- Вот именно. Что в принцессах хорошего? Драконий корм да товар для выкупа - капризные цацы, которых меняют на недвижимость.
- Ох нет, милый мой шут, ты забываешь - принцессы иногда становятся королевами.
- Ха, принцессы. Какая вам цена, если папаша не пришпилит вам к попе десяток стран, чтоб эти французские урнинги на вас хотя бы взглянули?
- Вот как? А дурак сколько стоит? Нет, сколько стоит дурацкий подмастерье, ибо ты лишь таскаешь плевательницу Самородку. Какой выкуп дадут за шута, Карман? Ведерко теплых слюней?
Я схватился за грудь.
- Пробит до самой сердцевины, ей-же-ей, - выдохнул я и, шатаясь, добрел до кресел. - Кровоточу, страдаю я и умираю, пронзенный остротою ваших слов.
Она подбежала ко мне.
- Вовсе нет.
- О нет, не приближайтесь. Пятна крови никогда не отстираются от полотна - закалены вашим жестокосердием и муками совести…
- Карман, немедленно прекращай.
- Вы мя убили, госпожа, считайте - вусмерть. - Я задыхался, дергался и кашлял. - Пускай же вечно помнят люди, что этот кроткий шут нес радость всем, кого встречал.
- Никто такого говорить не станет.
- Тш-ш-ш, дитя. Я слабну. Дыханья нет. - Я в ужасе смотрел на воображаемую кровь у себя на руках. С кресел я соскользнул на пол. - Но хочу, чтобы вы знали - несмотря на порочное ваше естество и до нелепости крупные ступни, я всегда…
И тут я умер. До окаянства, блядь, блистательно подох, я бы сказал, в самом конце лишь намеком дал предсмертную судорогу, когда ледяная костлявая рука схватила меня за набалдашник жизни.
- Что? Что? Ты всегда - что?
Я ничего не отвечал, ибо умер, да и утомился я кровоточить и хрипеть во всю глотку. Сказать же правду, отнюдь не только шутейно сердце мне будто пронзило арбалетной стрелою.
- От тебя никакой помощи не дождешься, - сказала Корделия.
Когда я шел к людской искать Харчка, на стену рядом со мной опустился ворон. Вести о грядущем брачевании Корделии немало меня раздосадовали.
- Призрак! - каркнул ворон.
- Я тебя такому не учил.
- Херня! - ответил ворон.
- Так держать!
- Призрак!
- Отвали, птичка, - рек я.
И тут же меня за жопу укусил холодный ветер, а на вершине лестницы, на башенке я заметил в тенях мерцание - как шелк на солнце - не вполне в виде какой-то женщины.
И призрак мне сказал:
- Смертельно оскорбив трех дочерей,
Увы, будет король дурак скорей.
- Стишки? - поинтересовался я. - Ты, значит, тут светишься все такое бестелесненькое средь бела дня, непонятные стишки болбочешь? Негодное это ремесло и мишура, а не искусство - в полдень являться. Да священник пукнет - и то пророчество мрачнее выйдет, невнятная ты сопля.
- Призрак! - каркнул ворон - и призрака не стало.
Куда ж без окаянного призрака.
Явление второе
Ну, боги, заступайтесь за ублюдков!
Харчка я нашел в портомойне - он как раз завершал мануступрацию, развешивая гигантские сопли мерзотного семени по стенам, полам и потолкам. И хихикал при этом. А молоденькая Язва Мэри трясла ему бюстом над паром от котла с королевскими сорочками.
- Убирай свое хозяйство, висляйка, нам пора на сцену.
- Так мы ж только посмеяться.
- Хотела б милость оказать - отдрючила бы его по-честному, да и убирать потом бы меньше пришлось.
- А это грех. Кроме того, я уж лучше верхом на стражницкую алебарду усядусь, чем в себя эту приблуду воткну, чтоб меня от нее всю расперло.
Харчок выжал из себя все досуха и шлепнулся, раскинув ноги, на пол. Он пыхтел, как слюнявые кузнечные меха. Я было попробовал помочь дурынде упаковать его струмент, да только запихнуть болт обратно в гульфик - вопреки его крепкому воодушевлению - было все равно, что ведерко быку на голову насовывать. Хоть молотком заколачивай - кстати, довольно комическая пиеска может выйти, глядишь, и разыграем вечером, если совсем кисло станет.
- Тебе ничего не мешает по парнишке титьками поерзать, Мэри, как полагается. Вываливай, намыливай, пару раз тряхни, пощекочи - и он тебе воду две недели таскать будет.
- Уже таскает. Я вообще не хочу, чтоб эта охалина близко возле меня была. Он же Самородок. У него в малафье бесы.
- Бесы? Бесы? Нет там никаких бесов, девица. Телепней по самые помидоры - это есть, а бесов нету. - Самородок бывает либо блаженный, либо окаянный, а кульбитом природы он не бывает никогда. На то само имя его указывает.
Где-то на неделе Язва Мэри у нас стала ярой христианкой, хоть сама и поблядушка отъявленная. Никогда не знаешь толком, с кем имеешь дело. Полкоролевства - христиане, а другая половина чтит старых богов Природы, которые всегда много чего обещают, как луна восходит. Христианский же бог с его "днем отдохновения" силен у крестьян особенно в воскресенье, а вот к четвергу, когда пора бухать и ебаться, уже Природа скидывает снаряженье, ноги задирает, берет в каждую руку по бутыли эля и принимает друидских обращенцев, только успевай подводить. Настает праздник - и они крепкое большинство: пляшут, пьют, пялят девиц да делят пшеницу; но вот во дни человеческих жертвоприношений либо когда зовут жечь королевские леса, вокруг Стоунхенджа одни сверчки куролесят, а все певцы свалили от Матери-Природы к Отцу Небесному.
- Лепота, - сказал Харчок, пытаясь сызнова овладеть своим инструментом. Мэри опять принялась помешивать стирку - забыла только платье подтянуть. Внимание паскудника приковалось намертво, что тут говорить.
- Точно. Ни дать ни взять виденье лепоты, парнишка, но ты уже и так натер себя до блеска, а нам еще работать. Весь замок бурлит интригами, уловками и злодейством - между лестью и убийствами им понадобится комическая разрядка.
- Интриги и злодейство? - Харчок расплылся в щербатой ухмылке. Представьте, как солдаты сбрасывают бочки слюней сквозь зубцы на крепостной стене, - вот такая в точности у Харчка ухмылка: выражением своим ревностна, а исполнением влажна, прямо хляби добродушия. Он обожает интриги и злодейство, ибо они на руку его наиособейшему свойству.
- А прятки будут?
- Совершенно точно прятки будут, - молвил я, навалившись на отбившееся яичко, дабы впихнуть его в гульфик.
- А подслушивать?
- Подслушивать мы будем в кавернозных пропорциях - ловить каждое слово, как Бог ловит Папины молитвы.
- А ебатория? Будет ли там ебатория, Карман?
- Подлейшая ебатория самого гнусного пошиба, парнишка. Преподлейшая и гнуснейшего.
- Ага, стало быть, тогда - песьи ятра! - И Харчок смачно хлопнул себя по ляжке. - Слыхала, Мэри? Грядет преподлейшая ебатория. Песьи ятра, правда?
- Ну еще бы - вылитые, блядь, они, миленок. Если святые нам улыбнутся, может, кто из них, господ благородных, твоего дружка-недоростка-то и подвесит наконец, как грозились.
- И будет у нас два дурака с отличными подвесками, а? - И я пихнул своего подмастерье локтем под ребра.
- Ага, два дурака с отличными подвесками, а? - повторил Харчок моим голосом - он раздался из его пасти до того точно, что будто эхо ему на язык попалось, а он его обратно выкашлял. В этом и есть его особый дар - он не только идеально все копирует, а может воспроизводить целые разговоры, что длятся не один час: все повторит слово в слово, да еще и на разные голоса. Не поняв при этом ни единого слова. Лиру Харчку подарил испанский герцог - слюни из него лились водопадами, а газы пускал он так, что в покоях темнело; но когда я обнаружил другой талант Самородка, я взял его себе в подручные, дабы обучать мужскому искусству потешать.
Харчок захохотал:
- Два дурака с отличными…
- Хватит! - оборвал его я. - Нервирует. - Это и впрямь нервирует, если собственный голос, до малейшего обертона точный, слышишь из этого пентюха - горы мяса, лишенной всякого разумения и начисто отстиранной от иронии. Два года я уже держал Харчка у себя под крылом и до сих пор не привык. Он ничего плохого этим не хочет, у него природа такая.
А про природу меня учила затворница в монастыре - Аристотеля заставляла на память читать: "Примета образованного человека и дань его культуре - искать в вещи лишь ту точность, кою дозволяет ее природа". Я вовсе не заставлял Харчка читать Цицерона или измышлять умные загадки, но под моим наставничеством он стал прилично кувыркаться и жонглировать, мог прореветь песенку и вообще при дворе развлечь, ну примерно как ученый медведь - только у него чуть меньше склонность жрать гостей на пиру. При должном водительстве из него выйдет дельный шут.
- Карман грустный, - сказал Харчок. И похлопал меня по голове - это дико раздражало, не только из-за того, что мы с ним были лицом к лицу: я стоял, он сидел на полу, - но и потому, что бубенцы у меня на колпаке от этого заблямкали крайне меланхолично.
- Я не грустный, - ответил я. - Я злой, потому что не мог тебя найти все утро.
- А я не терялся. Я тут был - все время, мы с Мэри три раза посмеялись.
- Три?! Еще повезло, что не вспыхнули оба - ты от трения, а она от какой-нибудь окаянной Иисусовой молнии.
- Может, четыре, - сказал Харчок.
- А вот ты, Карман, я чаю, потерялся, - сказала Мэри. - Вывеска у тебя - что у скорбящего сиротки, которого в канаву выплеснули вместе с ночными горшками.
- Я озабочен. Всю неделю король желал лишь общества Кента, в замке по самую крышу изменщиков, а по бастионам гуляет призрак-девица и зловеще прорицает в рифму.
- Ну так куда ж нам без окаянных призраков-то, а? - Мэри выудила из котла сорочку и повлекла ее через всю портомойню на своем вальке, точно вышла погулять под ручку с собственным призраком, пропаренным да волглым. - Тебе-то что за печаль - лишь бы все смеялись, верно?
- Истинно - беззаботен я, как ветерок. Как достираешь, Мэри, воду не выливай - Харчка надо окунуть.
- Неееееет!
- Шиш, тебе нельзя при дворе в таком виде - от тебя дерьмом воняет. Опять ночевал в навозной куче?
- Там тепло.
Я хорошенько отоварил его Куканом по кумполу.
- Тепло, парень, - это еще не главное в жизни. Хочешь тепла - ночуй в большой зале со всеми прочими.
- Его не пускают, - заступилась Мэри. - Камергер говорит, он своим храпом собак пугает.
- Не пускают? - Всякому простолюдину, не располагавшему жильем, разрешалось ночевать в большой зале - они там кое-как располагались на соломе и камышах, а зимой все сбивались в общую кучу перед очагом. Находчивый парняга, у которого ночная стоячка рога и пластунская сноровка, всегда мог случайно оказаться на одном одеяле с какой-нибудь сонной и, вероятно, сговорчивой девицей - после чего его на две недели изгоняли из дружелюбного тепла большой залы. Вообще-то и сам я обязан своим скромным гнездышком над барбаканом эдакой полуночной наклонности - но выставлять за храп? Неслыханно. Стоит главной зале окутаться чернильным покровом ночи - и начинается крупорушня: жернова сопенья перемалывают людские сны с таким ужасающим ревом, что даже огромные шестерни Харчка в общем бедламе не различишь. - За храп? Не пускают в залу? Галиматья!
- И за то, что обсикал жену эконома, - добавила Мэри.
- Темно же, - объяснил Харчок.
- Истинно - ее и при свете дня легко принять за уборную, но разве не учил я тебя, малец, управлять излияньями своих жидкостей?
- Во-во - и с большим успехом. - Язва Мэри повела глазами на стены, увешанные гирляндами молок.
- Ах, Мэри, хорошо сказала. Давай заключим пакт: если ты оставишь попытки острить, я не пойду в мудозвоны, мылом воняющие.
- Ты ж сам говорил, что тебе нравится, когда пахнет мылом.
- Ну да, точно - кстати, о запахах. Харчок, давай-ка с ведрами к колодцу. Надо этот чайник остудить да тебя выкупать.
- Нееееет!
- Кукан будет тобой очень недоволен, если не пошевелишься, - молвил я, помахивая Куканом неодобрительно и отчасти даже угрожающе. Кукан - хозяин суровый, спор на расправу. А как иначе с таким-то воспитанием - кукла на палке.
Полчаса спустя Харчок с несчастным видом в полном обмундировании сидел в горячем котле. С добавкой его самородного взвара белая от щелока вода превратилась в бурую и нажористую гоблинскую подливу. Язва Мэри помешивала вокруг вальком, стараясь в мыльной пене не домешаться до Харчкова вожделенья. Я же тем временем экзаменовал ученика по грядущим вечерним развлечениям.
- Итак, поскольку Корнуолл стоит на море, мы, дорогой Харчок, сегодня изобразим герцога как?
- Овцеебом, - отвечал мне из котла унылый тролль.
- Нет, парнишка, овцеебом у нас будет Олбани. А Корнуолл будет рыбоебом.
- Ой, извиняюсь, Карманчик.
- Не страшно, не страшно. Ты еще не обсохнешь после бани все равно, я подозреваю, вот мы это в шутке и попользуем. Поплюхаем да похлюпаем малость - все веселее, а ежели тем дадим понять, что и сама принцесса Регана - рыба снулая… Ну, я и помыслить не могу, кого бы это не развеселило.
- Окромя самой принцессы, - вставила Мэри.
- Это да, но она кумекает вельми буквально, и ей часто приходится объяснять соль шутки раз-другой, а уж потом надеяться, что она оценит.
- Так точно, лечебный пих - припарка от Реганиного тугодумия, - сказал Кукан.
- Так точно, лечебный пих - припарка от Реганиного тугодумия, - повторил Харчок голосом Кукана.
- Ну все, вы покойники, - вздохнула Язва Мэри.
- Ты покойник, плут! - раздался у меня из-за спины мужской голос.
А вот и Эдмунд, побочный сын Глостера. Он загораживал собой единственный выход из портомойни, в руке меч. Весь в черном был байстрюк; простая серебряная брошь скрепляла его плащ, а рукоятями меча и кинжала служили серебряные драконьи головы с изумрудными глазами. Смоляная бородка его была подбрита клином. Я не мог не признать: ублюдок хорошо чувствует стиль - просто, элегантно, злодейски. Хозяин своей тьме.
Меня и самого кличут Черным Шутом. Не потому что я мавр, хоть против мавров я ничего не имею (говорят, мавры - талантливые душители жен), да и не обижаюсь я на кличку, а кожа моя снежна, как у любого солнцеалчущего сына Англии. Нет, так зовут меня из-за гардероба - ромбы черного атласа и бархата, я не ношу пестрядь всех цветов радуги, обычно свойственную заурядным шутам. Лир сказал: "Обряжаться будешь по черному уму своему, дурак. Быть может, в новом наряде перестанешь Смерти нос казать. Мне и так до могилы недалече, мальчонка, нужды нет гневить червей раньше срока". Коль и король страшится извилистого клинка иронии, какой дурак тут будет безоружен?
- К оружью, дурак! - вскричал Эдмунд.
- Увы мне, господин, нету, - молвил я в ответ. И Кукан покачал головой в безоружной своей кручине.
Оба мы, разумеется, лгали. На копчике я всегда носил три коварно заточенных метательных ножа - их мне смастерил оружейник, чтоб было чем знать развлечь, и хоть я ни разу не пускал их в дело как оружие, брошенные верной рукою, раскалывали они яблоки на голове Харчка, выбивали сливы у него из пальцев и да - пронзали даже подкинутые в воздух виноградины. У меня почти не было сомнений, что один такой кинжал легко отыщет путь прямо в глаз Эдмунда и тем пробьет дыру в его озлобленном рассудке, как в гнойном чирье. Если ему так не терпится, вскорости сам все поймет. А если нет, что ж - к чему его тревожить понапрасну?
- Если не бой, тогда - убийство, - рек Эдмунд. И сделал выпад, нацелив свой клинок мне прямо в сердце. Я уклонился и отбил выпад Куканом, который за неудобство потерял бубенец с колпака.
Я вскочил на кромку котла.
- Но, господин, к чему транжирить гнев свой на бедного беспомощного шута?
Эдмунд хлестнул мечом. Я подпрыгнул. Он промахнулся. Я перескочил на дальний край котла. Харчок застонал. Мэри притаилась в уголке.
- Ты со стен обзывался ублюдком.
- Знамо дело - вас таковым объявили. Вы, господин, он и есть. И ублюдок притом весьма несправедливый, коли хотите, чтоб я умер с мерзким вкусом правды на устах. Дозвольте мне хоть раз солгать пред смертью: у вас такие добрые глаза.
- Но ты и о матери моей дурно отозвался. - Эдмунд разместился в аккурат между мною и дверью. Чтоб их разорвало за такую архитектуру - строить портомойню лишь с одним выходом.
- Я мог иметь в виду, что она рябая шмара, но, по словам вашего батюшки, это отнюдь не противоречит истине.
- Что? - спросил Эдмунд.
- Что? - спросил Харчок, изумительный Эдмундов попугай.
- Что? - поинтересовалась Мэри.
- Это правда, обалдуй! Ваша мать и была рябою шмарой!
- Прошу прощенья, господин, так а нет в ряби ничего скверного, - сказала Язва Мэри, бросив жизнерадостный лучик в эти темные века. - Неправедно опорочены рябые, ей-ей. Я так считаю, что рябь на лице подразумевает опыт. Такие люди жизнь узнали, ежли угодно.
- Висляйка верно подметила, Эдмунд. Но если медленно лишаешься рассудка, а по дороге от тебя отваливаются куски, когда на роже черти горох молотят - сущее благо, - рек я, увертываясь от ублюжьего клинка. Хозяин же его гнался за мной вокруг котла. - Возьмите Мэри, к примеру. А это, кстати, мысль. Возьмите Мэри. К чему после утомительного путешествия тратить силы на убийство ничтожного дурачка, если можно насладиться похотливой девицей, коя не только готова, но и желает, а также приятно пахнет мылом?
- Она да, - рек Харчок, извергая пену изо рта. - Ни дать ни взять виденье красоты.
Эдмунд опустил меч и впервые обратил внимание на Харчка.
- Ты мыло ешь?
- Всего обмылочек, - запузырился Харчок. - Они ж его не отложили.
Эдмунд опять повернулся ко мне:
- Вы зачем варите этого парнягу?
- Иначе никак, - рек я. (У байстрюка столько драматизма - от воды пар шел еле-еле, а булькало в котле не от кипенья. То Харчок газы пускал.)
- Это же, блядь, просто вежливо, нет? - сказала Мэри.
- Не юлите, вы оба. - Ублюдок крутнулся на пятке и, не успел я сообразить, что происходит, ткнул кончиком меча Мэри в шею. - Я девять лет в Святой земле сарацинов убивал, так порешить еще парочку мне труда не составит.