- Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю…
- Двадцать!!
- Но мое имя, мое само…
- Сорок тысяч!..
- Но… само…
- Пятьдесят!..
- Само… собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.
- Верно, - сказал я. - Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.
Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.
- А меня дома нет, - с сожалением сообщил он.
- Десять тысяч, - сказал я.
- Десять? Зайдите в переднюю.
- Собственно даже не десять, а двадцать, - поправился я.
- Что ж мы тут стоим… Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали - тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.
- Я сказал - сорок тысяч!
- Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых - в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое…
Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий - один.
Спектакль состоялся.
Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.
Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу…
На второй день было 22 человека, на третий - один.
Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.
А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:
- Позвольте мне уйти домой, - сказал он, простирая к капельдинерам руки. - Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.
Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.
Спектакль приостановили.
Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:
- Ну, что? Теперь вы убедились?
- Что такое?
- Интриги.
- Гм!.. Да.
- Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.
- Реклама хорошая, - угрюмо возразил я.
- Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила… Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была…
- Слушаю-с.
На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:
"Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей".
На другой день сбор был почти полный.
Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.
Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения "зрительскому" искусству.
Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.
Но костюмерная часть страдала - пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.
Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:
- Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?
- Я не знаю почему, - осторожно заметил я.
- Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир - это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович… Нам нужна газета!
- Но…
- Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.
Пошел я. Устроил.
Первые номера, когда "вышли в свет", то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.
Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:
- Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.
- Слушаю-с, - сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.
Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна… На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.
А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, "рикши", выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля…
Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:
- Кончено.
- Что?!
- Денег больше нет.
Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову…
________________________________
- Почему? - спросил Новаковича один из слушателей.
- Почему? - прищурился он. - Потому что она мне ответила:
- Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!
- Бедная Зеленая! - вздохнул кто-то.
- Да, - подтвердил другой задумчиво. - Бедная… А ведь была богатая…
Дьявольские козни
I
Саксаулова удивило: с молодым человеком Чипулиным он был очень мало знаком, и тем не менее Чипулин, встретив мужа и жену Саксауловых на вокзале, закричал от радости, завертелся и, поцеловав дважды ручку госпожи Саксауловой, признался, что никогда ему не выпадала на долю более приятная встреча.
- Здравствуйте, здравствуйте, - сказал Саксаулов.
- Вот-то смешно! Приехал на вокзал и вдруг встречаю - кого же? Вас. Прямо кому-нибудь расскажи - не поверит… Изволите куда-нибудь ехать?
- Да, я еду… а она провожает.
- Едете, вероятно, для приятного удовольствия?
- Какое! Тетка сильно заболела… в Рязани. Так вот, надо проведать.
Чипулин побледнел и хватился рукой за сердце.
- Что вы го-во-ри-те! Заболела?! Да чем же, господи! Вот-то несчастье!
- Да она старуха. Чего ж ей и не поболеть?..
- Ах, уж эти болезни… Ну, ничего. Мужайтесь! Может быть, все обойдется.
Тем не менее сам Чипулин долго не мог успокоиться. Он качал головой, соболезнующе почмокивал губами и весь вид его являл собою тревогу и скорбь о рязанской тетке Саксаулова.
- Вы взяли билет? Позвольте, я возьму. Чего вам самим-то хлопотать.
- Да билет есть. Пойдем на перрон. Семь минут до отхода.
Хорошенькая, черноглазая Саксаулова, опустив голову, в задумчивости пошла за мужем. Чипулин, идя рядом с ней, спросил:
- Вот-то, я думаю, вам тоже тяжело расставаться с Петром Сергеичем… Такая, право, неприятность.
- Ну он ведь через два-три дня вернется.
- Оно-то, конечно, три дня, а все-таки признайтесь: ведь даже на три дня тяжело расставаться, а? Да, тяжело… Я понимаю вас. Ей-богу. Но как смешно: приехал и вдруг встречаю вас. Вы разрешите мне потом проводить вас домой?
- Нет, помилуйте. Зачем же вас затруднять. Я сама…
- О, что вы! Теперь время вечернее… Я никогда не допущу! Не правда ли, Петр Сергеич?
- Отчего же… Я вам буду очень благодарен, если вы ее довезете.
- Милый! Но мне прямо-таки неудобно пользоваться временем мосье Чипулина…
Чипулин страдальчески прижал руки к груди и простонал:
- О, ради бога! Ну, ради бога, не думайте обо мне. Это - обязанность каждого порядочного знакомого проводить домой знакомую.
Прозвонил второй звонок.
Саксаулов поцеловал жену, пожал руку Чипулину, но Чипулин обнял его и поцеловал.
- От всего сердца, - торжественно сказал он, - от всего сердца желаю, чтобы ваша добрая тетушка очутилась в приличном здоровье и благополучии. Ура!
- Спасибо, спасибо! Прощайте.
Чипулин побежал за тронувшимся поездом. Он махал платком, советовал не открывать окон в вагоне, настаивал на благополучном возвращении, а когда поезд удрал от него - вернулся к Саксауловой.
Лицо его носило признаки тихой меланхолической грусти, которая, как заходящее солнце на верхушках деревьев, гаснет не сразу, а постепенно, передвигаясь от горькой складки у рта к затуманенным глазам, и умирает наконец на поморщенном челе.
- Как всегда ужасно расставанье и как радостна встреча. Не правда ли? Мой совет таков: думайте о том, что три дня не вечность, - и вам будет легче.
- Да, да, - сказала, кивая головой, Саксаулова. - Ну, прощайте.
- Ни-ни! Ни-ни-ни! Я должен проводить вас.
- Да зачем же? Я возьму извозчика и поеду одна.
- Ольга Захаровна! Но ведь нам по дороге… И подумайте, что скажут, когда узнают, что я, как какая-нибудь свинья, бросил даму на вокзале, а сам удрал. Ведь это простой долг вежливости. Я знаю, вы из деликатности отказываетесь.
- Вовсе нет! Я поеду одна. Мне еще нужно дать телеграмму.
- О боже! Да ведь здесь же есть телеграф! Пойдемте! Я провожу вас. Вы напишете телеграмму, а я подам ее. Честное слово, я не буду в нее заглядывать.
Сжав губы, Саксаулова последовала за Чипулиным, подошла к конторке и, потоптавшись немного, написала:
"Москва. Пречистенка. Гарданову для Лидочки. Ну, как поживаешь? У нас все время дожди. Оля".
Чипулин взял телеграмму и понес ее на отлете, подчеркивая этим, что он не позволит себе даже случайно заглянуть в нее.
- Сдал! Теперь вы баиньки? Я довезу вас до самого дома.
Саксаулова посмотрела на него с невыразимым страданием и мукой.
- Чипулин! Я должна одна поехать домой.
- Ольга Захаровна! К чему эти деликатности? Ради бога, не стесняйтесь.
Саксаулова беспомощно посмотрела на потолок, постучала концом зонтика об пол и вдруг сказала:
- Знайте же, надоедливый человек, что меня здесь ожидает Волк-Демьянский и мы поедем не домой, а в ресторан. Довольно с вас?
- Иван Эрастыч? - обрадовался Чипулин. - О боже ж мой! Да чего вы раньше не сказали? Я вам сейчас найду его. Где он?
- Он ожидает около багажного отделения.
- Вот-то смешно! Да почему же он не провожал вместе с нами уважаемого Петра Сергеича?
- Потому что было неудобно.
- О боже! Иван Эрастыч такой прекрасный человек.
- Еще бы, - злобно сказала Саксаулова. - Он мой любовник, знаете ли вы это, - и муж кое-что подозревает. Вот почему Эраст не провожал его! Понимаете вы, москит вы надоедливый?!
- Вот что-о, - протянул Чипулин, и лицо его озарилось предоброй лукавой улыбкой. - Вот это здорово!
- Только если вы скажете хоть одно слово мужу или кому-нибудь - Эраст выстрелит в вас.
- Я?!! Скажу?!! Лучше же мне сейчас откусить свой язык. Нет-с! Чипулины не говорят. Не беспокойтесь! Я все это вам устрою.
- Что все? - обеспокоилась Саксаулова.
- Все, все.
Кое-что Чипулин действительно устроил: он побежал в багажное отделение, отыскал там изумленного его появлением Эраста, привел его к Саксауловой, а потом проводил их до извозчика, усадил и, придерживаясь за крыло экипажа, сказал, элегически любуясь на небо:
- Не правда ли, как хорошо любить? Приятнейшее занятие в сердечном смысле. А? Мужайтесь!
- Пошел! - закричал Эраст извозчику.
Извозчик дернул, и умиленный Чипулин чуть не упал, так как крыло экипажа выскользнуло из-под его руки.
Забыв согнать с лица испуганное выражение, долго следил за экипажем Чипулин, и уста его шептали: "О ты, могущественнейшее чувство!"
Потом спохватился Чипулин и, поспешно заменив испуганное выражение лица другим, задумчивым, пошел домой.
II
На другое утро Саксаулова получила городскую телеграмму:
"Будьте покойны. Все устрою. Телеграфируйте мне час и день приезда мужа. Феодосий Чипулин".
На это Саксаулова ответила:
"Что там такое вы устраиваете? Ничего не надо. Молчите и больше ничего".
Вечером пришла вторая телеграмма от Чипулина:
"Нужно устранить подозрения. Надеюсь успеть к приезду. Мужайтесь!"
Саксаулова написала телеграмму:
"Вы просто дурак".
Но телеграф отказался передать эту телеграмму, на том-де основании, что ругательные слова запрещено передавать по телеграфу.
На третий день явился Саксаулов.
Жена приехала встречать его за пять минут до прихода поезда, а запыхавшийся Чипулин показался тогда, когда поезд уже подошел.
Поздоровавшись с Саксауловым, Чипулин зашел за его спину и сделал ряд знаков, которые должны были вполне успокоить Саксаулову, что все, дескать, обстоит как следует.
- Ну, что у вас тут новенького? - спросил Саксаулов.
- Ради бога! - вскричал, прижимая руки к сердцу Чипулин. - Прежде всего - как тетушка?
- Здорова. Спасибо. Выздоровела.
- О боже! Воображаю, в каком вы восторге!
Саксаулов посмотрел внимательно на Чипулина и пожал плечами.
- Что ты поделывала без меня? - спросил он жену.
Чипулин сделал озабоченное лицо, полез в жилетный карман и вынул оттуда какие-то билеты.
- Вот-с. Это мы с Ольгой Захаровной были в театре. Видите? Даже контрольные купоны оторваны. Пресмешная пьеса. Хи-хи-хи. Это мы были позавчера. А в день вашего отъезда я, значит, отвез Ольгу Захаровну домой и, посидев немного, уехал, так как у нее заболела голова и она легла спать.
- Ну, едем домой, - нетерпеливо сказала Саксаулова. - Прощайте, Чипулин.
Муж стал расплачиваться с носильщиком, а Чипулин наклонился к Саксауловой и таинственно подмигнул.
- И дома у вас все устроено. Дворнику дал десять, двум горничным и швейцару по пяти. Все дали слово молчать.
- Что б вы пропали! - сказала Саксаулова.
- Что? - переспросил вернувшийся муж.
- Я говорю - куда ты запропал? Поедем. У меня голова болит.
- Да? И вчера болела?
- Да, да! - сказал Чипулин. - Вчера Ольга Захаровна совсем из дому не выходила. Была больна… Как же-с. Вот докторское свидетельство.
Действительно, он порылся в боковом кармане и вынул какое-то свидетельство.
Саксаулов широко открыл глаза.
- Да к чему же свидетельство? Ничего не понимаю.
- Больна Ольга Захаровна - очень просто. Значит, никуда и не выходила, сидела дома. Вот и свидетельство - видите ее имя и число месяца. Я вам сейчас позову извозчика. Кстати, знаете, удивительно пресмешная вещь… Вы знаете Эраста Волк-Демьянского?
- Я думаю, - сказал муж, усмехнувшись углом рта.
- Так такое совпадение, можете представить: захожу вчера к нему - три дня как болен. Лежит - жар у него, из дому не выходит. Такая странность.
Саксаулов опустил голову. Потом спросил:
- Может, вы и на его болезнь имеете докторское свидетельство? Ха-ха-ха!
Смех его был странный.
- Умоляю тебя, едем! - вскричала Саксаулова. - Мне очень нехорошо!!
- Верю, - покачал головой Саксаулов. - Тебе очень нехорошо… Прощайте, Чипулин.
- До свиданья. Но не смешно ли: три дня лежит Волк-Демьянский в жару, в бреду и все время твердит имя какой-то Альфонсины.
Чипулин уперся руками в бока и раскатился самодовольным смехом ловкого хитреца.
По влечению сердца (Образцы иностранной литературы)
I. Французский рассказ
Войдя в вагон, Поль Дюпон увидел прехорошенькую блондинку, сидевшую в одиночестве у окна и смотревшую на него странным взглядом.
- Ого! - подумал Дюпон, а вслух спросил: - Вам из окна не дует?
- Окно ведь закрыто! - засмеялась блондинка и лукаво взглянула на него.
- Разрешите закурить?
- Пожалуйста. Я люблю сигарный дым.
- Увы! К сожалению, я не курю, - вздохнул Поль. - Разрешите узнать, как ваше имя?
- Луиза.
- Луиза?! Ты должна быть моей! С первой встречи, когда я тебя увидел…
- Ах, плутишка! - сказала Луиза, открывая свои объятия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Оправляя прическу, Луиза спросила любовника:
- Ты куда?
- В Авиньон.
- И я тоже.
Поезд подходил к вокзалу.
Из вагонов хлынула публика, и они расстались.
Поль взял извозчика и поехал в замок своего друга д’Арбиньяка.
Д’Арбиньяк очень ему обрадовался.
- Сейчас познакомлю тебя с женой. Луиза!
Поль Дюпон вздрогнул.
- Ка-ак! Это вы?!
- Вы… знакомы?!
Молодая женщина улыбнулась и, глядя на мужа ясным взглядом, сказала:
- Да! Мы ехали в одном и том же вагоне и премило убили время… Надеюсь, что и тут вам будет так же хорошо…
- Браво! - вскричал виконт д’Арбиньяк.
II. Английский рассказ
Томми О’Пеммикан добывал себе скромные средства к жизни тем, что по вечерам показывал в уайт-чапельском кабачке Сиднея Гроша свое поразительное искусство: он всовывал голову в мышеловку, в которой сидела громадная голодная крыса, и после недолгой борьбы ловил ее на свои крепкие, белые зубы… Несмотря на то что животное яростно защищалось, через минуту слышался треск, писк - и крыса, перегрызенная пополам, безжизненно падала на покрытый кровью пол гигантской мышеловки.
Мисс Сьюки Джибсон упросила своего отца однажды сделать честь Сиднею Грошу и навестить этого старого мошенника в его берлоге.
Отец сначала ужаснулся ("Ты, девушка из общества, - в этом вертепе?"), но потом согласился, и таким образом однажды в туманный лондонский вечер среди пропитанных джином и пороком джентльменов - обычных посетителей дяди Сиднея - очутилась молодая, изящная девушка с пожилым господином.
Представление началось. Томми вышел, пряча свои жилистые кулаки в карманы и равнодушно поглядывая на метавшегося по клетке обреченного врага.
Все придвинулись ближе… И вдруг раздался звонкий девичий голос:
- Держу пари на тысячу долларов, что этому джентльмену не удастся ее раскусить!
- Годдэм! - крикнул хрипло подвыпивший американский капитан с китобоя "Гай Стокс". - Принимаю! Для Томми это все равно что раскусить орешек. Ставлю свою тысячу!
- Томми, не выдай! - заревела толпа.
Томми О’Пеммикан, не обращая внимания на рев, смотрел на красивую девушку во все глаза. Потом вздохнул, всунул голову в клетку и… крыса бешено впилась ему в щеку.
- Что же ты? - взревели поклонники. - Что с ним? Это первый раз. Болен ты, Томми, что ли?