- Ничего.
- Из ничего не выйдет ничего, - сказал Лир. - Подумай и скажи.
- Ну так она ж не виновата, - вмешался я. - Вы все жирные куски уже Регане с Гонерильей поотдавали, разве нет? А осталось что - шматок Шотландии, такой каменистый, что овцам в аккурат там голодать, да эта жалкая речонка под Ньюкаслом? - Я взял на себя смелость нависнуть над картой. - Я бы сказал, шиш с маслом - доброе начало торга. Вам бы с Испанией схлестнуться, вашчество.
Но вот Корделия выступила на середину залы.
- К несчастью, отец, я не умею высказываться вслух, как мои сестры. Я вас люблю, как долг велит, - не больше и не меньше.
- Корделия, опомнись, - молвил Лир, - и исправь ответ, чтоб после не жалеть об этом.
- О милостивый повелитель! Вами я рождена, взлелеяна, любима - и я, как вашей дочке подобает, люблю вас, чту вас, повинуюсь вам. Зачем же сестры выходили замуж, когда, по их словам, вся их любовь вам безраздельно отдана?
- Да, но вы их мужей видали? - ввернул я. Из-за стола, с разных мест донесся сдержанный рык. Как только можно считать себя персоной благородной, коли пускаешься рычать без малейшего повода. Сплошная неотесанность, вот что.
- Ведь если вступлю я в брак, то взявшему меня достанется, уж верно, половина моей заботы и моей любви. Выходишь замуж - так не надо клясться, что будешь одного отца любить.
Дело рук Эдмунда, я уверен. Он как-то прознал, что таков будет ответ Корделии, и убедил короля задать уместный вопрос. Она ж не знала, что батюшке всю неделю не дают покоя мысли о смерти и собственной значимости. Я подскочил к принцессе и зашептал:
- Соврать сейчас будет доблестнее. Покаешься потом. Кинь же косточку старику, девица.
- И это ты от сердца говоришь? - спросил король.
- Да, милорд. От него.
- Так молода - и так черства душой, - произнес Лир.
- Так молода, милорд, и прямодушна, - произнесла Корделия.
- Так молода - и глянь, какая дура, - произнес Кукан.
- Быть посему. Пусть прямота твоя тебе приданым служит. Ибо ныне клянусь священными лучами солнца и таинствами ночи и луны, клянусь воздействием небесных звезд, которые несут нам жизнь и гибель, что отлучаю навсегда от сердца и отрекаюсь от родства с тобой.
В духовности своей Лир бывает - как бы это помягче - гибок. Ежели его понуждают проклясть или благословить, он временами склонен призывать богов из полудюжины пантеонов, лишь бы те, кто там сейчас на вахте, прислушались и вняли.
- Ни собственности, ни земли, ни власти. Грубый мериканец-людоед, который пожирает свое потомство, будет нам милей, чем ты, былая дочь.
Тут я задумался. Живого мериканца никто никогда не видел - это существа мифические. Легенда гласит, что барыша ради они продавали члены собственных детей в пищу - это, разумеется, было еще до того, как они спалили весь мир. Поскольку в ближайшем будущем я не ожидал государственного визита от торговцев-каннибалов апокалипсиса, дело выглядело так, что либо у метафоры государя моего вылезла грыжа, либо он заговорил на языке буйнопомешанных.
Тогда встал Кент:
- Мой государь!
- Ни слова, Кент! - рявкнул король. - Не суйся меж драконом и яростью его. Я больше всех любил ее и думал дней остаток провесть у ней. Клянусь покоем будущим в могиле, я разрываю связь с ней навсегда.
Корделия, похоже, больше смешалась, чем обиделась.
- Но отец…
- Прочь с глаз моих! Призвать сюда француза и бургундца! Чего застыли? Олбани и Корнуолл! Между собой делите эту треть. И пусть гордыня, то бишь прямодушье, ей добывает мужа. Вас обоих мы облекаем власти полнотой со всеми высочайшими правами и преимуществами. Мы, со свитой из сотни рыцарей, постановляем жить по месяцу у каждого из вас поочередно. Свиту содержать обязываем вас. Мы сохраняем лишь титулы и званья короля, а власть, казну и все бразды правленья вам отдаем, любимые зятья; и в подтверждение - вот вам корона. Делите пополам.
- Лир, король мой, не дурите! - Снова Кент - он шел вокруг стола к его центру.
- Берегись! - сказал Лир. - Ты видишь, лук натянут. Прочь с дороги!
- Стреляй, не бойся прострелить мне грудь. Кент будет груб, покамест Лир безумен. А ты как думал, взбалмошный старик, - что рядом с лестью смолкнет откровенность? Нет, честность более еще нужна, когда монарх впадает в безрассудство. Не отдавай престола. Подави свою горячность. Я ручаюсь жизнью - любовь Корделии не меньше их. Совсем не знак бездушья молчаливость. Гремит лишь то, что пусто изнутри.
При этих словах старшие сестры с мужьями вскочили на ноги. Кент прожег их взглядом.
- Кент, замолчи, - предупредил король, - коль жизнью дорожишь!
- Я жизнь свою всегда считал залогом, который я готов был ежечасно отдать твоим врагам; я не боюсь ее утратить, чтоб спасти тебя. Возьми назад свое решенье, а то, покуда крика в глотке хватит, твердить я буду: сделал плохо.
Лир потянул из ножен меч, и тут я понял, что он совершенно утратил рассудок, - словно это и так не было ясно, когда он накинулся на любимую дочь и вернейшего своего советчика. Если б Кент соизволил защищаться, он бы перерубил старика, точно серп хлебный колос. Все происходило слишком быстро - даже шут не успел бы остановить королевский клинок своею остротой. Я мог лишь наблюдать. Но Олбани оказался проворнее - перебежал вдоль стола и придержал стариковскую руку, втолкнул меч обратно в ножны.
Тогда Кент, старый медведь, усмехнулся, и я понял, что своего клинка против старика он ни за что не стал бы обнажать. Так и умер бы, чтоб до короля вернее дошло. Больше того - Лир тоже это знал, но во взоре его не было пощады, одно только заледеневшее безумие. Он стряхнул руку Олбани, и герцог попятился.
Когда Лир заговорил вновь, голос его был тих и сдержан, однако его корежило ненавистью.
- Внимай, крамольник. Долг твой - мне внимать! Ты нас склонял нарушить наш обет, - чему примера не было, - и гордо встал меж решением и властью нашей, чего наш сан и нрав не переносят. Я здесь король. Так вот твоя награда: пять дней тебе даем, чтоб приготовить себя к защите от земных невзгод, чтоб на шестой спиною ненавистной к владениям моим ты обернулся, и если на десятый день найдут здесь в королевстве след твоей ноги - в тот миг умрешь. Ступай! Клянусь богами, решенье неизменно!
Кент побледнел. Не к такому выпаду клинка он готовился. Но он склонился перед королем.
- Прощай, король! Ты показал вполне, что близ тебя нет правды и свободы. - После чего повернулся к Корделии. - Пусть небеса хранят тебя с любовью, дитя прекрасное в речах и мыслях! - Резко повернулся к королю спиной - раньше такого он себе никогда не позволял - и вышел из залы, бросив на Регану и Гонерилью лишь краткий взгляд: - Хорошо врете, злобные суки.
Мне хотелось как-то приободрить старого ворчуна, сочинить ему стишок, что ли, но вся зала притихла, и гром дубовой двери, захлопнувшейся за Кентом, раскатился по ней, как предвестье грозы, бушующей на всем белом свете.
- Ну что ж, - молвил я, выкатываясь на середину. - По-моему, все прошло так, как только и можно было рассчитывать.
Явление пятое
Жаль дурака
Кент отправился в изгнанье, Корделию лишили наследства, король раздал всю собственность и власть, но самое главное - отдал мой дом, Белую башню; двух старших сестер оскорбил Кент, герцоги готовы перерезать мне глотку, что ж - не уцелеем, так посмеемся. Королевская преемственность, судя по всему, окажется не очень уместной темой, и я несколько растерялся - как от высокой драмы Лира перейти к балагану или пантомиме. К тому же у комедии на шее жерновом висел Харчок. Размышляя над дальнейшей программой, я пожонглировал яблоками и спел песенку про обезьянок.
Король в последнее время все больше склонялся к язычеству, а вот старшие сестры жаловали Церковь. Глостер и Эдгар чтили римский пантеон, а Корделия - ну, она вообще все это считала горой навоза и полагала, что у Англии должна быть своя церковь, где священниками могут служить и женщины. Затейливо. Итак, похоже, у нас срастается возвышенная комедия религиозной сатиры…
Я метнул яблоки на стол и начал:
- Два Папы дрючат верблюда за мечетью, и тут к ним подваливает сарацин…
- Истинный Папа - только один! - заорал Корнуолл, целая башня злокачественной смегмы.
- Это анекдот, мудила, - рек я в ответ. - Попробуй, блядь, хоть чуточку поверить, а?
В каком-то смысле, он, конечно, прав (хотя верблюду от этого не жарко и не холодно). Последний год у нас только один Папа, и сидит он в священном граде Амстердам. А вот до него полсотни лет Пап было двое - Розничный и Скидочный. После Тринадцатого крестового похода, когда постановили, что во избежание будущих междоусобиц место рождения Иисуса следует каждые четыре года переносить из города в город, святыни утратили свое географическое значение. Внутри Церкви вспыхнула натуральная война цен: места поклонений наперебой предлагали паломникам индульгенции с головокружительными скидками. Теперь не требовалось, чтобы в каком-то месте провозгласили чудо, - любой медвежий угол, по сути, мог объявить себя святыней. И зачастую так и делал. Лурд по-прежнему торговал индульгенционными купонами со святой водой - но какой-нибудь парняга в Тяпкопудинге тоже вполне мог засадить грядку анютиными глазками, стоять рядом и орать: "На этом самом месте Иисус в юности отлил - два пенни и файка с кардиффским чарасом отведут тебя от чистилища, друже, на целую бесконечность".
Вскоре целая гильдия держателей недорогих святынь по всей Европе выдвинула собственного Папу - Вонифатия Умеренно Бесстыжего, Скидочного Папу Пражского. Война цен полыхала. Если голландский Папа предоставлял вам сто лет без чистилища за шиллинг и билет на паром, Скидочный Папа за те же деньги не только отпускал вам грехи на двести лет, но и отправлял домой с бедренной костью мелкого святого и щепкой от Истинного Креста. Розничный Папа на причастии предлагал к Телу Христову беконно-сырный соус, а Скидочный Папа этот маркетинговый ход парировал полуголыми монахинями на Всенощной.
Однако эта конкуренция дошла до критической точки, когда Розничному Папе явилось видение Святого Матфея и сообщило, что верующих больше интересует качество религиозного опыта, а не одно лишь его количество. Вдохновленный таким манером, Розничный Папа передвинул Рождество на июнь, когда погоды для отоваривания куда как менее дерьмовы, а Скидочный Папа, еще не осознав, что правила игры переменились, отреагировал тотальным прощением и спасением от адских мук всех, кто подрочит священнику. Однако без ада не будет страха, а без страха не будет нужды и в Церкви, предоставляющей искупление; более того, у Церкви тогда не останется средств модификации людского поведения. Скидочные верующие стали переметываться целыми стадами - либо в Розничную ветвь Церкви, либо в десяток различных языческих сект. Чего не нажраться до положения риз и не плясать весь Шабат вокруг шеста, если худшее наказание за это - сыпь на причинных да время от времени подлючий нестояк? Папу Вонифатия в первый же Белтейн сожгли в плетеном человеке, и в прах его насрали кошки.
Поэтому да, шуточка про двух Пап была несвоевременна, но ёксель-моксель, у нас тут лихие времена, поэтому я острил себе дальше:
- И вот второй Папа говорит: "Твоя сестра? Я думал, она кошерная".
Никто даже не фыркнул. Корделия закатила глаза и презрительно пукнула губами.
Заморосила жалкая одинокая фанфара, огромные двери распахнулись, и в залу пропедькали Француз и Бургунд, сопровождаемые ублюдком Эдмундом.
- Молчать, дурак, - скомандовал Лир, что было совершенно избыточно. - Здрав будь, Бургунд, и ты, Француз, будь здрав.
- Привет тебе, Эдмунд, ятый ублюдок! - молвил я.
Лир меня проигнорировал и мановением руки призвал Француза и Бургунда к себе поближе. Оба они были подтянуты, выше меня, но ростом не высоки; оба южнее тридцатника. У Бургунда волосы темные и черты лица острые, римские. У Француза волос рыжеват, а лик помягче. У каждого по мечу и по кинжалу, но сомневаюсь, что их вытаскивали из ножен разве что по торжественным случаям. Лягушатники, блядь.
- Мой герцог, - произнес Лир, - из двух участников любовной тяжбы к вам первому вопрос: каким приданым готовы удовлетвориться вы?
- Государь, не больше, чем обещано; а меньше вы не дадите! - отвечал ему темноволосый патикус.
- Добрый герцог! Она была нам раньше дорога, теперь цена упала. Если эта плюгавка со своей лжепрямотой и с нашею немилостью в придачу вас соблазнит, то вот она, берите.
Бургунда как громом тяпнуло. Он попятился, едва не оттоптав Французу ноги.
- Тогда прошу прощенья, государь, но в выборе герцогини я должен руководствоваться помыслами о благосостоянии и власти.
- Вам описал я все ее богатства, - рек Лир.
- Раз так, - сказал Бургунд, - мне путь отрезан при таком условьи. - Он кивнул, поклонился и отошел. - Мне жаль, Корделия.
- Не трудитесь, - отвечала принцесса, - о том жалеть: я не хочу любви с расчетом на приданое. Ну что ж, бог с вами, герцог.
Я полувздохнул с облегчением. Пусть нас и выгнали из дому, но если с нами выгнали Корделию…
- Я ее возьму! - ляпнул Эдгар.
- Никого ты не возьмешь, саложопый, жуколобый, песьеёбый пентюх! - мог случайно вскричать я.
- Никого ты не возьмешь, - сказал Глостер, отпихнув сынка обратно в кресло.
- Ну так я ее возьму, - сказал принц Франции. - Она сама себе приданое.
- Да еб же твою мать!
- Карман, довольно! - рявкнул король. - Стража, вывести его наружу и держать, пока воля моя не исполнится.
Сзади подошли два йомена и схватили меня под мышки. Где-то застонал Харчок, и я обернулся - подручный мой прятался за колонной. Раньше такого не бывало - ничего подобного никогда не случалось. Я патентованный дурак, мне можно все! Лишь я имею право все говорить, как есть, в лицо власти - я главная нахальная мартышка короля всей Блядь-Британии!
- Ты сам не понимаешь, куда лезешь, Француз! Ты ее ноги видал? О, может, тебе того и надо - пусть на виноградниках твоих вкалывает, виноград давит, да? Вашчество, этот парафин желает ее в рабство продать, попомните мои слова.
Но до конца этого никто не услышал - йомены выволокли меня из залы и бросили в сенях. Я хотел было оглушить одного Куканом, но этот громила перехватил мою куклу за палку и заткнул себе позади за пояс.
- Извини, Кармашек, - сказал Куран, капитан гвардии, матерый медведь в кольчуге. Он держал меня за правое плечо. - Приказ прямой, а ты как-то уж очень быстро резал себе глотку собственным языком.
- Еще чего, - ответил я. - Да он меня пальцем не тронет.
- Я б тоже так сказал, если б еще до заката он не выгнал лучшего друга и не отказался от любимой дочери. До того, чтоб дурака повесить, - легкий шаг, парнишка.
- Знамо дело, - рек я. - Ты прав. Отпускай меня.
- Пока король с делами не покончит, и не рыпайся, - ответил старый йомен.
Распахнулись двери, вострубила анемичная фанфара. Изнутри показался принц Франции, с ним под руку - Корделия. Она вся блистала, но улыбка ее была мрачна. Челюсти крепко сжаты, это было хорошо заметно, но принцесса расслабилась, завидев меня, а пламя гнева во взоре ее несколько пригасло.
- Так вы, значит, с Принц-Лягухом отваливаете? - молвил я.
Француз на это рассмеялся - вот же окаянный галльский жопоеб, прости господи. Ничто так не раздражает, как благородная персона, ведущая себя благородно.
- Да, Карман, я уезжаю, но тебе я скажу одно - и ты должен это запомнить и никогда не забывать…
- И то и другое сразу?
- Заткнись!
- Слушаюсь, госпожа.