И так от одного края деревни до другого - над ней все насмехались и гнали дальше. А одна женщина - должно быть, мать девушки - отвернулась и от стыда спрятала лицо в ладонях.
Я плыл поверху над деревенькой, над мостом, на котором девушку изнасиловали, - к кучке каменных строений вокруг величественного шпиля. Церковь. Девушка добралась до широких двойных дверей и положила младенца на ступени. Двери я узнал - я видел их тысячу раз. То был вход в женский монастырь Песьих Мусек. Девушка тут же убежала, а я остался смотреть. Через несколько минут дверь приотворилась, широкоплечая монахиня выглянула и подобрала вопящего кроху. Мать Базиль нашла своего питомца.
Вдруг я снова оказался на берегу реки. Девушка, та хорошенькая малютка, залезла на парапет моста, перекрестилась и прыгнула. Но не выплыла. Зеленая вода сомкнулась над нею.
Моя мама.
Когда я пришел в себя, ведьмы сгрудились вокруг, словно я был роскошный пирог только что из печи, а они за такой пирог легли бы под любого.
- Так ты, значит, ублюдок, - сказала Петрушка.
- И сирота, - добавила Шалфея.
- Оба сразу, - подытожила Розмари.
- Вот те на, а? - осведомилась Петрушка.
- Лир, выходит, не вполне тот старый закомура, как ты считал, а?
- Выблядок королевских кровей ты, однако.
Меня чуть не стошнило в ответ на совокупное ведьмовское дыханье. Я сел.
- Расступитесь, отвратительные старые кадавры!
- Ну, говоря строго, кадавр у нас - только Розмари, - уточнила дылда Петрушка.
- Вы меня опоили и насовали мне в голову кошмарных видений.
- Вестимо, опоили. Но ты сам смотрел в окошко в прошлое. Никаких видений - только то, что было на самом деле.
- И с мамулечкой своей дорогой повидался, правда? - молвила Розмари. - Какой ты молодчинка.
- Мне пришлось смотреть, как ее насилуют и доводят до самоубийства, спятившая ты карга!
- Тебе надо было все это узнать, Карманчик, перед тем как двигать в Дувр.
- В Дувр? Ни в какой Дувр я не двигаю. Лира я и видеть не желаю.
Но еще не договорив, я ощутил, как страх пополз по моему позвоночнику, будто острие копья. Без Лира я уже не шут. У меня не будет цели. Не будет дома. Но после всего, что он сделал, придется перебиваться как-то иначе. Я могу давать Харчка напрокат - он будет пахать и кидать тюки шерсти и скирды сена. Как-нибудь обойдемся.
- А может, он хочет в Дувр.
Я посмотрел на Харчка - мне казалось, что он дремлет у очага, но мой подручный сидел и пялился на меня во все глаза. Как будто его напугали и он разучился говорить.
- Вы же не то же самое ему дали, правда?
- В вино плеснули, - ответила Шалфея.
Я подошел к Самородку и обнял его за плечи - ну, то есть, куда сумел дотянуться.
- Харчок, все хорошо, парнишка. - Я знал, в каком он ужасе, я и сам в нем побывал, а разумения у меня поболе да и мир я повидал. Бедный Харчок же, должно быть, просто окаменел. - Вы что ему показали, злобные грымзы?
- Ему открылось такое же окошко в прошлое, как и тебе.
Здоровенный балбес поднял голову.
- Меня волки воспитали, - сказал он.
- С этим уже ничего не поделаешь, парнишка. Не грусти. У нас у всех в прошлом есть такое, что лучше не вспоминать. - И я посмотрел на ведьм свирепо.
- Я не грущу, - сказал Харчок, вставая. Ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться башкой о балку. - Меня брат цапнул, потому что у меня шерсти нет, а у него рук не было, поэтому я швырнул его об дерево, и он больше не лез.
- Жалкий ты утырок, - сказал я. - Ты ж в этом не виноват.
- А у моей мамки было восемь сисек, но раз нас осталось семеро, мне досталось две. Лепота.
Похоже, все это его ничуть не огорчало.
- А скажи мне, Харчок, ты всегда знал, что тебя волки вырастили?
- Ну да. Я хочу наружу, под дерево пописать, Карман. Хочешь, вместе пойдем?
- Не, ступай один, солнышко. А я посижу лучше тут, поору на старушек. - И едва Самородок вышел, я вновь на них напустился: - Хватит, не буду больше у вас на побегушках. Какой бы там политический шахер-махер вы ни затевали, я не участвую.
Хрычовки хором расхохотались, а потом так же хором расперхались, пока Розмари, с прозеленью, не успокоила кашель глотком вина.
- Нет, паренек, такой мерзостью, как политика, мы не занимаемся. Нас интересует месть, простая и ясная. А политика и порядок наследования нам до куньей кунки.
- Но вы ж воплощенное зло, да к тому же - втройне, - сказал я с уважением. Всегда готов отдать должное там, где причитается.
- Знамо дело, зло - наше рукомесло, но это все ж не такая темная дыра, как политика. Туда мы не лезем. Гораздо выгодней голову младенца-сосунка о кирпич размозжить, чем вариться в том котле с мишурой и блестками.
- Уж будьте благонадежны, - согласилась Шалфея. - Кому завтрак? - Она помешивала что-то в котелке - я подозревал, остатки вчерашнего глюкального рагу.
- Ладно, стало быть - возмездие. У меня пропал к нему вкус.
- Не хочется даже отомстить ублюдку Эдмунду?
Эдмунд? Что за бурю страданий спустил на белый свет с цепи этот мерзавец! Но все равно - если нам с ним больше не суждено встретиться, неужто я не сумею забыть, какой урон нанес он?
- Эдмунду воздастся справедливо, - сказал я, ни секунды сам в это не веря.
- А Лиру?
На старика я злился, но как ему сейчас мстить? Он и так все потерял. Да и я всегда знал, что он жесток, но коль скоро жестокость его не распространялась на меня, я закрывал глаза.
- Нет, даже Лиру не желаю.
- Отлично, куда же стопы ты свои направишь? - осведомилась Шалфея. Черпаком она загребла из котелка бурой жидкости и подула на нее.
- Возьму Самородка в Уэльс. Будем ходить, стучаться в замки, пока нас кто-нибудь не примет.
- И не встретишь в Дувре королеву Франции?
- Корделию? Я думал, в Дувре этот окаянный король Пижон, блядь, гадоедский. Так Корделия с ним?
Ведьмы опять заперхали.
- Нет-нет, король Пижон в Бургундии. А в Дувре французские войска под началом королевы Корделии.
- Ох, блядство, - рек я.
- И отравы, что мы тебе сварили, пригодятся, - заметила Розмари. - Ни на миг их от себя не отпускай. А нужда в них тебе сама представится.
Явление двадцать первое
На Белых утесах
Много-много лет назад…
- Карман, - сказала Корделия. - Ты когда-нибудь слыхал о королеве-воительнице прозваньем Боудикка?
Корделии тогда было лет пятнадцать, и она послала за мной, потому что хотела поговорить о политике. Она раскинулась на ложе, рядом - открытый фолиант в кожаном переплете.
- Нет, бяша, чего она была королева?
- Во даешь! Бриттов-язычников, конечно. Нас. - Лир как раз недавно возвратился в лоно язычества, и Корделии открылся новый захватывающий мир познания.
- А, это все и объясняет. Монастырское образование, любовь моя, - в язычестве я плаваю, хотя, должен сказать, праздники у них потрясные. Беспробудное пьянство в сочетании с оголтелым блудом - и все это в веночках. Кладет на лопатки полночные мессы и самоистязания, но я дурак, что я понимаю?
- Вот, а тут говорится, что она вышибла из римских легионов дерьмо девяти расцветок, когда они к нам вторглись.
- Правда? Так и сказано - "дерьмо девяти расцветок"?
- Я перефразирую. Почему у нас, по-твоему, больше нет королев-воительниц?
- Ну, бяша, война требует быстрых и решительных действий.
- И ты хочешь сказать, что женщина не способна действовать быстро и решительно?
- Ничего подобного я не говорю. Она может действовать с быстротой и решимостью, но сперва подберет себе уместный наряд и обувь, а в этом-то и заключена, как я подозреваю, вся пагуба для потенциальных королев-воительниц.
- Ох, мудистика!
- Готов поспорить, Боудикка жила в те времена, когда одежду еще не изобрели. Тогда королевам-воительницам было легко. Сиськи подоткни да руби головы сколько влезет. Нынче же, предполагаю, скорее эрозия почв страну погубит, нежели женщина выберет себе подходящий костюм для вторжения.
- Большинство женщин. Но не я?
- Разумеется, не ты, бяша. Они. Под "ними" я имею в виду лишь слабовольных прошмандовок вроде твоих сестер.
- Карман, мне кажется, я буду королевой-воительницей.
- Чего? Детского зоосада в Чпокшире?
- Сам увидишь, Карман. Все небо потемнеет от дыма костров моей армии, земля дрогнет под копытами моей кавалерии, короли встанут предо мной на колени с коронами в руках у стен своих городов и будут умолять меня взять их в плен, лишь бы ярость королевы Корделии не обрушилась на их подданных. Но я буду милосердна.
- Как бы само собой разумеется, нет?
- А ты, мой шут, уже не сможешь вести себя как засранец, кой ты есть на самом деле.
- Страх и трепет, любовь моя, - вот все, чего ты от меня дождешься. Страх и окаянный трепет.
- Хорошо, что мы друг друга понимаем.
- Так ты, выходит, намерена завоевать не один королевский детский зоосад в Чпокшире?
- Европу, - отвечала будущая завоевательница мира, словно рекла неприкрашенную истину.
- Европу? - переспросил я.
- Для начала, - подтвердила принцесса.
- Тогда уже пора в поход, нет?
- Ну, наверное. - И Корделия дурацки ухмыльнулась. - Карман, миленький, а ты поможешь мне наряд выбрать?
- Она уже захватила Нормандию, Бретань и Аквитанию, - сказал Эдгар. - А Бельгия в страхе гадит под себя от одного упоминания ее имени.
- От Корделии жди мешок кавардака, если она всерьез за что-нибудь принимается, - молвил я. И улыбнулся, представляя, как она отдает войскам приказы: с ее яростных уст слетают языки пламени, но в этих хрустально-голубых глазах скачут смешливые чертики. Я соскучился.
- О, я предал любовь ее и исхлестал ей сердце в кровь своей упрямою гордыней, - промолвил Лир. С последней нашей встречи он, похоже, обезумел и ослаб еще сильнее.
- Где Кент? - спросил я у Эдгара, не обращая внимания на старого короля. Мы с Харчком обнаружили их на утесе возле Дувра. Все они устроились под меловым валуном, сидели, прижавшись спинами к скале - Глостер, Эдгар и Лир. Глостер тихонько похрапывал, голова его покоилась на плече у сына. Милях в двух от нас курились дымки французского лагеря.
- Отправился к Корделии просить ее принять отца в лагерь.
- А сам чего не пошел? - спросил я Лира.
- Боюсь, - ответил старик. И попробовал сунуть голову под мышку, точно птица, что закрывается крылом от света.
Я был не прав. Хотелось, чтоб он был силен, упрям, самонадеян и жесток. Хотелось видеть в нем то, что цвело буйным цветом, когда он много лет назад бросил маму на камни того моста. Мне хотелось орать на него, унижать его, нанести ему увечья в одиннадцати местах и посмотреть, как он ползает в собственных испражнениях, а гордость и кишки волочатся за ним по грязи. Но мстить вот этой жалкой шелухе былого Лира мне вовсе не улыбалось.
Увольте.
- Пойду вздремну за эти скалы, - сказал я. - Харчок, ты на посту. Разбудишь меня, когда Кент вернется.
- Есть, Карман. - Самородок обошел валун со стороны Эдгара, сел подальше и уставился на море. Если нас атакует армада, он всех нас выручит.
Я же лег и проспал где-то с час. Разбудили меня чьи-то вопли. Я выглянул из-за валунов: Эдгар придерживал отцу голову, а тот стоял на камне - где-то в футе над землей.
- Мы взобрались на крутизну?
- Мы на утесе. Стойте, господин. Какая жуть - заглядывать с обрыва в такую глубь! Величиной с жука, под нами вьются галки и вороны. А рыбаки на берегу - как маленькие мыши. Собаки все - не больше муравьев.
- А лошади? На что похожи лошади? - спросил Глостер.
- Там нет лошадей. Только рыбаки и собаки. И рокот моря на сыпучей гальке теперь беззвучен. Слышите, отец?
- Да. Да, слышу. Пусти же руку. Прощай, мой друг. Прости меня, Эдгар, сын мой. Владыки боги, от мира отрекаюсь я спокойно!
С этими словами старик спрыгнул с камня, рассчитывая рухнуть с неизмеримой высоты и разбиться насмерть. Полагаю, он несколько удивился, через мгновенье столкнувшись с землей.
- О боже мой! О господи! - возопил Эдгар, старательно меняя голос. Ему это совершенно не удалось. - А ведь сорвался с обрыва высотою в десять мачт.
- Я падал или нет?
- С той меловой скалы. Взгляни-ка, видишь? Да ты протри глаза.
- Глаз нету у меня, остолоп. Ты, что ли, сам ослеп? Видишь - кровь, повязки?
- Прости. Но из чего ты сделан, сударь, - из пуха, воздуха, из паутины? С такой махины свергнуться сюда - и не разбиться, как яйцо!
- Стало быть, я умер, - заключил Глостер. Он упал на колени и, похоже, перестал дышать. - Я умер, тем не менее - страдаю, глаза болят, хотя их больше нет. Ужель страданью права не дано искать развязки в смерти?
- Все это потому, что он тебе мозги ебет, - сказал я.
- Что? - молвил Глостер.
- Тш-ш, - шикнул на меня Эдгар. - Пародиею этой на прыжок я вылечить его хочу. - И громче, отцу: - Это убогий нищий, не бери в голову, добрый господин.
- Умер так умер, - сказал я. - Приятно оставаться в мертвых. - И я снова улегся на землю там, где не дуло, и натянул на глаза колпак.
- Иди, посиди со мной, - раздался голос Лира. Я сел и увидел, как король отводит слепца к себе в уголок под валунами. - Пусть тяготы мира скатятся с наших согбенных спин, друг. - Лир обхватил Глостера за плечи и притянул к себе, а сам беседовал явно с небесами.
- Я узнаю, - сказал Глостер. - Ведь это же король.
- Король! Король от головы до ног! Гляди, как дрожь рабов моих колотит, когда гляжу на них я. Что, не видишь? То-то. Потому что ни солдат у меня, ни земель, ни слуг - ведь Глостеров ублюдок к отцу добрей, чем дочери мои, зачатые на простынях законных.
- Опять двадцать пять, еб твою мать… - буркнул я, хоть и видел, что слепой старик улыбается. Судя по всему, ему было спокойно в обществе своего монаршего друга: слепота к негодяйской натуре Лира поразила его гораздо раньше, чем Корнуолл и Регана отняли зрение. Его ослепляла верность. Титул слепил глазницы. Это шоры низкопробного патриотизма и притворной праведности. Он любил спятившего короля-убийцу. Я снова откинулся на спину.
- О, дай облобызать мне руку, - сказал Глостер.
- Сначала вытру, - ответил Лир. - Пахнет мертвечиной.
- Я ничего не чую - и глядеть мне нечем. Будь ярче солнц слова - не вижу я. Я недостоин видеть ничего.
- Как это не видишь? Спятил, что ли? Дела какие, видно и без глаз. Ты ушами гляди: видел ты, как дворовый пес рычит на нищего? И как тот послушно убегает? Вот он, великий образ власти: повиновенье псу, поставленному на должность. Не лучше ли он многих, отказавших бедняку в еде? Заплечник, руки прочь! Они в крови. Зачем стегаешь девку? Сам подставься. Сам хочешь от нее, за что сечешь. Видишь, Глостер? Видишь, кто достоин, а кто нет? Сквозь рубище худое порок ничтожный ясно виден глазу; под шубой парчовою нет порока! Закуй злодея в золото - стальное копье закона сломится безвредно; одень его в лохмотья - и погибнет он от пустой соломинки пигмея. Виновных нет! Никто не виноват! Я оправдаю всех: да, друг, я - властен всем рты зажать, кто станет обвинять! Купи себе стеклянные глаза и, как политик гнусный, притворяйся, что видишь то, чего не видишь. Что я жалок.
- Нет, - вмешался Эдгар. - Это у вас правда светлая сплелася с бредом, рассудок - с помешательством ума! Не плачьте, добрый мой король.
- Как не плакать? Когда ты плакать хочешь обо мне, бери мои глаза. Ведь ты же знаешь, что с плачем мы являемся на свет; едва понюхав воздуха, вопим мы и плачем. Родясь, мы плачем, что должны играть в театре глупом…
- Да нет же, все будет хорошо и…
Раздался глухой удар, за ним - еще. Кто-то взвыл.