- Постойте! - Я опять вспрыгнул на край котла и рукой дотянулся до копчика. - Погодите. Его наказывают. Король распорядился. За то, что на меня напал.
- Наказывают? За то, что напал на шута?
- "Сварить его живьем", - велел король. - Я спрыгнул на Эдмундову сторону котла, нацелился к двери. Мне требовалась чистая зорная линия и не хотелось, чтобы мечом он поранил Мэри, если дернется.
- Всем известно, до чего королю нравится этот темненький дурачок, - оживленно закивала прачка.
- Вздор! - рявкнул Эдмунд, отводя меч, чтобы полоснуть ей по горлу.
Мэри завопила. Я выкинул кинжал в воздух, поймал за острие и уже было нацелил в сердце ублюдка, как вдруг что-то треснуло Эдмунда по затылку, он кубарем отлетел к стене, а меч лязгнул об пол, приземлившись у самых моих ног.
В котле стоял мой подручный и держал валек Мэри. К выбеленному стиркой дереву прилипли клок волос и окровавленный шмат кожи с черепа.
- Видал, Карман? Как он упал и стукнулся? - Для Харчка все это фарс.
Эдмунд не шевелился. Насколько я видел - и не дышал при том.
- Божьи яйца всмятку, Харчок, ты ухайдакал графского сынка. Теперь нас всех повесят.
- Но он же Мэри обижал.
Мэри села на пол у распростертого тела Эдмунда и стала гладить его по волосам - там, где на них не было крови.
- А ведь я его отхарить собиралась до кротости.
- Да он бы тебя прикончил - и глазом не моргнул.
- Ай, да парни все такие горячие, разве нет? Поглядите на него - пригож собой, правда? И богатенький притом. - Она что-то вытащила у него из кармана. - Это что?
- Отлично, девка, между скорбью и кражей ты даже запятой не ставишь. А еще лучше - покуда не остыл, чтоб блохи не отплыли к портам поживее. Хорошему же тебя Церковь учит.
- Ничего я не краду. Гляди - письмо.
- Дай сюда.
- Ты и читать можешь? - Глаза у потаскухи округлились, будто я признался, что умею свинец обращать в золото.
- Я в женском монастыре вырос, девица. Я ходячее хранилище учености - переплетенное в прехорошенький сафьян, чтоб можно было гладить, к твоим услугам, коли к своей необразованности пожелаешь чуточку культуры. Ну или наоборот, само собой.
Тут Эдмунд вздохнул и дернулся.
- Ох, ебать мои чулки. Ублюдок-то жив.
Явление третье
Наш темный замысел
- Да уж, охулки на руку себе ты не положишь. Каверзнее я ничего еще не видывал. - Я сидел по-турецки на спине ублюдка и читал, что он сочинил в письме своему отцу. - "И владыка мой должен понять, сколь несправедливо, что я, плод истинной страсти, лишен уваженья и сана, а сводный брат мой, изготовленный в постели долга и скуки, наслаждается таким почетом".
- Так и есть, - сказал ублюдок. - Разве не пригожее я, не вострее умом, не…
- Рукоблуд ты мозглявый и нытик, вот ты кто, - молвил я, и наглость моя, быть может, укреплялась тяжестью Харчка, оседлавшего ноги Эдмунда. - Чего б ты добился, по-твоему, передав отцу это письмо?
- Он бы усовестился и отдал мне половину братнина титула и наследства.
- Потому что с твоей мамашей барахтаться лучше, чем с Эдгаровой? Ты не только ублюдок, ты еще и дебил.
- Почем знаешь, холоп?
Меня так и подмывало тяпнуть мерзавца Куканом по башке, а еще лучше - перерезать ему глотку его же мечом, но я у короля хоть и в любимчиках, еще пуще он любит в своей власти порядок. Сколь бы ни было заслуженно убийство Глостерова отпрыска, ненаказанным оно не останется. Я же все одно со свистом понесусь на похороны одного шута, коли дам ублюдку подняться сейчас, покуда не остыл его гнев. Язву Мэри я услал прочь в надежде, что чаша этого гнева, каким бы он ни был, ее минет. Дабы остановить руку Эдмунда, мне требовалась угроза, но грозить ему мне было нечем. У меня власти меньше всех при дворе. Воздействовать я могу, только раздражая.
- Но я знаю, каково быть обделенным по праву рождения, Эдмунд.
- Мы с тобой не ровня. Ты низок, как грязь в борозде. А я нет.
- Тогда чего, Эдмунд, я не могу знать? Каково это, когда твоим чином бросаются, как оскорбленьем? Если я тебя назову ублюдком, а ты меня дураком, мы что - не сможем ответить друг другу как люди?
- Хватит загадок, дурак. Я ног не чувствую.
- А зачем тебе чувствовать ноги? И это - распутство правящего класса, о котором я так много слышал? Вы до того пресыщены плотскими наслажденьями, что нужно измышлять все более хитрые извращенья, лишь бы ваш усохший кровосмесительный висляй взял под козырек? И для того вам надо "чувствовать ноги" или хлестать мальчишку-конюха дохлым кроликом, лишь бы почесать свое либидо, где зудит? Да?
- Что ты несешь, дурак? Я не чувствую ног, потому что на них сидит этот чурбан.
- Ой. Ну да, извини. Харчок, приподымись чутка, но из-под себя не выпускай. - Я слез со спины ублюдка и отошел к двери портомойни - так, чтобы он меня видел. - Тебе надо собственности и титул, так? И ты воображаешь, что если поклянчишь, тебе их дадут?
- Не клянчил я в письме.
- Тебе подавай братнино состояние. А не лучше ль будет, если в твоих достоинствах вашего отца будет убеждать письмо от брата?
- Никогда он такого письма не напишет, ну а кроме того - он в любимчики не рвется. Он и так любимчик.
- Тогда, быть может, задача в том, чтобы отцовское расположенье переместить с Эдгара на тебя. Достигнуть этого можно толковым письмом. В коем он признается, до чего невмочь ему ждать наследства, и попросит тебя помочь ему и скинуть вашего отца.
- Дурак, да ты рехнулся. Нипочем Эдгар такого не напишет.
- А я ему и не предлагаю. Есть ли у тебя что-либо, написанное его рукою?
- Есть. Кредитное письмо, которое он должен был передать одному торговцу шерстью из Двинутого Крыширя.
- А ведомо ли тебе, милый байстрючина, что такое скрипторий?
- Знамо дело. Это где в монастыре грамоты переписывают - Библии и всякое такое.
- А стало быть, в случайности моего рожденья - твое спасение, ибо хоть ни один родитель и не может на меня претендовать, вырос я в женском монастыре, где именно такой скрипторий и был. И да, там мальчонку обучили переписывать грамоты, ну а для наших тайных замыслов значимо то, что обучили его это делать тою же рукой, которой исходная грамота составлена была. И тою же, коей переписана, и перепереписана. Буква в букву, штрих к штриху - той же рукой, что была у человека, давным-давно сошедшего в могилу.
- Так ты, значит, искусный поддельщик? Если тебя вырастили в монастыре, отчего ж ты дурак, а не монах и не священник?
- А отчего ты, графский сын, просишь пощады из-под курдюка огромного недоумка? Все мы выблядки Судьбы. Так будем сочинять письмо, Эдмунд?
Уверен, я б и пошел в монахи, кабы не затворница. И ко двору бы приближался лишь затем, чтоб замаливать грехи какого-нибудь военного преступника. Не к монашеской ли жизни готовили меня с того мгновенья, когда мать Базиль обнаружила меня, ерзающий кулек, на ступеньках монастыря в Песьих Муськах, что на реке Уз?
Родителей своих я не знал, но мать Базиль как-то раз мне сказала, что, по ее мнению, моей матерью могла быть местная сельская безумица, утопившаяся в Узе вскоре после того, как я возник у них на крыльце. Если это так, продолжала настоятельница, то мать мою потрогал Бог (как Самородка), поэтому я дарован монастырю как особое Божье чадо.
Монахини, по большинству - происхожденья благородного: вторые-третьи дочери, не сумевшие найти себе мужей по чину, - во мне души не чаяли. Я для них был все равно что новый щеночек. Такой, к тому ж, крохотный, что настоятельница носила меня повсюду с собой в кармане фартука, потому и нарекли меня таким именем. Карманчик из монастыря Песьи Муськи. Я был для них новинкой - как же, единственный мужчинка в женском мире, и монахини состязались, кому носить меня в своем кармане, хоть я этого и не помню. Впоследствии, когда я уже выучился ходить, меня ставили на стол в трапезной и понуждали гулять туда-сюда, помахивая им своей пипеткой - отростком уникальным в той женской среде. Только в семь лет я сообразил, что завтракать, оказывается, можно и в портах. Но все равно я не чувствовал родства с ними - я был иным существом, отдельным.
Мне дозволяли спать на полу в келье настоятельницы - у нее был тканый ковер, епископ ей подарил. А холодными ночами меня пускали и в кровать, дабы грел настоятельнице ноги, если только к ней с этой целью не приходила какая-нибудь монахиня.
Мы с настоятельницей были неразлучны, даже когда я перерос ее сумчатую нежность. Каждый день, сколько себя помню, я с нею ходил на все мессы и молитвы. До чего ж любил я смотреть по утрам, как она бреется после восхода солнца, правит бритву на кожаном ремне и тщательно соскребает с лица иссиня-черную поросль. Мать научила меня выбривать эту ямочку под носом и оттягивать кожу на шее, дабы не поранить адамово яблоко. Но стелила она все равно жестко, и мне приходилось молиться всякие три часа, как прочим монахиням, а также носить воду для ее ванны, колоть дрова, мыть полы, работать в саду, равно как изучать счет, катехизис, латынь и греческий, и еще чистописание. К девяти годам я уже мог читать и писать на трех языках и на память декламировать "Жития святых". Всей жизнью своей я служил Богу и монахиням Песьих Мусек в надежде, что настанет день - и меня самого рукоположат в священники.
И рукоположили бы, если б в один прекрасный день в монастырь не явились работники - камнерезы и каменщики - и всего за несколько дней не возвели в одном запустелом коридоре отдельную келью. У нас должен был поселиться собственный отшельник - ну или затворница в нашем случае. Настолько ревностная христианка, что из преданности Богу согласится, чтобы ей заложили дверь в келью и оставили только оконце, через которое ей будут передавать еду и питье; там она и проведет весь остаток жизни, буквально став частью церкви, - будет молиться и осенять селян мудростью через то же оконце, пока не приберет ее Господь. После мученичества затворничество - святейшее деяние служения Богу, что в силах человечьих.
Каждый день я украдкой выбирался из покоев матери-настоятельницы проверить, как идет строительство кельи. Видимо, надеялся хоть как-то искупнуться в лучах славы, коей осенят затворницу. Но стены росли, а оконце не появлялось - неоткуда, значит, селянам будет получать благословенья, как в те времена было принято.
- Наша затворница будет очень особенной, - объяснила мать Базиль своим ровным баритоном. - Она так набожна, что взор бросать будет лишь на того, кто станет приносить ей пищу. А от молитв за спасение короля ее ничто не будет отвлекать.
- Она подопечная самого короля?
- И никого иного, - ответила мать Базиль. Всех нас связывало обязательство молиться за прощение графа Сассекского, который в последней войне с бельгами загубил тысячи невинных душ, и его обрекли вечно жариться на адских углях, ежели мы не выполним его епитимью, которую провозгласил самолично Папа: семь миллионов "славься-марий" на крестьянскую душу. (Даже с индульгенцией и скидочным купоном, приобретаемыми в Лурде, граф за пенни получал не более тысячи "славься-марий", поэтому монастырь Песьи Муськи споро богател за его грехи.) Однако затворница наша отвечала за грехи самого короля. Говорили, будто он совершил некое шикарное злодеяние - стало быть, ее молитвы должны быть до крайности мощны.
- Преподобная, прошу вас, дозвольте мне относить затворнице еду.
- Ее никто не должен видеть, с нею никто не должен говорить.
- Но еду-то ей носить кто-то должен. Позвольте мне. Подглядывать не буду, честное слово.
- Справлюсь у Господа.
Приезда затворницы я так и не увидел. Просто-напросто разнесся слух, что она уже в монастыре, а работники заложили ее камнями. Всю неделю я умолял мать-настоятельницу предоставить мне священную обязанность кормить затворницу, но допустили меня к ней лишь в тот вечер, когда мать Базиль намеревалась провести ночь наедине с молодой сестрой Мэнди, дабы без помех молить о прощении, по словам настоятельницы, "потрясного стояка на выходных".
- Вообще-то, - рекла преподобная мать, - там ты и посиди до утра, у ее кельи - глядишь, наберешься благочестия. И до утра не возвращайся. Даже до полудня. А когда вернешься, захвати чаю и пару лепешек. И варенья.
Я думал, что лопну от восторга, когда в первый раз шел по тому длинному темному коридору и нес тарелку хлеба с сыром и флягу эля. Отчасти я ожидал, что увижу в оконце сиянье Божьей славы, но когда пришел к келье, никакого оконца там не было вовсе, а лишь стрельчатая бойница, как в крепостной стене, в виде креста, а края стесаны так, что у самого отверстия острые края. Как будто каменщики только такие окна в толстых стенах пробивать и умели. (Забавно, что и стрелы, и рукояти мечей - орудия смерти - образуют по форме крест, символ милосердия; хотя, если вдуматься, он и сам по себе орудие смерти.) В отверстие едва можно было протиснуть флягу, а тарелка в аккурат проходила в поперечину. Я подождал. Из кельи - ни лучика света. Освещала все вокруг лишь одинокая свеча на стене напротив бойницы.
Я устрашился. Прислушался - может, затворница новены там читает. Но внутри никто даже не дышал. А поди спит она? И что за грех прерывать молитвы такого святого человека - смертный али нет? Я поставил тарелку и флягу на пол и попробовал заглянуть во тьму кельи. Вдруг она там светится?
И тут увидел. Тусклый огонек свечи отразился в глазу. Она сидела сразу через стену от меня, шагах в двух от бойницы. Я отскочил к дальней стене и опрокинул флягу.
- Я тебя испугала? - донесся до меня женский голос.
- Нет-нет, я просто… я… Простите меня. Я трепещу пред вашим благочестием.
Тут она рассмеялась. Смех звучал печально, точно его долго сдерживали, а потом выпустили наружу чуть ли не всхлипом, но она все равно смеялась, и я смутился.
- Я больше не буду, госпожа…
- Нет-нет-нет, будь. Не вздумай не быть, мальчик.
- Я не. И не вздумаю.
- Как твое имя?
- Карман, матушка.
- Карман, - повторила она и еще немного посмеялась. - Ты разлил мой эль, Карман.
- Так точно, матушка. Принести еще?
- Если не желаешь, чтобы слава моей клятой Святости спалила нас обоих, лучше принеси, друг Карман. А когда вернешься, расскажешь историю, которая меня рассмешит.
- Слушаюсь, матушка.
Вот в тот вечер мой мир и перевернулся.
- Напомни, почему нам просто не пришить моего братца? - поинтересовался Эдмунд. Всего за час он преодолел путь негодяя - от хныкающих каракулей до сговора к убийству. Способный ученик, что и говорить.
Я с пером в руке сидел за столом в своей квартирке над барбиканом - огромной караульной будкой во внешней стене замка. У меня есть свой очаг, стол, два табурета, кровать, шкаф для пожитков, крюк для колпака и одежды, а посреди комнаты - огромный котел. В нем греют масло, а потом его, кипящее, льют на головы осаждающему неприятелю через щели в полу. Если не прислушиваться к лязгу тяжких цепей всякий раз, когда поднимают или опускают мост, берлога у меня уютная. В ней неплохо спать или предаваться иным горизонтальным занятьям. А лучше всего, что она запирается - на двери у меня есть огроменный засов. Даже среди благородной публики уединение тут настолько же редко, насколько процветают сговоры к убийству.
- Это, конечно, привлекательный порядок действий, если Эдгара не обесчестят и не лишат наследства, а все его достояние посему не перейдет к тебе по доброй воле; однако земли и титул могут перейти и к какому-нибудь законному кузену или еще хуже - твой отец может попытаться зачать себе нового наследника.
Тут я несколько содрогнулся - вместе, я уверен, с десятком юных дев королевства - от одной лишь мысленной картины: увядшие лядвия Глостера обнажены и нацелены изготовить себе из их предсвадебной знатности нового отпрыска. Да чтобы избежать такой чести, девы побегут биться в монастырские двери, лишь бы впустили.
- Об этом я не подумал, - сказал Эдмунд.
- Вот как, ты не думаешь? Вот те на. Хоть простое отравление и кажется чище, письмо - меч поострее будет. - Если б я дал мерзавцу добрую веревку, он, может, и повис бы за нас обоих. - Такое письмо я могу изготовить - тонкое, однако изобличающее. Ты станешь графом Глостерским, не успеют навалить земли на тело твоего отца, пока оно еще дергается. Но письмом всего не добиться.
- Говори прямо, дурак. Как мне бы ни хотелось заткнуть твою болтовню, говори.
- Король расположен к твоему отцу и твоему брату, потому-то их обоих сюда и призвали. Если Эдгар помолвится с Корделией, а произойти это может, не успеет расцвести заря, - что ж, с принцессиным приданым у него не будет резона идти на ту измену, кою мы тут вокруг него измышляем. А ты останешься с обнаженными клыками, благородный Эдмунд, законный же сын будет только богаче.
- Я обеспечу, чтоб у них с Корделией помолвки не было.
- Как? Понарассказываешь ему всяких ужасов? Я из верных рук знаю, что ступни у нее - как речные паромы. Их подвязывают под платьем, чтобы не хлопали на ходу.
- Я обеспечу, чтобы свадьбы не было, человечишко, не переживай. А ты обеспечишь писулю. Завтра Эдгар отправляется в Крыширь вручать кредитные письма, а мы с отцом вернемся в Глостер. Тогда-то я письмишко ему и подсуну, чтобы гнев у него успел назреть, пока не будет Эдгара.
- Быстро, пока я не испачкал пергамент, - обещай, что не дашь Эдгару жениться на Корделии.
- Ладно, дурак, - обещай, что не расскажешь никому о том, что написал это письмо, и я тоже пообещаю.
- Клянусь, - рек я. - Яйцами Венеры.
- Тогда и я, - рек ублюдок.
- Тогда ладно, - сказал я, обмакивая перо в чернила. - Хотя убийство было бы попроще. - На ублюдкиного брата Эдгара мне, в общем, тоже всегда было плевать. Хоть он весь такой серьезный, лицо открытое. Не доверяю я тем, кто внушает доверие. Наверняка что-то замышляют. Конечно, Эдмунд, висящий за убийство брата с вываленным черным языком, тоже будет красивой праздничной люстрой. Дураку любой праздник потеха.