Через полчаса я смастырил письмо до того каверзное и припудренное коварством, что любой папаша при виде его немедленно придушил бы сынка, а ежели бездетен - надавал бы себе по яйцам боевым молотом, дабы заговорщикам даже не взбрело на ум рождаться. То был шедевр как подделки, так и подтасовки. Я хорошенько его промокнул и показал Эдмунду, не выпуская из рук.
- Мне нужен твой кинжал, господин, - рек я.
Эдмунд потянулся к письму, а я, как в танце, увернулся от него.
- Сперва нож, мой добрый ублюдок.
Эдмунд рассмеялся:
- Возьми кинжал, дурак. Безопасней тебе не будет - меч-то у меня.
- Все верно - я тебе его и отдал. Кинжал мне нужен для того, чтоб срезать печать с кредитного письма и присобачить ее к этому нашему посланью. Тебе нужно будет ее сломать - но только при отце, словно ты и сам у него на глазах обнаружил черную природу брата.
- Вот оно что, - рек Эдмунд.
И протянул мне кинжал. Я совершил деянье с сургучом и свечкой и вернул ему орудье и письмо. (Мог ли я взять для этого какой-нибудь свой кинжал? Разумеется, но Эдмунду пока не настала пора об этом знать.)
Не успело письмо угреться у него в кармане, как Эдмунд выхватил меч и нацелил его мне в горло.
- Мне кажется, твое молчанье я могу запечатать надежнее, чем данным словом.
Я не шевельнулся.
- Ты сокрушаешься, что родился без расположенья - какого же расположенья снищешь ты, убив королевского шута? С десяток стражников видели, как ты сюда входил.
- Рискну.
И тут огромные цепи, бежавшие через всю мою каморку, дрогнули и залязгали так, будто к ним была прикована сотня страждущих узников, а не плита из дуба и железа. Эдмунд заозирался, а я тем временем сокрылся в дальнем углу. В стрельчатые бойницы, служившие мне окнами, ворвался ветер и загасил свечу, которой я топил сургуч. Ублюдок развернулся лицом к бойницам, но в комнате потемнело так, словно весь день снаружи плащом накрылся. В воздухе у темной стены замерцал золотистый очерк женщины.
И призрак рек:
- Тысяча лет мучений и тоска
Тому, кто вздумает обидеть дурака.
Эдмунда я различал лишь в слабом свеченье привидения: он по-крабьи отползал к двери, открывавшейся на западную стену, остервенело нашаривал задвижку. Потом откинул засов и был таков во мгновенье ока. Мою квартирку залил свет, а в узких каменных прорезях опять завиднелась Темза.
- Хорошая рифма, навье, - молвил я в воздух. - Хорошая рифма.
Явление четвертое
Дракон и его ярость
- Не отчаивайся, парнишка, - сказал я Едоку. - Все не так мрачно, как кажется. Ублюдок сдержит Эдгара, и я практически уверен, что Француз и Бургунд друг друга пежат, а потому ни за что не дозволят принцессе влезть между собой. Хотя готов ставить, что они бы пользовались ее гардеробом, не охраняйся он так надежно. Стало быть, положение не критично. Корделия так и останется в Белой башне и будет терзать меня, как прежде.
Мы с ним пребывали в сенях перед большой залой. Едок сидел, уронив голову на руки, и выглядел бледнее обычного. На столе перед ним была навалена гора еды.
- Король же не любит финики, м-м? - спрашивал Едок. - Маловероятно, чтоб он стал их есть, хоть они и привезены в дар, м-м?
- А дарили их Гонерилья или Регана?
- Вестимо - целую кладовку приволокли.
- Прости, парнишка, тебе тогда еще работать. Никак не возьму в толк, почему ты не жирен, как нищий монах. Тебе же приходится столько жрать.
- Кутырь говорит, у меня, должно быть, в заду устроен целый город червей, но не в том дело. У меня секретик имеется, так что если никому не скажешь…
- Валяй, парнишка, я тебя почти не слушаю.
- А он? - Едок кивнул на Харчка, сидевшего в углу. Мой подручный гладил замкового котейку.
- Харчок, - позвал я, - секрет Едока в тебе - как в могиле?
- Уже пропал, как огонек задутой свечки, - ответил этот пакостник моим голосом. - Делиться с Харчком секретами - все равно что лить чернила в ночное море.
- Вот видишь, - сказал я.
- Ну ладно, - согласился Едок, озираясь так, словно в нашей жалкой компании мог оказаться кто-нибудь еще. - Я сильно болею.
- Ну разумеется, это ж Темные, блядь, века - у всех если не чума, то оспа. Но проказы же у тебя нет, пальцы рук и ног с тебя не сыплются розовыми лепестками?
- Я не так болею. Просто меня тошнит, как поем.
- Так ты, значит, обезьянка-блевун. Страху нет, Едок, в тебе же все задерживается настолько, чтоб успеть тебя прикончить, верно?
- Думаю, да. - Он пожевал фаршированный финик.
- Значит, долг исполнен. Все хорошо, что хорошо кончается. Но вернемся к моим заботам. Как по-твоему, Француз и Бургунд - парафины или они просто ебутся, ну, знаешь… по-французски?
- Я их вообще ни разу не видел, - ответил Едок.
- А, ну да. А ты, Харчок? Харчок! А ну-ка прекрати!
Мой подмастерье извлек изо рта очень мокрого котенка.
- Он первый лизаться начал. Сам же говорил про хорошие манеры…
- Я имел в виду нечто совершенно иное. Поставь кота на место.
Скрипнула тяжелая дверь, и в сени протиснулся граф Кентский - так же тишком, как церковный колокол вниз по лестнице. Кент даже не мужик, а широкоплечий бычара, так что когда он перемещается в пространстве - с мощью, не подобающей его преклонным годам, - девы Изящество и Тонкость в его свите лишь заливаются румянцем.
- Вот ты где, мальчик.
- Какой такой мальчик? - осведомился я. - Не вижу я тут никаких мальчиков. - Это правда - Кенту я достаю лишь до плеча, а чтобы уравнять его на весах, понадобится два меня и молочный поросенок, но даже дураку потребно какое-то уважение. От всех, за исключеньем короля, само собой.
- Ладно, ладно. Просто хотел тебе сказать, чтоб не сильно сегодня веселился над старческой немощью. Король всю неделю супится и ворчит, что-де "пора без ноши на плечах плестись ко гробу". По-моему, его гнетут грехи.
- Дак ведь не будь он так неебически стар, не возникало б и соблазна потешаться, нет? Я-то тут при чем?
Кент ухмыльнулся:
- Карман, ты по своей воле не обидишь хозяина.
- Все верно, Кент, к тому же если в зале Гонерилья, Регана и их супруги, высмеивать преклонные года нет нужды. Король только с тобой на этой неделе общество водил потому, что размышлял о своем возрасте? Он же не планировал Корделию замуж выдавать, правда?
- Упоминал, но лишь в связи со всем своим наследием, владеньями и ходом истории. Когда я уходил, он, знать, пребывал в убежденье, что королевство нужно держать твердой рукой. Мы попрощались, а он предоставил уедиенцию Эдмунду-ублюдку.
- Он говорит с Эдмундом? Наедине?
- Еще бы. Ублюдок сослался на отцовы годы беспорочной службы королю.
- Я должен пойти к королю. Кент, посиди тут с Харчком, будь ласков? Вот пища и питье, они вас укрепят. Едок, покажи доброму Кенту лучшие финики. Едок? Едок? Харчок, тряхни-ка Едока, похоже, он заснул.
Тут вострубили фанфары - одинокая анемичная труба, ибо три прочих горниста недавно свалились с герпесом. (Такая болячка на губах горнисту - все равно что стрелой в глаз. Первый министр их сместил, а может, просто понизил до барабанщиков. Я это все к тому, что никакие фанфары ни хера не вострубили.)
Харчок отложил котенка и, кряхтя, встал.
- Смертельно оскорбив трех дочерей,
Увы, будет король дурак скорей, -
произнес великан певучим женским голосом.
- Ты это где услыхал, Харчок? Кто так говорил?
- Лепота, - ответствовал Харчок, оглаживая воздух мясистыми лапами, точно лаская женскую грудь.
- Пора, - рек старый воин Кент и распахнул двери в залу.
Все стояли вокруг огромного стола - круглого, по традиции, сохранившейся со времен какого-то давно забытого короля. Посередине он был открыт - слуги там прислуживали, ораторы ораторствовали, а мы с Харчком ломали комедь. Кент занял место поблизости от королевского трона. Я встал с йоменами подле очага и поманил Харчка, чтобы скрылся пока за каменным столбом из тех, что поддерживали свод. Шутам нет места за столом. По преимуществу я служил у ног короля - всю трапезу острил, язвил и отпускал тонкие замечания. Но так бывало, лишь если король меня призывал. Теперь же он меня не звал уже неделю.
Он вышел с высоко поднятой головой, похмурился всем гостям по очереди, пока взор его не остановился на Корделии. Тогда лишь он улыбнулся. Мановеньем длани предложил всем сесть, и все исправно сели.
- Эдмунд, - произнес король. - Ввести гостей: Француза и Бургундца.
Эдмунд поклонился королю и попятился к главному выходу из залы; по дороге глянул на меня, подмигнул и махнул, чтоб я шел за ним. Ужас шевельнулся в груди моей, точно черная змея. Что ублюдок мог наделать? Надо было перерезать ему глотку, когда выпадал случай.
Я бочком двинулся вдоль боковой стены. Бубенцы на кончиках башмаков вопиюще неполезны в сокрытии моих перемещений. Король глянул на меня, затем отвел взгляд, как будто от одного моего вида у него в глазу могла завестись гниль.
За дверью Эдмунд без лишних церемоний оттащил меня в сторону. Здоровенный йомен на пороге опустил лезвие алебарды на дюйм и нахмурился. Ублюдок отстранился - напустив на себя изумленье, точно его предала собственная рука.
(Охране я таскаю еду и питье, когда стражники дежурят на пирах. По-моему в "Помраченностях св. Песто" сказано: "В девяти случаях из десяти крупный друг с бердышом окажется поистине благом".)
- Что ты натворил, ублюдок? - прошипел я с немалой яростью и не меньшим розбрызгом слюней.
- Ровно то, дурак, чего ты желал. У твоей принцессы не будет мужа, в этом я могу тебя уверить, но даже всем своим колдовством тебе не спастись, ежли ты откроешь мою стратегию.
- Колдовством? О чем ты? А, призрак.
- Да, призрак. И еще птица. Когда я шел по стене, ворон обозвал меня дрочилой и насрал мне на плечо.
- Ну да, везде мои приспешники, - молвил я, - и ты вправе опасаться моего умелого владенья небесными сферами и управленья духами, а также прочим. Посему, покуда не спустил я на тебя с цепи чего похуже, поведай мне, что излагал ты королю.
Тогда Эдмунд улыбнулся. Нервировало это гораздо больше клинка.
- Слыхал я, как утром принцессы меж собою говорили о своем расположенье к отцу, и мне яснее стали их натуры. Я лишь намекнул королю, что ноша его станет легче от того же знания.
- Какого еще знания?
- Поди сам отыщи, дурак. А мне еще вести женихов Корделии.
И был таков. Стражник придержал дверь, и я просочился обратно в залу, поближе к столу.
Король, судя по всему, только закончил некую перекличку - поименовал всех друзей и родственников при дворе, объявил о своей склонности к каждому, а дойдя до Кента и Глостера, припомнил долгую хронику их совместных битв и побед. Согбен, сед как лунь и мелок телом наш король, но глаза его по сию пору сверкают хладным огнем. При взгляде на него на ум приходит ловчая птица, с которой только сняли колпачок и спустили на добычу.
- Мы стары, и ноша ответственности и собственности давит нам на плечи, посему - в предотвращенье будущих раздоров - мы предлагаем поделить королевство средь вас, юные силы, чтоб без ноши плестись нам к смерти.
- Что может быть лучше, чем налегке плестись ко гробу? - тихонько спросил я у Корнуолла, хоть он и мерзостный пиздюк. Я сидел на корточках между ним и его герцогиней Реганой. Принцесса Регана - высокая, волосы как вороново крыло, склонна к красным бархатным платьям с глубоким вырезом, а также ко всяким подонкам. Оба недостатка тяжки, оба сказались на вашем рассказчике не самым приятным образом.
- О, Карман, получил ты фаршированные финики, что я тебе посылала? - спросила Регана.
И чрезмерно щедра притом.
- Шиш, бабца с крыльца, - шикнул на нее я. - Отец говорит.
Корнуолл вытащил кинжал, и я передвинулся вдоль стола к Гонерилье. Лир меж тем продолжал:
- Земли сии и власть над ними мы разделим меж нашими зятьями герцогом Олбани и герцогом Корнуоллом, а также тем соискателем, кому отдаст руку возлюбленная дочь наша Корделия. Но дабы нам определить размах наших щедрот, мы спросим наших дочерей: которая из трех нас больше любит? Гонерилья, ты старшая - речь за тобой.
- Не тужься, дынька, - прошептал я.
- Без тебя знаю, дурак, - рявкнула она и с широченною улыбкой и немалым изяществом обошла стол по внешнему ободу и прошествовала к центру, кланяясь на ходу всем гостям. Она ниже ростом и несколько круглее сестер, пухлее в корсаже и турнюре, глаза у нее цвета пасмурного неба, чуть не дотягивающего до изумрудного, а волосы - желтого солнца, которое еще чуть-чуть - и станет рыжим. Улыбка ее для глаз - что капля воды для языка обезумевшего от жажды морехода.
Я скользнул на ее место.
- Особа хороша собой, - сказал я герцогу Олбанийскому. - Вот эта грудь одна, чуть в сторону торчит - когда она обнажена, разумеется… Тебя это совсем никак не беспокоит? Не задумываешься, куда это она может смотреть? Как, знаешь, бывает с косоглазыми - вечно глядишь на них и мыслишь, что они беседуют с кем-то другим?
- Нишкни, дурак, - ответствовал мне Олбани. Он почти на два десятка лет старше Гонерильи, похотлив, что козел, мне думается, и зануда, но все ж в нем меньше от мерзавца, чем в любом другом дворянине. К нему у меня нет отвращения.
- Учти, она со всей очевидностью входит в пару, а отнюдь не странствующая сиська, что отправилась искать себе приключений. Нравится мне в женщине толика асимметрии - когда Природа слишком беспристрастна, это вызывает подозренья. Жуткая соразмерность и все такое. Но ты ж не с горбуньей, в самом деле, спишь. То есть, когда она ложится навзничь, довольно трудно заставить что одну, что другую смотреть тебе прямо в глаза, нет?
- Заткнись! - рявкнула Гонерилья, оборотившись спиною к отцу своему, дабы приструнить меня. А так никогда не следует поступать. Это чертовски неуклюже с точки зрения окаянного этикета.
- Извините. Продолжайте, прошу вас. - И я махнул ей Куканом, который весело задребезжал.
- Отец! - обратилась она к королю. - Люблю вас больше, чем словами скажешь; превыше зренья, воздуха, свободы; всего, что ценно, редкостно, прекрасно; как жизнь, здоровье, красоту и честь. Как только может дочь любить отца, - любовью, от которой речь смолкает. Превыше этого всего я вас люблю - и даже пирожков.
- Белиберда!
Кто это сказал? Я был относительно уверен, что голос прозвучал не мой, ибо разнесся он не из обычной дырки в голове; да и Кукан при этом помалкивал. Корделия? Я выбрался из кресла Гонерильи и подскочил поближе к младшей принцессе - но не забыл пригнуться, дабы избежать нежеланного вниманья и летающих столовых приборов.
- Трахомудень херовейшего склада! - рекла Корделия.
Лир, освежившись под водопадом цветастой бодяги, вопросил:
- Что?
Тут встал я.
- Любезнейший, любить вас очень даже можно, однако дамочкино заявленье не лишено достоверности. Не секрет, насколько сучка любит пирожки. - И опять быстренько присел.
- Молчать, дурак! Подайте карту королевства!
Отвлекающий маневр удался - досада короля от Корделии обратилась на меня. Принцесса ж воспользовалась передышкой и ткнула меня вилкой в мочку.
- Ай! - Шепотом, но выразительно. - Втыкуха!
- Холоп.
- Гарпия.
- Грызун.
- Шмара.
- Шмаровоз.
- А шмаровозам надо платить за должность? Поскольку, говоря строго…
- Ш-ш. - Она ухмыльнулась. И снова ткнула меня в ухо, а потом кивнула - дескать, давай слушать, что там говорит король.
А тот водил по карте изукрашенным каменьями кинжалом:
- От сей черты и по сию черту будь госпожою всех лесов тенистых, щедрых равнин, широководных рек и пажитей раздольных. Твоему и герцога Олбанского потомству владеть сим вечно. А теперь - Регана, середняя и дорогая дочь, жена Корнуолла. Слушаю тебя.
Регана вышла в центр стола, не сводя глаз с сестры своей старшей Гонерильи, и взгляд ее рек: "Щас я тебе покажу!"
Она воздела руки и развела их, волоча по полу долгие бархатные рукава, всею собой представляя величественное и весьма грудастое распятие. Голову она закинула к потолку, словно бы черпая вдохновенье из самих небесных сфер. И провозгласила:
- Все, чё она сказала.
- А? - рек король, и то же "а?" истинно разнеслось по всей великой зале.
Регана сообразила, что неплохо бы, наверное, продолжить.
- С сестрою одной породы, и ценны мы обе. На все слова ее горячим сердцем даю я полное мое согласье - с одним лишь добавленьем. Я считаю себя врагом всех радостей земных и счастие всей жизни вижу только в моей любви к высокому отцу. - Засим она поклонилась, давя косяка на публику - проверить, сошло ли ей это с рук.
- Меня сейчас вырвет, - произнесла Гонерилья, вероятно, несколько громче необходимого. Кашлять и давиться так напоказ ей вообще-то не следовало тоже.
Отводя возможный удар, я встал и произнес:
- Ну, положим, не только радостей и счастия врагом она себя считает. Да в этой самой зале я назову…
Король оделил меня своим лучшим взглядом, означавшим "Тебе сразу сечь голову или погодя?", и я умолк. Лир кивнул и посмотрел на карту.
- Тебе с потомством в вечное владенье вот эта треть отходит королевства. Не меньше мест в ней ценных и приятных, чем в части Гонерильи. Что скажет нам меньшая дочь, ничуть любимая не меньше, радость наша, по милости которой молоко Бургундии с лозой французской в споре? Что скажешь ты, чтоб заручиться долей обширнее, чем сестрины? Скажи.
Корделия встала у своего кресла, а на середину, как сестры, выходить не захотела.
- Ничего, - ответила она.
- Ничего? - переспросил король.