А теперь еще и самки
Какое лето… какое убийственное лето…
Засуха, голод…
За что, Большая Белая?
В чем мы провинились перед тобой?
Тебе разонравилось наше пение?
Тебе не по душе наши жертвы?
Хоть намекни, Ты же знаешь, мы все сделаем, чтобы вернуть Твое расположение!
Опять Одноногий кого-то несет… отвратительно шуршит под ногами сухая сожженная трава…
- Маэстро Коа-Шар, Маэстро Коа-Шар! Идемте скорее! Там Вва Большеротого хотят убить!
Голос хороший, поставленный, значит, уже поет. Тембр странный, высоковат… и сам мальчик - маленький, худенький… и кожа эта пергаментная…
Какое страшное лето, Большая Белая! Июньские дети худы, как богомолы и не растут… совсем не растут…
- Что с Большеротым, Младший?
- Он яйца отказался отдать в инкубатор! Вва Сухорукий полез, так он ему чуть вторую руку не откусил! И еще кое-что… - у мальчишки вырывается смешок, но он тут же делает серьезное лицо. - Сухорукий так визжал, что сорвал голос… Теперь говорит, что на вечернюю распевку не выйдет. Мужчины вытащили Большеротого на площадь, хотят яйца насильно отнять.
Только этого не хватало… Большеротый - здоровенный лоб, ему перебить половину Хора, как мне - спеть вечерний речитатив под аккомпанемент дождя. То есть, запросто. С другой стороны, на охоте Вва Большеротому нет равных, только благодаря ему мы все как-то до сих пор живы… Если с ним что-то случится, можно сразу приглашать Одноногого - все лучше, чем медленно умирать от жары и голода.
- Идемте, Маэстро Коа-Шар, - теребит меня Младший, - ну, идемте же! Там уже почти весь Хор собралася, они же его убьют!
Мальчишка так переживает за Большеротого… Кто он ему? Сын? Нет, навряд ли, не было у Большеротого июньских детей. Да и какая разница - сын - не сын. Наши дети, даже когда маленькие, Воспитателей любят больше, чем Родителей. А этот уже подросток, уже, поди, свое место в Хоре есть… Вполне самостоятельная единица, мог бы и пофлегматичнее быть… А он вон приплясывает на месте, и видно, что не от любопытства, не потому что хочется скорее бежать посмотреть, как Хор будет топтать Вва Большеротого… Кажется, если бы не приличия, он бы меня насильно туда потащил - спасать свихнувшегося Большеротого и его яйца. Надо же, какой… Наверное все же, сын…
- Ты Вва, Младший? - спрашиваю
- Нет, Маэстро, - конфузится он, - я - Коа…
Б-большая Белая! Дожили… Собственного потомка не узнал! Кто он мне? Внук? Правнук? Праправнук?
- Кто твой Родитель, мальчик?!
- Коа-Пятнышко, Маэстро, - шепчет мальчишка, пиная от смущения сухой стебель.
Коа-Пятнышко… Мой младший сын, моя гордость… Самый сильный голос в Хоре. Как он пел, мой мальчик, мой выученик! Когда Коа-Пятнышко открывал рот, замолкал даже ветер. Даже Одноногий не смел шелохнуться, когда раздавалось сладкое пение моего сына… Мы все ему в подметки не годились - да, мы были Хор, прекрасный, слаженный, как единый организм. А Коа-Пятнышко был настоящий Солист, баловень Большой Белой.
Вот только с детьми Пятнышку не везло. Сезон за сезоном он откладывал неправильные яйца. Бедный мой мальчик, он каждый раз так надеялся, так перебирал яйца, вдруг найдется хоть одно хорошее! И все без толку. Яйца Коа-Пятнышка были безнадежно неправильными, их даже в жертву не приносили из опасения оскорбить Большую Белую, их просто сжигали.
Воистину, нет справедливости в мире - у бездельников, вроде Вва Сухорукого каждый сезон появляются чудные, здоровенькие детки, а у моего сына, самого талантливого солиста, когда-либо певшего колыбельные Большой Белой, не было даже наследника, чтобы передать родовое имя.
Последнюю кладку Пятнышко сделал в июне. Кажется, она тоже была неправильная. По крайней мере, Сухорукий что-то такое кричал о проклятии Коа, о том, что кладку надо найти и сжечь, что плохие яйца оскорбляют взор Большой Белой, что в их полупрозрачной мути развиваются неведомые монстры, и если их не уничтожить, всех нас ждет глад, и мор, и большие неприятности.
Обычно вспыльчивый, Пятнышко, кажется, даже не слышал этих криков. Несколько дней он ходил задумчивый, сонный, и дважды взял не ту ноту на вечерней распевке. А потом пропал…
Через неделю, когда мы уже перестали его искать, хмурый и молчаливый Вва Большеротый сказал мне, что видел, как Пятнышко шел к жилищу Одноногого. Отчаявшись стать отцом, мой мальчик просто покончил с собой…
- Маэстро Коа-Шар…
Я вздрагиваю и прихожу в себя. Смотрю на июньского - такого маленького, худого и коричневого… ничего, совсем ничего в нем нет от высокого и крупного Коа-Пятнышка. Разве что не по возрасту звучный голос… Но у Пятнышка был баритон, а несчастного заморыша - альт. И вообще - чушь все это. Любимая сказка всех малышей - про "брошенную кладку". А на самом деле без инкубатора, без Воспитателей, да еще и из неправильных яиц никто вывестись не может. Таковы законы природы, да хранит их Большая Белая.
Крепко беру маленького вруна за подбородок, заглядываю ему в глаза.
- Так ты говоришь, ты - сын Коа-Пятнышка? А ты знаешь, что у Пятнышка не было правильных яиц? Ты знаешь, что ни одна из его кладок не попала в инкубатор? Что у него нет и не могло быть детей? Что… - мальчишка всхлипывает, и я разом остываю: - Не надо, не плачь, Младший…
Он даже не пытается высвободить подбородок из моих пальцев. Он стоит смирно, и из его больших круглых глаз безостановочно катятся слезы. Ох, Одноногий меня забери… Ну, что я за человек? Наорал на ребенка, довел его до слез - за что? За то, что бедняжка увлекся своими фантазиями?
Треплю мальчишку по мокрой коричневой щеке.
- Извини меня, Младший. Пойдем уже, пока Вва Большеротый не оставил нас без Хора.
- Ну, что вы, Маэстро, я все понимаю.
Мальчишка смотрит на меня мокрыми глазами и улыбается такой знакомой улыбкой, что я готов поверить в наше родство.
На площади возле пересохшего фонтана собралась такая толпа, как будто там проходит репетиция Праздничных Восхвалений Большой Белой. В середине разозленным медведем ворочается Вва Большеротый. Вот когда я жалею, что у нас почти у всех поставленные прекрасные голоса - ор стоит до небес. Впрочем, когда я подхожу, люди на секунду замолкают. Но ровно на секунду, а потом опять начинают орать:
- Маэстро Коа-Шар, Большеротый свою кладку в инкубатор не отдает!
- Обнялся с ней и говорит - жрать ее будет.
- Да не жрать, дурак, а жечь!
- Это я дурак? А ну повтори, завтрак Одноногого!
- Это я завтрак Одноногого? Урод, люди, посмотрите на него, это же урод! Он же гаммы, не сфальшивя, пропеть не умеет, а туда же - обзываться!
- Большеротый, давай сюда яйца, придурок!!!! Что ты с ними обнялся, как девственник с первой кладкой, ты же всех детей подавишь, бедных!
- Не тронь! Уб-бью!
- Маэстро, ну, хоть вы ему скажите!
Зажимаю уши, закрываю глаза. Как всегда, когда на репетициях перед концертами стоит галдеж, глубоко вздыхаю… А потом, во всю мощь своих легких: "ХОООООООООООР! МОЛ-ЧАТЬ!!!"
Воцаряется восхитительная звенящая тишина.
Открываю глаза. Обвожу взглядом хор. Даааааааа, могу еще крикнуть, когда надо… некоторые альты послабее даже присели…
Ищу глазами Вва Сухорукого. Он, конечно, мерзавец, но осведомленнее него никого нет в Хоре. Если нужны не домыслы, а проверенная информация, ничего не поделаешь - приходится звать Сухорукого. Он у нас - четвертая власть. Это, если считать, что Большая Белая - первая, Одноногий и Ночные Летуны - вторая, а я - третья.
- Сухорукий, что здесь творится?
- Большеротый не отдает кладку в инкубатор, Маэстро. Я думаю…мы думаем, что у него получились неправильные яйца. Вот он и не хочет, чтобы кто-то видел.
Сухорукий докладывает четко, но в его выпуклых глазах - удовлетворение. Ну, конечно, у него у самого яйца всегда - отборные. Охотник он никакой, поет громко, но фальшиво, в слабеньком речитативчике путается, зато Родитель - каких поискать. И дети все в него - бесталанные, склочные и живучие. Воспитатели шутят, что их смело можно во владениях Одноногого выгуливать - и ничего им не будет. Не берет их Одноногий. Брезгует, что ли?
Смотрю на угрюмого Вва Большеротого. И впрямь, привязал к поясу мешочек с яйцами. Отсюда и не разглядишь - правильные или неправильные. Но, наверное, неправильные, иначе с чего бы он так развоевался?
- Большеротый, - говорю устало, - дай сюда кладку, пожалуйста. Ничего не будет с твоими драгоценными яйцами, их просто положат в инкубатор.
Молчит. Мотает говоловой и молчит.
- Большеротый! - повышаю я голос, но в глубине души знаю, что он не отдаст. На Большеротого кричи - не кричи, ему все равно. И в детстве такой же был упертый. Я ему "ля", а он поет "до". Я "ля", он "до"… так до сих пор и поет "до" вместо "ля", хорошо, хоть голос у него негромкий, не как у Сухорукого.
- Большеротый, - повторяю я уже просто для проформы, - Во имя Большой Белой, отдай кладку, что ты, в самом деле, как…как…
- Как самка, - услужливо подсказывает Сухорукий, и, сообразив, ЧТО он ляпнул, цепенеет. Сейчас его будут убивать, и никто, никто его не защитит. Потому что - это знает любой свежевылупившийся детеныш - даже смерть - недостаточно строгое наказание за такое оскорбление.
- Ну все, - шепчет кто-то из Хора, - допрыгался, голубчик. Сейчас Большеротый из него сделает…завтрак Одноногого.
Хор, как одно существо, затаил дыхание и ждет реакции Большеротого. А Большеротый вдруг ухмыляется:
- Как самка, говоришь? Ну-ну… А ты ее видел, эту самку?
Идиотский вопрос. Самок не существует. Как не существует ангелов, жизни после смерти и спасения от Одноногого - если он тебя уже схватил за задницу. Мой собственный учитель, Маэстро Коа-Камень рассказывал, что самки - это такие мерзкие монстры, которые вымерли тысячу тысяч сезонов назад из-за того, что прогневали Большую Белую. От них осталось одно только слово, да и то в приличных Хорах обычно не употребляется. Особенно в пристутствии Младших.
Между тем, с Большеротым надо что-то делать. Яйца он не отдает - это раз. Яйца явно неправильные - это два. На заявление Сухорукого, считай, не отреагировал, как будто его не смертельно оскорбили, а спросили который час. Это три. По отдельности оно, может быть, звучит не так уж и страшно. Но все вместе это - бунт. А бунтарям не место в Хоре, даже если после этого нам всем предстоит стать завтраком Одноногого.
- Хоооооооооооор! - кричу я. - На суд стано-вись!
Хор быстро выстраивается полукругом. Вва Сухорукий, который, кажется, только сейчас понял, что убивать его не будут, вприпрыжку бежит на свое место. Вва Большеротый стоит посреди площади - очень спокойный. Кажется, его не пугает то, что сейчас произойдет.
- Восьмой лирический баритон, Вва по прозвищу Большеротый, - ох, как мне не хочется это делать, - возраст - четыре сезона, основное занятие - охотник, обвиняется в попытке сокрытия неправильных яиц, в несоблюдении правил Хора и законов природы, да хранит их Большая Белая, а также в бунте и отсутствии чувства здоровой гордости. К какому наказанию следует приговорить Вва Большеротого? Альты?
- К изгнанию - ангельскими голосами стройно отвечают альты
- Баритоны?
- К изгнанию
- Басы?
- К изгнанию
Вопрос решен, как всегда - единогласно.
- Хооооооооооор! Разойдись!
Полукруг распадается, нас обступают.
- Извини, Вва, - говорю я. - Хор - это единое существо. А ты нарушаешь.
- Вы меня простите, Маэстро, - отвечает он. - Я бы и так ушел. Мы все равно собирались.
- Мы?! - я в ужасе. За что, Большая Белая?! Кого он уведет с собой, этот ненормальный, кого еще лишится несчастный Хор???
Из-за моей спины выскальзывает Младший - тот самый, который утверждает, что он - мой внук. Вва Большеротый кладет ему руку на плечо.
- Маэстро… мальчишка заглядывает мне в глаза. - Маэстро, я не вру и не фантазирую. Мой Родитель - Коа-Пятнышко. Он оставил кладку в доме у Вва… К сожалению, не все выжили. Вы… - мальчишка останавливается, набирает побольше воздуха, чтобы выпалить все разом, - вы, самцы, более приспособленные. Если бы не Большеротый, я бы, наверное, даже не вылупилась…
Какое страшное… какое убийственное лето… Засуха, голод. Хор потерял лучшего охотника. А теперь еще и самки… И Большая Белая лягушкой висит в небе и улыбается. Как будто так и надо…
Луиш
Ладони опять влажные и липкие, хоть ты что делай.
Надо бы встать, пойти их вымыть - горячей водой, да с мылом. Туалет с умывальниками в конце коридора - предпоследняя дверь по правой стороне. Надо только встать…
Но Луиш сидит смирно.
Луиш боится разбудить Сильвию.
Измученное лицо Сильвии растеклось по подушке.
Она громко дышит, а в углу приоткрытого рта коростой запеклась высохшая слюна.
Луиш вытирает руки об халат. Вначале одну, потом другую. Он знает, что через секунду ладони снова увлажнятся, но все равно вытирает - тщательно и остервенело, как старательная, но склочная операционная сестра.
Сильвия начинает похрапывать.
Ее храп, несончаемый комариный писк ламп дневного света в коридоре и размеренный механический лай какой-то неупокоенной собачьей души на улице на мгновение заглушают восхитительный и мучительный звук льющейся где-то воды.
Луиш закрывает глаза, и перед его глазами встает широкая глуповатая улыбка умывальника. Из блестящего крана хлещет вода, а из прикрепленного у зеркала розового баллончика лениво стекает тягучая жемчужная струйка мыла.
Луиш вскакивает.
- Ты куда?
Голос у Сильвии звонкий, как будто и не спала.
- Пойду помою руки.
- Ты их мыл пятнадцать минут назад!
- Откуда ты знаешь?
- Я ТЕБЯ знаю, - Сильвия открывает глаза. - Луиш, пожалуйста!
Луиш покорно садится. Сильвия улыбается. Теперь в ее голосе - нежность.
- Спасибо. Ты такой молодец!
- Потому что не пошел мыть руки? - Луиш тоже улыбается, хотя и кривовато, и пытается тыльной стороной ладони погладить Сильвию по щеке.
Сильвия хватает его руку и целует в ладонь. Внутри Луиша все съеживается от неловкости. Ведь рука грязная, грязная! Липкая, влажная, разве ж можно ее - губами?
- Я очень тобой горжусь, - шепчет Сильвия. - Тетя Джулия говорила, что многие мужчины не выдерживают. Падают в обморок.
- Ну, я их могу понять. - Луиш высвобождает руку из пальцев Сильвии и украдкой вытирает ее об халат. Становится легче, но ненамного. - Зрелище не из приятных.
Сильвия тихонечко смеется.
- Если бы мы были такими же нежными, как вы, род человеческий уже давно бы вымер. Никто бы никогда не рожал. Но ты молодец. Ты потрясающе держался!!!
* * *
- Зеркальце есть? - спрашивает фигура в зеленом голосом тети Джулии. Луиш достает из кармана зеркальце, которым пользуется на работе, чтобы видеть внутренности компьютеров.
- О, на ручке! Отлично! - радуется зеленая фигура. - Теперь смотри сюда!
Луиш послушно смотрит на маленькое темное пятнышко, которое ему указывает зеленый перчаточный палец.
- Что это?
- Это головка, балда!
Головка… это темное, влажно поблескивающее пятнышко - головка…
Луиша начинает мутить.
- Ну, племянник, не трусь! - подбадривает его голос тети Джулии. - Всего ничего осталось!
И Луиш смотрит, не в силах отвести глаз, на темное пятнышко между напряженных бедер Сильвии. Оно растет. Растет медленно, но неуклонно, пока, наконец, с негромким чавкающим звуком не превращается в покрытую слизью крошечную голову.
- Нет! - кричит Луиш.
* * *
- Ты просто скромничаешь, - говорит Сильвия. - Ты себя недооцениваешь.
Она окончательно проснулась и пытается устроиться поудобнее.
- Помоги-ка мне сесть, - весело требует она, - что-то я какая-то неуклюжая сегодня.
Луиш еще раз наскоро вытирает руки об халат, и усаживает Сильвию, стараясь прикасаться только к ткани ее ночной рубашки. Круглый живот, к которому он привык за последние несколько месяцев, исчез, и Сильвия напоминает сдувшийся шар.
С неожиданной силой Сильвия обнимает Луиша, не давая ему разогнуться.
- Ты полюбишь ее, - шепчет она. - Ты зря так переживаешь. Ты почувствуешь, что она твоя и полюбишь ее как я! Ты еще станешь совершенно сумасшедшим папашей, вот увидишь!
* * *
Луиш просыпается от ощущения, что его только что пнули в живот. Он проводит рукой - никого. Только округлившаяся уютная Сильвия посапывает и вздыхает. Значит, приснилось. Луиш прижимается к Сильвии и закрывает глаза, и в эту же секунду получает очередной пинок.
"Это ребенок, - думает Луиш, отодвигаясь от Сильвии. - Это чертов ребенок уже вовсю со мной воюет".
* * *
- Станешь-станешь! - Сильвия отпускает Луиша и потягивается. - До того, как Сандра забеременела, Педру Эзекиел был еще хуже тебя. "Ах, зачем нам ребенок! Ах, нам вдвоем так хорошо! От ребенка сплошные расходы и неприятности!" - гнусавит Сильвия. У нее действительно получается так похоже на Педру Эзекиела, что Луиш смеется.
- И что? - спрашивает он.
- И ничего. С тех пор, как родилась Лаура, он от нее не отходит. Сандра говорит, что, если бы он мог, он бы и грудью сам кормил! - Сильвия победно смотрит на Луиша. - И ты так будешь, я уверена!
Луиш пытается представить, как он кормит грудью то слизистое, синевато-серое, что вылезло из Сильвии. Все его веселье улетучивается, к горлу подкатывает тошнота, а ладони снова становятся влажными и липкими.
Триумф на лице Сильвии сменяется испугом.
- Ну, пожалуйста, - умоляюще говорит она. - Ну, возьми себя в руки! Ведь это же твоя дочь! Наша дочь!
Луиш вытирает руки об халат и механически кивает. Да, да, конечно, он возьмет себя в руки, он будет любить этого ребенка, ему бы еще только руки помыть, с мылом, сейчас, немедленно, а потом-то он будет, он будет, он…
* * *
- Мааааленькая какая, - озабоченно бормочет фигура в зеленом голосом тети Джулии, колдуя между ног у Сильвии - такая маленькая девочка. Совсем-совсем маленькая девочка… Что ж ты, племянник, такую маленькую девочку сделал?
- Маленькую - это какую? - Луиш выталкивает слова с таким же усилием, с каким Сильвия только что выталкивала из себя младенца.
- Маленькую - это такую, - фигура в зеленом на мгновение подносит к его лицу сизый, слабо шевелящийся комок. Луиш инстинктивно зажмуривается.
- Да, ладно, Луиш, что за страсти, ты что - буку увидел? - раздраженно спрашивает голос тети Джулии. - Открывай уже глаза, открывай! Ну, что же… Раз вы с Сильвией не смогли доделать как следует вашу маленькую девочку, будем ее доделывать в инкубаторе.