Несколько дней назад, когда, дымя и грохоча, спустился под Гопаларом летучий корабль и вышел из него одинокий кормчий, - старейшины градские, увидев, что перед ними не бог и не губитель-подземец, послали скликать разбежавшийся народ. Люди не без опаски собрались вновь - и увидели Инкэри, в его чёрном плаще из тонкой кожи, в узком сером кителе с серебряным шитьём и брюках, заправленных в высокие сапоги. Постояли вокруг, посудачили… и страх начал сменяться жгучим любопытством. Улыбчивый летун, тонкий в кости и сутуловатый, скоро почти перестал внушать опасения, - тем более, что приветствовал всех на отличном языке суверов.
Подобных людей во граде не видали, - а пришествие с неба, на дымной и шумной штуковине, делало чужака вдвойне странным. Но хмельное веселье свадьбы скоро стёрло все остатки излишнего почтения или испуга. Ещё Сурин заповедал: каждого гостя встречай, как посланника богов. Итак, летуна из незнаемых заморских стран поначалу обнял и трижды расцеловал старший гопалан Йемо. Может, и почуял священник нечто тревожное в госте; по крайней мере, вдруг отпрянул и долго вглядывался в беспечные синие глаза чужого… но всё же сказал приветственные слова. Затем пришельца в медвежьи объятия сгрёб Ратхай - и, наконец, его облапило, похлопало по спине и расцеловало такое количество градчан, что, казалось бы, у невысокого худенького чужака и ноги должны были подломиться. Однако стоек был чернобородый: отвечал на все ласки, девушек охотно целовал в ответ и позволил отвести себя во град, на сходбище, где гостя и усадили за почётный стол, рядом с выборными и духовными главами Гопалара. К служителям Солнца присоединились священники из других градских храмов: в зелёном с золотом - славители Матери Сырой Земли, в сине-алом - Стреловержца Перкуна, в голубом с серебром - Сумы-Луны.
Кажется, немалое впечатление произвёл на гостя Вечевой дуб, и сейчас, в середине месяца листопада, ещё почти зелёный, ветвями дотягивающийся до краёв сходбища. Под сенью дерева-великана спешно накрывали расставленные покоем столы: перекладина П едва не упиралась в двадцатиобхватный морщинистый ствол. Хозяйки, старшие дети, ученики мастеров и подмастерья носили спешно из домов полные блюда, корчаги, сулеи. Весь град готовил и собирал снедь на свадебный пир, и без малого всё его взрослое население уселось теперь за накрытые столы, за белые скатерти с вышитой каймой по краю.
За стол-перекладину, вблизи новобрачных, между Йемо и Ратхаем усадили пришельца; налили ему вина в дедовский серебряный, чеканный кубок, подвинули несколько блюд - с жарким, с рыбой, с козьим сыром и влажной зеленью. И вот, поднявшись, кубок держа, как положено, - против плеча, летун представился: Инкэри гур Эрф из страны Альдланд, что лежит на островах среди Западного океана, путешественник и купец.
Ничего похожего на деньги в Сувере не знали, в каждом граде - всё, что делали ремесленники или пожинали землепашцы, старейшинами, при участии веча, распределялось по справедливости. Однако был и обмен между семьями: заказав мастеру нужную вещь, уговаривались, сколько за неё отдать зерна, мёда или чего иного; бывало, что платили и отработкой в поле или на усадьбе. Живо шла мена между градами; для того и корабли ходили по Ардве, по другим суверским рекам, вдоль морских побережий; и ездили по дорогам возы, запряжённые волами, а при особо грузной клади - индриками; и шумные ярмарки собирались в долгую зимнюю ночь, при свете тысяч костров и факелов, чтобы встряхнуть и развлечь народ, придавленный трёхмесячной мглою. В одних местах родила щедро пшеница, в других грунты были тощи, зато водилась горшечная глина. Там жили добрые коневоды, но лучшую сбрую кожевники шили за двадцать днищ. Потому и существовали братства купцов; и вели они своё дело, меняя одно на другое, чтобы ни в одном селении суверов не было нехватки необходимого. Лишь обмена с другими странами не знавали до сих пор, - а его как раз и предложил Инкэри.
В Альдланде наслышаны: много у суверов красивых градов, и в каждом свои товары. Но особенно славен Гопалар, с его знаменитыми мастерами, которым покровительствует сам Солнечный бог. Со здешним людом рад бы завести тесную дружбу Инкэри, посмотреть, что можно здесь выменять для родной страны. А пока - от души поздравляет обоженых и хочет сделать им подарки.
Ото всех столов поднялись люди - посмотреть, что вручает чужак Ваюру и Агне. Дары были хороши, но причудливы; многие задумались, оценивая их, а Йемо вновь опустил снежные брови. Женщина получила красивый лакированный ларец, а в нём посудинки малые с пробками и круглые шкатулочки, - всё вырезано из цельных самоцветов. Когда пооткрывал купец пробки и крышки, разнёсся запах летнего цветущего луга, но куда более сильный. Инкэри объяснил: одни снадобья сообщат коже Агны отменную гладкость, не убывающую с годами, другие - сладкий аромат телу, третьи - густоту и мягкость волосам. Есть также порошки и краски, назначенные для того, чтобы ярче, привлекательнее стало женское лицо.
Ваюр же, как один из лучших во граде охотников, получил невиданное оружие: покрытую искусной резьбой стальную трубку длиной в три ладони, с изогнутой рукоятью, усыпанной блестящими камнями. Но если ларец Агны и его содержание тут же пошли по рукам десятков женщин, то касательно своего другого дара купец объявил: его надо испытывать в лесу ли, в поле, но не среди людей.
В конце концов, сомнения исчезли, и подарки вызвали общий восторг. Гостю усердно подливали и подкладывали, но он выпил лишь немного вина и поел варёной рыбы.
Хорошенько очистив столы, - солнце уже перевалило на закатную половину неба, - градчане устроили пляски. Этот вид веселья, по крайней мере в его суверском воплощении, был, казалось, незнаком Инкэри; но он не воспротивился, когда девчата потащили купца в хоровод - танец, посвящённый Гопале. Раз десять круг "сплёлся-расплёлся", и гость, смущённо посмеиваясь, уже стал пробираться обратно за стол, - но тут им всерьёз завладела не слишком юная, дебелая девица с морковным румянцем во всю щёку, в розовом платье-распашнице, лазоревых сапожках и огромном лиственном венке. Предстояла игра в "ручеёк": народ становился попарно, в затылок друг другу; парни и девушки расходились вширь, держась за руки и высоко поднимая их, и каждая пара, нагнувшись, пробегала под "потолком" живого коридора. Девица, по имени Кама, потащила Инкэри, словно воробей червяка, - а когда "ручеёк" окончил течь, от души чмокнула гостя прямо в тонкие губы.
За вечерним столом, где подавали, главным образом, сласти - пироги подовые, пряники, леденцы и мёд в сотах, - вдруг сомлела, не выдержав, Агна. Склонилась на плечо мужа, и тело её начало оседать. По знаку Ратхая, женщину подхватили; подруги унесли в ближайший дом. Рванулся было туда же и Ваюр, но вечевые старцы осадили его: ещё не время, не возведена спальня для брачной ночи.
Опомнившись от слов Инкэри, не то хвастливых, не то шуточных, ганапат вновь заглянул в свою кружку, а затем покивал:
- Да уж, вижу, можете! На второй-то день, чуть от стола встав, как начал ты брёвна таскать для ихнего дома… любо-дорого! Можно подумать, для себя строил.
- Для себя, не для себя… кто знает? - загадочно ответил гость.
За собственным столом сидя, под крышей своего дома в четыре жилья, самого большого во всём Гопаларе и самого богатого, ибо трудились под этим кровом шесть сыновей-мастеров со своими жёнами и внуками-юношами, - непозволительно робел градодержец. Который день жил у него Инкэри, вёл себя прескромно; домочадцам нравился, в чём мог, помогал. Но вот незадача: не мог Ратхай долго смотреть в его внимательные синие глаза. Порой чудилось старому богатырю, что сквозь зрачки купца глядит на него кто-то совсем другой, не Инкэри… глядит нечто мертвящее, с чем не справиться и самому мудрому видану.
Языки каганцов в углах качнулись, и на несколько мгновений ожили люди, звери и сказочные существа со стенных рельефов. Начиналась ночь, уже втрое более долгая, чем прошедший стремительный день.
- Тебе одному могу открыть истину, - только тебе, не вашим шаманам. - У гостя презрительно дёрнулся угол рта. - Мы, Ратхай, народ волшебников. Знаемся с незримыми силами, и силы эти помогают нам. Веришь ли, - язык ваш я и вовсе не учил, ни одного часа. Мне его, считай, по слову моему, целиком в память вложили.
- Подземцы, что ли? - стряхнув с себя наваждение, внушённое аль-дом, грозно спросил Ратхай. Зрачки хозяина превратились в колючие иглы; настал черёд Инкэри почувствовать себя неуютно перед мужиком-грома-диной, что мог даже не кулаком, шлепком ладони убить его. - Те, что внизу живут, вам подсобляют, а?..
- Что наверху, то и внизу, говорят учёные люди… - выдавил из себя усмешку гость.
- Не так мыслишь! - Бас Ратхая отозвался тонким звенением в слюдяных узорчатых окнах. - На небесах боги светлые живут. А подземцы что?.. - Вовсе хмурым стало мясистое лицо ганапата, складки прорубили переносицу. - От них и хвори, и младенцы мёртвые у баб, и недород в поле, и недолов охотничий.
- Ну, это только для тех, кто с ними ссорится… э-э… с подземцами. - Оправившись от внезапной слабости, про себя попросив помощи у кого надо, Инкэри вновь стал насмешливо-спокоен. Надолго прильнув к кружке, похвалил пиво. И, щурясь остро, вдруг спросил Ратхая:
- А сказать тебе тайну некую?
Не хотел показывать ганапат, что охватывает его жуть пуще прежней, - но так невольно стиснул кружку, что по глине прошла трещина.
- Сказывай!
- Что ж, тогда слушай. Видал, как я с этой девицей отплясывал?
- С Камой-то Питаровой? - Смеясь, Ратхай мотнул бородой. - Переспела девка, на любого вешается.
- Не знаю, на кого она вешается, - но мне она много чего рассказала. За кусточками тихо побеседовали, никто и не заметил.
Пристально смотрел хозяин в задорные синие глаза Инкэри. И, вдруг смекнув, что именно колдовским манером выспросил гость у зачарованной им Камы, - себя не помня, вскочил, занёс кулачище над головой купца:
- Ах ты, морокун проклятый! Да знаешь ли, что я сейчас с тобой. Осёкся. Привиделось Ратхаю, что между ним и смирно сидящим Инкэри зарябил, заискрился воздух, и вылепился в нём страшный облик - не то людской, не то змеиный, с разверстой пастью и кровяными белками глаз.
Ошеломлённый, ганапат плюхнулся обратно на лавку, сунул руку в разрез вышитой рубахи. Инкэри же сказал назидательно:
- Поздно трепыхаться, дружище. Я Каме только помог маленько. Она сама рвалась, бедняга, сердце облегчить. У неё там не то что камень, глыба целая лежала. В слёзы ударилась; поведала, как ты её соблазнил, как ребёночка вашего она тайно выносила; как в амбаре родила, а ты заставил дитя за околицу унести да в соснячке, у реки, его и приговорил. (Ратхай дёрнулся, словно его ужалила в бок пчела.) Там и ныне косточки детские закопаны; и, от людей хоронясь, бегает несчастная туда поплакать.
Ком закупорил горло Ратхая, не давая вздохнуть. Лоб его взмок, точно у косца в день страды. Сидел он пень пнём, может быть впервые во взрослой жизни не зная, что дальше говорить или делать.
Наконец, овладев собой, неестественно хохотнул:
- Ну, волочайка, гульня беспутная! Невесть от кого понесла, а брешет!..
- Мне не лгут, - двинув бровями, просто сказал Инкэри. - Да и не в этом суть. Если Кама когда-нибудь раскроет рот, ей поверят, не тебе. У тебя, ганапат, завистников много, и Питар, Камин отец, - первый.
На красную, потную ручищу Ратхая гость положил свою белую длиннопалую руку:
- Да что ты, что ты? Я ведь на твоей стороне.
Стукнул своей кружкой о кружку хозяина, поднял её:
- Ну, ну! Выше нос. Подумаем вместе, как беде помочь.
IV
Питар-кузнец, сын Фарно, давно уже был вторым в Гопаларе, первым лишь в Приречном конце - и очень страдал от этого.
Кажется, всё дали боги кователю для того, чтобы он стал выборным вождём града. Рост, стать; к пятидесяти двум годам - дородство, внушающее почтение, и красно-медная борода лопатой. Вот с волосами непорядок, редкие, с изрядной плешью, - и плешь эта стала как бы знаком его неполноценности.
Ремеслом своим Питар владел отменно: не только плуги, косы, топоры да молоты - замки умел делать такие, что без ключа его же работы их и за сто лет никто бы не открыл. Недаром шестнадцатый год подряд верховодил он в братстве кузнецов, которому, почитай, принадлежал чуть ли не весь конец, - и иного главы мастера не желали. Изделия Питара купцы везли на обмен во все концы страны. Зачастую столь высокого мастерства и многолетнего служения общине - хватало человеку для того, чтобы вече избрало его ганапатом. Но за кузнеца вот уже трижды проголосовало меньшинство.
Возможно, причиной тому служил более важный, чем плешь, недостаток: заметное косноязычие. Однако помнили старики градодержцев и не с такими пороками, притом разумных и дельных, любимых людьми. Словом, по мнению друзей и сторонников, Питару мешало не что иное, как сама судьба. Недаром мудрейшие из виданов во все времена говорили, что ей подвластны даже боги.
Впрочем, мастер, хоть бывал и гневлив, и вздорен после очередных выборов, но надежды не терял.
Гопалар жил взаимной помощью; наёмных работников в нём не было, однако от больших семей ждали, по обычаю, трудового вклада в чужие хозяйства. Богиня-Мать благословила Питара четвёркой сыновей, уже взрослых и женатых, и двумя незамужними дочерьми, Камой и Сарамой. Все они славно трудились на общинных полях, в градском саду, а в свободные дни обихаживали чужие усадьбы, особо стараясь для бобылей и малосемейных. На второй день свадьбы Ваюра с Агной никто так не усердствовал, выводя брусчатые стены нового дома, как здоровенные питаровы молодцы, и никто не перетаскал работающим столько квасу и снеди, сколько две кузнецовы девахи.
Однако свадебные дни, вернее - ночи, заставили мастера и побеспокоиться.
Если младшая дочь, Сарама, была уже просватана за доброго кровельщика, то старшая, Кама, обещала сидеть в отцовском доме вековухой. И не то чтобы какой-либо изъян был у девки, - нет: собой хороша, дюжа, парни у ворот так и вьются; руки сильные, умна, домовита… да вот беда - строптива и своенравна. Конечно, женщины у суверов изрядно свободны: иные, по уму, даже в вече участвуют. Но всему же есть предел! Быть может, и смирился бы Питар с невозможностью оторвать двадцатитрёхлетнюю дочку от дома; к тому же силой и проворством не уступая здоровенному мужику, была Кама просто незаменима в большом хозяйстве. Только вот соседи… языки досужие. Каких только грехов не приписывали! Людей послушать, так она уже путалась со всем Приречным концом.
И вот, будто желая подтвердить липкую сплетню, в ночь после обожения молодых, во время пира, пропала Кама. Мало того, что довелось кузнецу за почётным столом, у самого дуба, сидеть рядом с постылым Ратхаем и его племянничком, пить за их здоровье, - так тут ещё беспокойся за подвыпившую дочь! Кама ведь, она и стрезва была неукротима.
Кто-то сказал тогда Питару: плясала, мол, твоя свербигузка с чужеземным колдуном, с ним же и скрылась в темноте, в соседней усадьбе. Кузнец всколыхнулся было… но, выпив ещё чару, остыл и с места не тронулся. Тайком от всех шевелилось в голове: а вдруг? Что, если унесёт морокун на своих клёпаных крыльях бессчастную и заживёт она с ним богато в заморском краю?..
Но оба они вернулись на сходбище после полуночи. Дочь - не в себе, с блуждающим взором; гость, напротив, хоть и без улыбки, но лучащийся, сдержанно-довольный. Весело щурясь, под локоток проводил Каму до места, усадил. Всякое пришло на ум Питару; однако Инкэри он, честно говоря, побаивался, а девка ни в эту ночь, ни в последующие дни, замкнувшись мёртво, не ответила ни на один вопрос. Кузнец уже знал её: в таком состоянии, хоть кипятком её ошпарь, дочь не расслабится, лишь глубже уйдёт в себя.
Днями размышляя, Питар занялся самоутешением: ничего, здоровая кобыла, за себя постоит… а не постоит, так, опять же, её вина. Даже внезапное подумалось, почти развеселив: ну и пусть, и пусть! Каму выдерет вожжами, а сам с удовольствием станет дедом. Да и Рукмина поворчит, поохает - а бабкой быть захочет.
Однако, что бы там ни было, - сидел зазубренный шип в душе. Росло ожидание беды.
И оправдалось оно нежданно, среди ночи, ещё более долгой, чем предыдущие. Понятное дело, не могли спать суверы, точно сурки, в течение времени, равного многим обычным дням. Глубокой осенью и зимой, когда тьма залегала сначала на полмесяца, а потом и на четверть года, делили ночь на отрезки: чередовали сон с домашними трудами, с посиделками, с песенно-плясовым гуляньем, только всё это уже при свете каганцов, факелов, а на улице и костров. На исходе листопада половину тёмной поры суток проспал Питар, а когда стал просыпаться, подумывая идти в кузню, - холодная рука коснулась его затылка.
Мастер вскинулся. Держа в руке глиняный светильник, в белой рубахе до полу, словно покойница, у ложа стояла Сарама. Волосы её были распущены по плечам, глаза - расширены и пусты.
- Идём со мной, - безжизненным голосом сказала младшая.
- Куда, чего? Ты чё, дурь-грибов объелась?! - пробовал возразить Питар; но было что-то в её медлительности, в неживом взоре такое, что он не посмел ослушаться. Одевшись наскоро, всунул босые ноги в опорки. Пошли.
- Возьми лопату, - приказала она. Проходя двором, Питар заглянул в кладовую; Сарама присветила ему, и он взял лопату с коротким черенком, которой выкапывал ямки для кустов смородины и крыжовника.
Неся свой огонёк, прикрывая его от встречных дуновений, дочь провела отца мимо десятка усадеб, в большинстве ещё спящих, к самой околице Приречного конца. Там, за домом сапожника Парвана, стояли два околичных столба: ворот и защитных стен в своих селениях не возводили суверы. Один из резных, раскрашенных столбов был увенчан радужным петухом, другой - солнышком с человечьим лицом. На севере ходили в небе, переливались волны туманного сияния; при нём тускло блестела позолота на солнечных лучах.
Лёгкая Сарама полетела тропой направо вниз, в полутьму. Следуя за ней, кузнец оказался в молодом сосняке; дальше, за покрытым травой выступом берега, играла бликами шепчущая вода.
Словно во сне, будто и не с ним всё это происходило, - смотрел Питар, как между стволами мечется с огоньком в руке, ищет белая Сарама; как останавливается в знаемом месте и указывает себе под ноги:
- Копай здесь!
Бездумно он вонзил лезвие в моховой бугор. Рыхлый грунт поддавался. Привычный напрягаться у наковальни, играючи копал кузнец… пока вдруг не отшатнулся и, бросив лопату, не издал сдавленный горловой крик.
Далеко оттуда, посреди града, сидя на своей постели в Ратхаевом доме, Инкэри перестал шептать и разъединил судорожно сцепленные пальцы рук.