Мановеньем руки она отправила остальных вон из комнаты и закрыла дверь.
- Я же головы не подымал. Откуда знаешь, что это я?
- Ты не заплакал, когда я на тебя орала.
- Окаянство, мог бы и сообразить.
- И среди халдеев ты один был в гульфике.
- Свет под спудом не удержишь, а? - Она меня до крайности раздражала. Ничем, что ли, ее не пронять? Как будто посылала за мной и теперь в любой момент ждала. Эдак никакой радости ни от украдки, ни от маскировки. Меня подмывало сообщить, что ее обвели вокруг пальца и отхарили Харчком, - посмотреть, как отреагирует, но увы - кое-кто из стражи оставался верен ей, и я не мог поклясться, что после такого она не захочет меня убить. (Кинжалы свои я оставил у Кутыри на кухне - да и что они против взвода йоменов?) - Так что, госпожа моя, как твое утро?
- На удивление неплохо. Похоже, скорбь мне к лицу. Или траур, или война - я не уверена, что. Но аппетит у меня недурен, а цвет лица по-прежнему румян. - Она взяла ручное зеркальце и оглядела себя. Поймав в нем мое отражение, повернулась: - Но что ты, Карман, тут делаешь?
- О, верность присяге и все такое. У самых наших ворот, блядь, французы, вот я и решил, что надо бы вернуться защищать дом и очаг. - Вероятно, лучше не вдаваться в подробности, зачем я здесь, поэтому я продолжал: - Ну и как война движется?
- Причудливо. Дела государства причудливы, Карман. Не рассчитываю, что дурак разберется.
- Но я королевских кровей, киска. Ты не знала?
Она отложила зеркальце - казалось, сейчас же расхохочется.
- Глупенький дурашка. Если бы знатностью можно было заразиться от прикосновения, ты б давно уже стал рыцарем, не так ли? Но увы - ты по-прежнему беспороден, как кошачья какашка.
- Ха! Некогда - быть может. Но теперь, кузина, и в моих венах течет голубая кровь. Вообще-то, у меня есть мысль начать войну и трахнуть кое-какую родню. Полагаю, это излюбленные занятия монархов.
- Чепуха. И не зови меня кузиной.
- Тогда трахнуть страну и поубивать родню? Я благороден меньше недели, этикет еще выучил. А мы с тобой, кстати, и впрямь двоюродные сородичи, киска. Наши папы были братья.
- Быть этого не может. - Регана куснула сушеный плод - их ей на блюдо выложила Кутырь.
- Может. Брат Лира Кан изнасиловал мою мать на мосту в Йоркшире, пока сам Лир ее держал. Я плод неприятного союза. Твой кузен. - Я поклонился. К твоим, язви тебя в рыло, услугам.
- Ублюдок. Могла бы и раньше догадаться.
- О, но ублюдки - сосуды надежд, разве нет? Или не тебя я видел давеча - ты зарезала супруга своего герцога, дабы упасть в объятия ублюдка. Кой, я полагаю, ныне - граф Глостерский. Кстати, как ваш роман? Бурён и пресен, надеюсь?
Тут она села и запустила ногти в свои вороновы власы, будто вычесывала их из черепа.
- О, мне он вполне пригляден, хоть после того первого раза и несколько разочаровывает. Но окаянная интрига меня измотала: Гонерилья пытается затащить Эдмунда в постель, а он не может выказывать мне привязанности из страха утратить поддержку Олбани. А тут посреди всего еще и клятая Франция вторглась. Знала бы, сколько забот у мужа, погодила б убивать.
- Ну-ну, киска, будет. - Я обошел ее сзади и стал растирать плечи. - Розы не сошли со щек, аппетит никуда не делся. Ты по-прежнему пиршество траха. Как только станешь королевой, можно будет всем отрубить головы и пойти наконец вздремнуть.
- Вот в этом-то и незадача. Похоже, я не могу просто надеть корону, весело себе монаршествовать и, ей-богу и ей-Святому Георгию, войти в это гнилое месиво истории. Нет, сперва мне нужно разгромить этих, блядь, французов, потом прикончить Олбани, Гонерилью и, наверное, найти где-то отца и устроить так, чтоб на него упало что-нибудь тяжелое, а то народ меня не примет.
- Про последнего хорошие вести, солнышко. Лир в темнице. Спятил, как дятел, но живой.
- Правда?
- Вестимо. Эдмунд с ним только что вернулся из Дувра. Ты не знала?
- Эдмунд вернулся?
- И трех часов не миновало. Я шел по его следам.
- Ублюдок! Ни словечком не обмолвился, что возвращается, ни весточки не прислал. Я отправляла ему в Дувр письмо.
- Вот это? - Я извлек письмо, оброненное Освальдом. Печать я, разумеется, сломал, но она его узнала и выхватила у меня.
- Как оно к тебе попало? Я отправила с ним Гонерильина человека Освальда и наказала передать лично Эдмунду.
- Ну а я отправил Освальда в Валгаллу для вредителей, и вручение не состоялось.
- Ты его убил?
- Я же сказал тебе, киска, я теперь благородный. Коварный и опасный пиздюк, как и вы все. Но неважно - письмишко-то все равно фильдеперсовый фиал бабочкина блёва, нет? У тебя что, нет советников? Помочь некому? Канцлера какого-нибудь, дворецкого там, епископа захудалого хоть, что ли?
- Никого у меня нет. Все остались в Корнуоллском замке.
- Ой, солнышко, тогда давай кузен поможет.
- А станешь?
- Еще бы. Сперва займемся сестричкой. - Из кошелька на поясе я достал два ведьминых флакончика. - Вот этот красный - смертельный яд. А черный только выглядит ядом - симптомы будут те же, а на самом деле человек проспит по суткам на выпитую каплю. Можешь подмешать пару капель сестрице в вино - скажем, когда соберешься атаковать французов, - и она два дня будет дрыхнуть мертвым дрыхом, а вы с Эдмундом пока своими делами позанимаетесь. И волки сыты, и Олбани поддержит.
- А яд?
- А яд, киска, может и не пригодиться. Ты и так можешь разгромить Францию, забрать себе Эдмунда и обо всем договориться с сестрой и Олбани.
- У меня и так с ними договор. Королевство разделено, как отец постановил.
- Я говорю только, что можно победить французов, получить Эдмунда, а сестрицу при этом не убивать.
- А если мы не разгромим Францию?
- А вот на этот случай есть яд.
- Чего-то херовые ты советы мне даешь, - сказала Регана.
- Погоди, кузина, я еще не добрался до той части, в которой ты делаешь меня герцогом Бакингемским. Мне бы себе хотелось тот убогий дворец, Гайд-Парк. А еще Сент-Джеймс-Парк и обезьянку.
- Совсем ебанулся!
- По кличке Пижон.
- Пошел вон!
Выходя, я стащил со столика любовное письмо.
Скорей по коридорам, через двор и опять на кухню, где гульфик я поменял на халдейские порты. Ладно я оставил Кукана и колпак у перевозчика, ладно отдал кинжалы на сохранение Кутыри, но отказаться от гульфика - все равно что боевой дух утратить.
- Меня едва не погубила его обширность, - молвил я Пискле, вручая ей же переносную берлогу моих мужских пристрастий.
- Еще бы - пустого места столько, что хоть беличьей семейке в гнездо вселяйся, - заметила Пискля и бросила в пустой кисет достоинства горсть грецких орехов.
- Еще хорошо, что на ходу не тарахтишь, как высохшая тыква, - вставила Кутырь.
- Ладно. Возводите поклеп на мое мусьво, если желаете, но придут мусью - я вас защищать не стану. Они противоестественно склонны к публичному совокупленью и пахнут сыром и улитками. Я буду смеяться - ха! - когда лягушатные мародеры вас обеих станут безжалостно совокуплять с сыром.
- А по мне, так и неплохо, - высказалась Пискля.
- Карман, тебе не пора? - сказала Кутырь. - Гонерилье ужин понесли.
- Адьё, - рек я в преддверье гадоедской будущности моих бывших друзей, вскорости - предательских профур, отлягушаченных без всякой жалости. - Адьё. - И поклонился, картинно поднеся длань к челу и сделав вид, что тотчас же лишусь всех чувств. Засим вышел.
(Что греха таить - периодически мне нравится расцвечивать свои входы и выходы мелодрамой. Актерская игра у дурака в крови.)
Покои Гонерильи были меньше Реганиных, но роскошны, и в них горел огонь. Нога моя в них не ступала с тех пор, как Гонерилья вышла за Олбани и уехала из замка, но вернувшись, я понял, что меня там одновременно возбуждает и полнит ужасом. Быть может, под крышкой сознания по-прежнему кипели воспоминанья. На Гонерилье был кобальтовый наряд с золотой отделкой - покроя смелого, должен сказать. Она-то, видать, знала, что Эдмунд вернулся.
- Дынька!
- Карман? Ты что тут делаешь? - Мановеньем она услала халдеев и камеристку, расчесывавшую ей волосы, из комнаты. - И чего это ты так нелепо вырядился?
- Я знаю, - молвил я в ответ. - Бабьи порты. Без гульфика мне как-то беззащитно.
- По-моему, в них ты выше ростом.
У нас дилемма. В штанах выше, с гульфиком вирильнее. И то, и это - иллюзии. У каждой - свои преимущества.
- Что, по-твоему, внушительнее для прекрасного пола, душа моя, - рост или экипировка?
- У твоего подручного - и то и другое, нет?
- Но он… ой…
- Вот именно. - Она куснула хурму.
- Понятно, - сказал я. - Ну так и как с Эдмундом? Все в трауре? - Как там оно так, но чары так или этак действуют, так что перетакивать не станем.
- Эдмунд, - вздохнула Гонерилья. - Мне кажется, Эдмунд меня не любит.
И тут я так и сел перед всем ее сервированным ужином - и задумался, не остудить ли мне пылающее чело в супнице с бульоном. Любит? Говенной, блядь, ссыкливой, блядь, ебической, блядь, любовью? Необязательной, поверхностной, блядь, дешевой, гнилой, блядь, любовью? Это чё? Куда теперь? Камо грядеши? Какого хуя? Любит?
- Любит? - переспросил я.
- Никто меня никогда не любил, - сказала Гонерилья.
- А мама? Мама же тебя наверняка любила.
- Я ее не помню. Лир ее казнил, когда мы были маленькие.
- Я не знал.
- Об этом запрещалось говорить.
- Тогда Иисус? Утешенье во Христе?
- Какое еще утешенье? Я герцогиня, Карман, и принцесса, а то и королева. Во Христе править невозможно. Ты совсем ебанулся? Да Христа же всякий раз придется из комнаты выводить. Первая же твоя война или смертная казнь - и за непрощение тебе пиздец. Иисус хотя бы пальцем погрозит, если кулак не покажет, а попробуй сделай вид, что не заметил.
- Он в своем прощенье безграничен, - сказал я. - Так где-то говорится.
- Там же говорится, что нам тоже полагается. Но я в это не верю. Я так и не простила отца за то, что он маму убил. И никогда не прощу. Я не верю, Карман. Нет там никакого утешенья - и любви там тоже нет. Не верю.
- Я тоже, госпожа моя. Стало быть, Иисуса к бесам. Эдмунд наверняка тебя полюбит, как только вы сблизитесь и ему выпадет случай прикончить твоего супруга. Любви нужно место для роста, как розе.
Или опухоли.
- Он вполне страстен, хотя с той первой ночью в башне не сравнится.
- А ты познакомила его со своими… гм-гм - особыми вкусами?
- Это не покорит его сердца.
- Глупости, солнышко, такому подлецу, как Эдмунд, все к лицу - наверняка он спит и видит, как его шлепает по попе такая прекрасная дама, как ты. Быть может, он изголодался, только робеет попросить.
- По-моему, другая остановила его глаз. Мне кажется, ему приглянулась моя сестра.
"Нет, другая остановила глаз его отца… в самую зеницу вообще-то", - подумал я, но вслух поостерегся.
- Быть может, я помогу тебе разрешить этот конфликт, дынька. - С этими словами я вытащил из кошелька красный и синий пузырьки. Объяснил, что один - для сна, похожего на смерть, а второй - для более неизбывного отдыха. При этом не выпускал из пальцев и кисет, в котором еще лежал последний ведьмин дождевик.
Истратить ли его на Гонерилью? Околдовать, чтобы влюбилась в собственного мужа? Олбани ее, конечно же, простит. Он у нас благороден, пусть сам из благородных. Так Регане достанется мерзавец Эдмунд, раздор между сестрами уладится, Эдмунду понравится быть герцогом Корнуоллским и графом Глостерским одновременно, и все будет хорошо. Конечно, еще остались нерешенные задачи - высадка французов, Лир в темнице и один пригожий шут, чья судьба вилами по воде писана…
- Дынька, - молвил я. - Может, вы с Реганой и поймете друг друга. Если, к примеру, ее усыпить до тех пор, пока ее армия не выполнит свой долг, выступив против Франции. Быть может, милосердие…
Но больше я ничего не успел сказать - в покои вошел ублюдок Эдмунд.
- Это что такое? - молвил он.
- А стучать, блядь, кто будет? - рек я. - Ни манер, ни породы. - Раз я и сам теперь был полупородист, можно было б решить, что моя неприязнь к ублюдку как-то пригаснет. Но нет, как ни странно.
- Стража. Бросить этого червя в темницу, пока я не найду времени с ним разобраться.
Вошли четыре стражника - не замковые. Погонялись за мной несколько кругов по светлице, пока я не запутался в своих халдейских штанинах. Бегать они не давали - должно быть, шили эти порты на кого-то еще меньше меня. Руки мне завели за спину и выволокли из покоев. Покидая светлицу спиной вперед, я успел крикнуть:
- Гонерилья!
Принцесса подняла руки, и стражи остановились.
- Тебя любили, - сказал я.
- О, уберите его отсюда и хорошенько побейте, - сказала Гонерилья.
- Она шутит, - молвил я. - Госпожа пошутила.
Явление двадцать третье
Глубоко в темнице
- А, мой дурашка, и ты тут? - молвил Лир, когда стража втащила меня в темницу. - Сюда его - и уберите руки.
Старик выглядел крепче, живее, сообразительней. Опять вот всеми командует. Только приказ его закончился кашлем, а приступ вылился каплями крови в седую бороду. Харчок поднес ему мех с водой и подержал, пока старик пьет.
- Нам его побить сначала надо, - ответил один стражник. - А потом можешь себе забирать, когда мы его исполосуем вдоль да поперек.
- Это если только вам не надо булочек вот с этим элем, - сказала Кутырь. Она как раз спускалась по другой лестнице с корзинкой. Из-под тряпицы шел ароматнейший пар - пахло свежей выпечкой. Через плечо у стряпухи висела фляга, а под свободную руку был заткнут узел одежды.
- А может, мы и дурака побьем, и булочки у тебя отберем, - сказал стражник помоложе. Явно из Эдмундовых людей - он был не в курсе табели о рангах, принятого в Белой башне. Можно посылать в жопу бога, Святого Георгия и самого седобрадого короля, если так уж неймется, но горе тебе, коли перешел дорожку сварливой кухарке по имени Кутырь: будут тебе песок и личинки во всем, что бы ни ел, пока отрава не отправит тебя на тот свет.
- Я б на твоем месте не стал на такой сделке настаивать, дружок, - молвил я.
- На шуте наряд моего халдея, - сказала Кутырь, - а халдей уж весь продрог у меня в кухне. - Она швырнула узел сквозь решетку в камеру, где сидели Харчок и Лир. - Вот шутовской наряд. Разоблачайся, негодяй, мне пора идти своими делами заниматься.
Стража захохотала.
- Валяй, малыш, скидавай портки, - сказал страж постарше. - Нас горячие булочки с пивом ждут.
Я разделся прямо перед всеми. Старый Лир время от времени возмущался, как будто всем не нассать в башмак, что он там будет теперь говорить. Лучезарно обнажившись до полного ослепления, я вполз в клетку к одежному узлу - стражники отперли замки. Есть! Кинжалы мои на месте, Кутырь их запрятала надежно вместе со всем прочим. Пока она раздавала булочки и пиво, тем самым отвлекая стражников, я ловко облачился и сунул кинжалы под камзол.
К нашим двум стражникам у камеры на запах булочек и эля откуда-то выползла еще парочка. Кутырь проковыляла вверх по лестнице, на ходу мне подмигнув.
- Король грустит, Карман, - сказал Харчок. - Нам им надо песенку спеть и развеселить.
- Да и на хуй такого хуевого короля, - рек я, глядя Лиру прямо в глаза.
- Не борзей, мальчик, - сказал Лир.
- А что мне будет? Подержишь мою маму, пока ее будут насиловать, а потом бросишь ее в реку? А потом и папу убьешь? Ой, погоди - угрозы-то уже пустые, стрый. Ты ведь уже все это совершил.
- О чем ты это, мальчонка? - Смотрелся старик внушительно - словно и не шпыняли его последние дни, как последнего крепостного, не швыряли в узилище, набитое дураками. Словно глядел он в лицо новой опасности.
- О тебе, Лир. Забыл уже, да? Каменный мост в Йоркшире лет двадцать семь назад. Ты с берега позвал крестьянскую девчонку, хорошенькую такую малютку, и держал ее, покуда твой брат, по твоему же приказу, ею не натешится. Помнишь такое, Лир, или за всю жизнь ты сотворил столько зла, что все уже слиплось у тебя перед глазами мерзким черным комом?
Глаза его расширились - наверняка вспомнил.
- Кан…
- Да-да, твой ничтожный братец меня тогда зачал, Лир. А никто не верил моей маме, что ее сынуля - принцев выблядок, и она потому пошла и утопилась в той же речке, куда ты ее в тот день швырнул. А я все это время звал тебя стрыем - кто б мог подумать, так оно и есть.
- Это неправда, - дрожащим голосом промолвил он.
- Всё - правда! Ты сам это знаешь, ветхая котомка костей. Тебе развалиться не дают лишь трухлявая дранка негодяйства да пакля алчности, иссохший ты звероящер.
Четверка стражей сгрудилась у решетки и заглядывала внутрь, точно в камере держали их, а не нас.
- Етит твою… - сказал один.
- Нахальный карапуз, - сказал другой.
- Значит, песенки не будет? - спросил Харчок.
Лир затряс у меня перед носом пальцем в такой ярости, что я видел, как кровь бьется в венах у него на лбу.
- Не смей так со мной разговаривать. Ты меньше мелкого ничтожества. Я тебя из канавы вытащил, и в канаву же прольется твоя кровь по слову моему еще до заката.
- Неужто, стрый? Кровь моя, может, и прольется, но не по твоему слову. По твоему слову братец твой мог умереть. Отец по твоему слову мог умереть. По твоему слову могли умереть твои королевы. А вот этот принцев выборзок по твоему слову ничего делать не будет, Лир. Слово твое мне - бздошный ветерок.
- Дочери мои…
- Твои дочери наверху сейчас грызутся из-за костей твоего королевства. Это они тебя тут держат, древний ты изумок.
- Нет же, они…
- Ты замуровал себе эту темницу, когда прикончил их мать. Они мне сами только что сказали.
- Ты видел их? - Странное дело, в нем, похоже, встрепенулась какая-то надежда - будто я мог забыть и не передать ему хорошие вести от вероломных дочерей.
- Видел? Я их ебал. - Глупо, конечно, что это имеет значение после всех его черных дел, после всех его изуверств и наплевательств: его личный шут трахал его дочерей. Но значение оно имело - к тому ж так я мог хоть чуточку на нем отыграться.
- Нет, - сказал Лир.
- Да? - спросил стражник.
Тогда я встал и немного покрасовался перед своей публикой - ну и стоя удобнее втирать пяткой шлак в Лирову душу. Перед глазами у меня лишь вода смыкалась над маминой головой, в ушах звенели ее крики, когда Лир ее держал.