброжелательно относившийся к воспитанникам. И однокурсники попались, в основном, разумные, хорошо воспитанные, да и приняли они меня довольно сносно. Ожидал я худшего. Конечно, без подтруниваний и легких упреков поначалу не обошлось, но меня выручило умение вести интересные беседы. Перед сном я мог часами "заговаривать зубы" ребятам, черпая темы для рассказов из прочитанных дома книг и деревенских приключений, мог и дискутировать о высоких материях, о различном видении мироустройства и общественной жизни известными философами, писателями и поэтами. Даже прозвище я получил необидное - "Деревенский философ", а не "Пончик" или "Пузырь".
На испытаниях, которых было возмутительно много, - от строевой подготовки и физкультурных занятий до подвижных игр, мне приходилось трудновато, но не совсем тяжело. Все - таки я рос активным и любознательным ребенком, привыкшим совать нос во все двери и кусты, а не лежебокой. Барское сибаритство меня не прельщало. Я не любил сидеть без дела. Постоянно возникавшие идеи требовали немедленного воплощения в жизнь. Так что все, кто сравнивал меня с литературным героем Обломовым, забудьте это сравнение навсегда.
Отец был прав, со временем я немного подтянулся. Наверное, я бы похудел существенней, если бы тайком не бегал по ночам вместе с другими "голодающими" в ближайший трактир. Но я окреп физически, и тренироваться стало проще. А что касается духовного развития, меня увлек мятежный дух, витавший в стенах кадетского корпуса.
Случилось пообщаться мне с Кондратием Рылеевым, во время его краткого визита в альма - матер. Точнее, я, как на уроке, больше слушал умные речи, нежели говорил сам. Пришел он к Перскому, но уделил внимание и нам, кадетам. Прочел короткие стихи, была среди них сатира "К временщику", над ней мы смеялись - напрасно. После этого Рылеев посмотрел на нас с такой строгостью, какую только могли отобразить его необычайно крупные при миниатюрном лице глаза с поволокой, похожие на черные очи кавказской красавицы.
- А что ты думаешь о нынешнем положении крестьян, господин будущий офицер? - внезапно обратился он ко мне, приветственно подав руку. - Ты, видимо, провинциальный житель. Вскормленный блинами со сметаной.
- Так точно, государь, - подтянувшись, ответил я.
- Так не зови меня, я в государи не стремлюсь, хоть нынешним самодержцем крайне недоволен. И много ли крестьян в хозяйстве твоего отца?
- Порядка пятисот пятидесяти душ.
- И как они живут? Ты не ответил.
- Недурственно, я полагаю, без обид. Отец мой не поднимет руку на собаку, что говорить о человеке.
- Так твой отец считает крепостных людьми? Прекрасно! Как славно, что заговорил с тобой.
- Я кем еще прикажете считать крещеный люд?
- Как жаль, что большинство помещиков не таковы, как твой отец. Они разлучают семьи, продают детей от матери в другие губернии. Мне мерзко вспоминать о тех, что лупят беспощадно крепостных, и даже забивают до смерти.
- Слыхал я о таком, и мне сие противно, - тихонько вздохнул я.
- А ты согласен даровать крестьянам свободу? Готов бороться за отмену крепостного права? - Рылеев хитро усмехнулся, ожидая моего сомнения и долгой паузы.
- Готов! - без промедления воскликнул я.
- Молодец, кадет, - потрепав меня по плечу, одобрительно улыбнулся Рылеев. - А на замену самодержавия на республиканский строй как ты смотришь?
- Как на хорошее, нужное дело, - ответил я.
За первый учебный год я услышал и прочел столько критики в адрес царского режима, что собственноручно готов был свергнуть царя с престола. Я с раннего детства увлекался поэзией, но если прежде моя лирика была, в основном, посвящена природе и разным мелочам житейским, теперь я взялся писать острую сатиру на власть.
При новой, случайной, встрече с Рылеевым в зале первого этажа я дал ему прочесть несколько сатирических стихов об императоре Александре и полицейских шпионах. Кондратий Федорович внимательно изучил мои творения, разложил по полочкам все обнаруженные помарки и посоветовал до времени оставить небезопасное увлечение. Сказал, что мал я еще для того, чтоб головой рисковать.
Но вскоре наступило то самое время, на которое намекал Рылеев. В тревожном 1825 году мне исполнилось пятнадцать лет, и я уже считал себя достаточно разумным и отважным для участия в государственном перевороте. Между тем, годы шли, а я так и оставался пухлым мальчишкой с широко распахнутыми наивными глазами и добродушной улыбкой - немного застенчивым, а иногда и робким. Особенно я робел при знакомстве с людьми, которых считал величайшими гениями эпохи. При виде их душа уходила в пятки. Так было при моем проникновении на собрание Северного общества, куда меня затащил Рылеев. Так было и пять лет спустя, на великосветском вечере у Пушкина, устроенного им в честь очередного выпуска "Литературной газеты". Туда я явился по приглашению Дельвига, общение с которым давалось немного трудно, барон слишком много говорил о своей готовности к великим свершениям, но слишком мало представлял ее доказательств, а то и вовсе при остреньком случае трусливо пятился в кусты.
Но между этими двумя знаковыми встречами я едва не стал участником страшнейших событий. Декабристы относились ко мне и многим другим кадетам, поддерживавших заговор, как к малым детям, однако верили в нашу преданность общему делу, понимали, что мы их не выдадим. Они увлеченно рассказывали нам о северных путешествиях, рискованных походах и сражениях на чужбине, и скромно молчали о самом главном - плане мятежа. Тем не менее время и место готовящегося восстания нам стало известно. Как говорят сейчас, информация просочилась.
Я не совсем понимал, чем император Константин будет лучше императора Николая - по мне так они одним миром мазаны. Не может родиться ангел в отце - и братоубийственной семье. Но под влиянием Северного общества я был согласен и на Константина. Может быть, он от испуга поостережется после императорской присяги давить народ ежовыми рукавицами. Чрезмерная жестокость, граничащая с изуверством Южного общества, предлагавшего вздернуть государя на виселице, пугала меня. Полковник Пестель был мне ненавистен. Уже тогда я прекрасно понимал, что нет ничего страшнее, чем власть в руках душегуба.
Моя воспламененная мятежной искрой душа безудержно рвалась на Сенатскую площадь. Но весь цвет преподавателей во главе с директором встал грудью на защиту ворот. Для них мы тоже были детьми, и они не хотели нашей гибели. "Убейте нас, и ступайте на бунт через трупы!" - взывали уважаемые учителя, и мы остались в корпусе. Вечером к нам стали приносить раненых солдат Московского полка, чудом переправившихся через Неву. Коридорное эхо гулко стонало, молилось, бранилось. Боль многих людей сливалась в единый плач, сотрясавший стены Первого кадетского. Мне никогда прежде не было так страшно и так горько. Ребята сновали вверх - вниз по извилистым лестницам, неся тазы с водой, тряпки, лекарства. Я их почти не замечал, они вдруг превратились в тени. Я видел только свой тазик, свое "состряпанное" из рубашек перевязочное тряпье, свой флакон с марганцовкой… и чужую кровь, обильно льющуюся из рваных дыр от картечи. Наш доктор показал ребятам, как нужно находить железные осколки в кровавом месиве с помощью стального щупа и извлекать их наружу. Вытаскивая щупом и специальными щипцами кусочки железа из живота изрешеченного картечью молодого офицера с мягкими белыми усиками, звавшего в бреду то мать, то возлюбленную, я дважды чуть не свалился в обморок. Перед глазами плыло, я то и дело встряхивался и непрестанно говорил - то сам с собой, то с офицером, который вовсе меня не слышал. И продолжал копаться в живой плоти стальным прутом, словно червяк в яблочной сердцевине, ища осколки. А найдя их, тянул крючковатым концом щупа вверх, зажмурившись, и выбрасывал в медный лоток. Я старался не слушать, что говорят остававшиеся в сознании солдаты. А говорили они о том, как люди давили друг друга в толчее под обстрелом, как проваливались под лед и тонули в Неве. Но их слова просачивались в меня, сдавливая сердце.
Когда я бесчувственно падал на следующего раненого - солдата, которому конь раздавил ногу, меня подхватил за плечо и хорошенько встряхнул старший товарищ Алешка.
- Крепись, Тихон, - он заглянул мне в глаза, проверяя, не закатились ли они под свод. - Дать тебе воды?
- Нет, нет. А то им не хватит, - на выдохе едва проговорил я. - Управлюсь. Ступай.
Я вновь приступил к отвратительной, но необходимой для спасения людей работе. И ясность сознания больше не покидала меня. Сил придавала мне лютая ненависть ко всем представителям царской династии. Отныне я точно знал - самодержавие нужно упразднить, и как можно скорее, а всех царей и царьков отправить на виселицу.
Мы накормили раненых ужином и уложили их на свои постели. За наиболее тяжело пострадавшими присматривали учителя. Ночь я провел, сидя на лестнице, на одной ступени с Алешкой. Мы не разговаривали. Просто не могли. Только думали, что станет с государством Российским? И что ждет нас. Каторга? Ссылка? Сонливости не было и в помине.
Наутро в корпус пожаловал император Николай. Я слышал издали, как говорил он с Перским, как ругал его и нас за помощь бунтовщикам. Директор отвечал ему спокойно, с обычным своим достоинством: "Они так воспитаны, ваше величество: драться с неприятелем, но после победы призревать раненых как своих", и Николай убрался ни с чем восвояси, как трусливый хорь. Я мечтал превратиться по сказочному волшебству в огромного зверя, чтобы настигнуть и растерзать душегуба. Внутри меня все горело. Целый день я не мог говорить, не мог есть и пить. К вечеру я немного оправился от потрясения и первым делом взялся за запрещенную литературу - читал записки Бестужева.
Жизнь кадетов постепенно вернулась в обычное русло, и мятежное настроение в нем стало еще сильнее, а потом "сверху" пришло указание навести в нашем корпусе порядок. То есть, фактически превратить его в тюрьму. Все книги, кроме учебников оказались под запретом, а библиотека - на замке. Но я успел набраться опальных знаний. И даже написал к тому времени свой первый философский труд под названием "Мир наоборот или Ждет нас счастье впереди", где изложил собственную концепцию переустройства русского государства.
На казни пятерых декабристов - Рылеева, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола, Каховского и Пестеля, и я не присутствовал - не хватило духа, но читал о ней с сердечной дрожью. И представлял, как в скором времени я вместе с верными соратниками веду на казнь начальника жандармов Бенкендорфа. Как ставят подлого душегуба на виселицу, вешают петлю ему на шею и отпускают полетать немного. Он задыхается, хрипит и бьется на веревке, словно рыба на крючке. И тут веревку обрезают. Он падает плашмя. Глотает жадно воздух. Его пинками поднимают, вновь накидывают петлю, и снова он висит на ней, не чувствуя спасительной тверди под ногами. Не дав мерзавцу задохнуться, его снимают с виселицы, чтоб опять затем повесить. Так происходит много - много раз. Жандарм уже отчается молить о смерти, когда она всерьез придет за ним…
Алешка с одобрением отнесся к моему плану, мы фантазировали, как будем вместе вершить справедливость, но жизнь разметала нас. Мы вышли из кадетского корпуса поручиками в 1830 году, и сразу же Алешка был послан на Балканы, в Бессарабию. Несмотря на окончание войны с Османской империей, командование ждало новых турецких набегов.
Меня армии меня защитил отец, направивший письмо самому государю с просьбой не отнимать у него единственного сына. Я сильно тосковал из-за разлуки с надежным добрым другом, но мне, право слово, было не до войны на чужой земле. Так что я был весьма благодарен отцу за заступничество. Меня ждали великие свершения на государственном поприще - переустройство государственной системы. Но для выполнения поставленной цели мне требовались влиятельные союзники. Поэтому я вступил в новый заговорщический кружок.
Я снял небольшую квартиру, нанял старого, но проворного лакея. Некоторое время я зарабатывал на жизнь статьями для журналов и газет на далекие от политики темы. Хорошим подспорьем были деньги, присылаемые отцом, правда большую их часть я тратил на спонсирование деятельности тайного общества, чуть меньшую - на поддержание светского лоска, и совсем малую на всякие насущные потребности - от обедов в столичных ресторациях до девиц из публичных домов. К слову, с теми девицами познакомил меня их верный почитатель - глава тайного общества Арсений Назарович Подметкин. Для меня он был учителем, гуру, я преклонялся перед ним, и старался во всем ему подражать. Он, в свою очередь, обучал меня не только искусству плетения заговора против царя и его свиты, и утверждения в государстве республиканского строя, но и премудростям столичной жизни.
В великосветском кругу Подметкин был известен как сочинитель приключенческой литературы, его многие уважали за мудреные афоризмы и знание редких языков - китайского, арабского, индийского. Неутомимый искатель приключений, он полжизни посвятил странствиям по загадочному Востоку. Но о том, что он основал новое тайное общество, знали единицы - стократно проверенные, увлеченные бунтовским азартом люди… Вроде меня.
При воспоминании об учителе моему мысленному взору предстает его завернутое в парчовый халат тонкокостное туловище, увенчанное не по годам моложавым лицом с пестрыми усами. Белые щетинки усов были выжжены горячим солнцем пустыни, рыжие - окрашены жгучими специями, а черные подтверждали бодрость юношеского духа.
Съемную квартирку Подметкина на Невском проспекте вместе с ним населяли сушеные крокодилы с разинутыми пастями, тигриные шкуры, слоновьи бивни, веера и опахала из птичьих перьев. По настенным полкам были расставлены стеклянные клетки с бабочками, скорпионами и пауками. В углах стояли бездонные сундуки с гравюрами и пергаментными свитками. На комодах и тумбах выстроились в ряд, заслоняя друг друга, кальяны, курильницы благовоний, пиалы, вазы, кувшины и самые разнообразные фигурки из камня, дерева, драгоценного металла. Чаще других встречались статуэтки танцующих многоруких божеств, слонов, тигров, змей, лягушек и черепах.
В торжественные дни Подметкин надевал чалму с павлиньим пером и взбирался на обитый красным бархатом трон, какого не было у самого царя, а призванные по особым тайным приглашениям гости величали его махараджей.
Арсений Назарович любил рассказывать ученикам о своих победах над дикими зверями. Я заучил наизусть, как он ходил с рогатиной на тигра, как вытаскивал крокодилов из Ганга и как без промаха сразил единственным выстрелом разъяренного слона, в любовном бешенстве сокрушавшего вековые деревья на пути.
Подметкин много общался с Герценом, он познакомил с ним и меня, втянул в тайную переписку. Еще несколько опальных философов были частными гостями на наших сборищах.
Прекрасной отдушиной после напряженных заседаний клуба заговорщиков служили посещения балов. Я был вхож в лучшие дома Петербурга. Столичные дамы находили меня весьма привлекательным. Они буквально теряли разум, едва заглянув в мои светло-серые, как чистое серебро, и резко очерченные темными ресницами округлые глаза, лишь слегка притеняемые волной щек при улыбке. А чего стоила моя обворожительная улыбка - часто закрытая, но как будто сияющая… А черные брови, изогнутые радугой… А густые волосы насыщенного угольного оттенка, коротко стриженные и блестящие без смазки… А нос, и не курносый, и не совсем прямой, а нечто между, с чуть-чуть выделяющимся кончиком… А ровные небольшие уши, отстающие от головы именно настолько, чтобы смотреться красиво…
Описание моей наружности можно свести к одной фразе - идеальная гладкость линий. Я был сложен на редкость пропорционально, меня нисколько не портила значительная полнота. Я смотрелся гармонично округлым, а не обрюзглым. Не мешал лишний (на Ваш взгляд) вес и подвижности. Ночь напролет я мог танцевать без устали с миловидными напыщенными барышнями. И слышать за спиной томные вздохи: "До чего же хорош молодой князь Подкорытин - Тарановский!"… "Да… говорят, он еще и сказочно богат"… "Мне бы папенька такого жениха сосватал"…
С женитьбой я не торопился, планировал обзавестись семьей годам к тридцати. Моей страстной любовью был в то время государственный переворот. Стихи писал я трепетным красавицам, но вел себя примерно, безупречно. Не увивался ни за кем, все были чем-то для меня нехороши. Одна надменна чересчур и своевольна, другая - мышь без мнения, без знаний жизни и науки, а третья - слишком уж чувствительна, шепнешь ей утонченный комплимент в танце на балу, и сразу в обморок она с разгону - шмяк, а ты лови ее на лету да посредине зала, в толпе танцующих господ и дам…
"Нет, все не то, с такой невестой мне не свить семейного гнезда", - вздыхал я, мучительно выдумывая романс, посвященный одной из светских чаровниц с античным именем Августина. Писал я его приличия ради, дабы не остаться последним холостяком в Петербурге, обделившим ее любовным признанием, - И одеваться не умеет - что за красные рюши на белом подоле? Видать, в ее роду крестьянских баб немало. А волосы - да разве завивают так, чтоб слева кудри были покороче, справа - подлиннее, а позади из шляпки нет - нет да выползали прядки, как пиявки. А вкус в литературе? Она не любит Пушкина, Байрона, Данта. Увлечена лишь немцами, французами, да разве хорошо читать их нудные книжонки, скупые на живые зарисовки лиц, фигур, пейзажей? Нет, нет, дорогой Тихон Игнатьевич, не соблазняйтесь ее милым личиком и легкою походкой! Нет, не для вас она, для австрияки - штабного офицера Диглера. Пусть он и посвящает ей романсы, коль умишко позволит. А вы напрасно не трудитесь. Романс не пишут без высоких светлых чувств. Иначе выйдет канцелярское письмо чиновника".
Романс я все же сочинил. Назвал его "Песнь о незнакомке". Он стал моей последней публикацией в газете "Северная пчела". Мне давно хотелось отойти от предателя и царского шпиона Булгарина, превратившего прилежную труженицу "пчелу" в злобного слепня. Во уже пять лет этот слепень (я имею в виду самого Фаддея Булгарина) болезненно кусал всякого обладателя литературного таланта, не пребывающего от Николаевского режима в щенячьем восторге. Случалось, и меня немножко он покусывал, что было мне только на руку и способствовало моему сближению с Дельвигом. Через барона я мечтал выйти и на самого Пушкина, моего поэтического кумира. Просить о встрече было неудобно, но она все же состоялась. Правда, она была единственной в моей жизни, о чем я до сих пор жалею.