- Да вы садитесь, товарищ старший лейтенант, садитесь, - улыбаясь замполиту как удав кролику, НачПО указал на кресло.
Бедняга замполит рухнул как подрубленный. Все, - подумалось ему. - Теперь назначит козлом. Отпущения.
Обратный адрес только укрепил эти подозрения. Козоловская комендатура! Все, товарищ старший лейтенант, допрыгались.
- Ну что вы на него смотрите?! - рявкнул НачПО. - Читайте!
Тяжело вздохнув, быть может в последний раз, замполит рванул плотную бумагу.
- Старшина первой статьи Петров, был замечен с нарушением формы одежды, - прочел он. - И в скобках: был без кнехта.
- Без чего? - растерялся НачПО
- Без кнехта, - еще раз прочитал замполит "Смелого".
- Они что там, в Козолове, совсем поохренели, а лейтенант? - спросил НачПО.
- Не знаю, - пожал плечами лейтенант. - Быть может.
- Там еще что-то есть? В конверте?
Лейтенант заглянул вовнутрь, потом перевернул конверт. И потряс. Выпала сургучная крошка.
-Та-ак, - протянул НачПО. - А ну закрой дверь.
И дождавшись когда замполит скрежетнет ключом, товарищ капитан второго ранга достал из сейфа бутылку коньяка ("Ахтамар" - успел прочитать Семенов) и два граненых стакана. С чмоканьем выдернув пробку, НачПО наполнил стаканы (до краев - облизнулся старший лейтенант Семенов).
- Бери, - подвинул он стакан замполиту. - Твой Петров сволочь, конечно, изрядная, но молодец. Ох, молодец.
Семенов глотнул коньяк. Как воду.
- Ты вот что, лейтенант, - сказал НачПО, пряча бутылку в сейф. - Ты выясни без какого кнехта был Петров. Да и накажи своей властью.
- Есть! - ответил замполит, глупо улыбаясь закрывающейся двери.
Ну, слава Богу, пронесло, - добавил он традиционные двести граммов чистого девяностошестипроцентного. Вокруг сотрясались от хохота товарищи офицеры. И даже командир улыбался.
- Ну, Петров, ну сукин сын!
За бортом
Солнце весело сияло посреди бледно-голубого неба, топливные пятна на поверхности воды радужно корчились и даже рифленое железо утлого плотика, ощущаемое сквозь темно-синие флотские штаны, казалось теплым и приятным на ощупь.
Назавтра был объявлен праздник. Наш новенький кораблик должен был, наконец-то, отпраздновать первую свою годовщину. По случаю юбилея ожидалось прибытие важных шишек с большими звездами на погонах.
Ожидался торжественный подъем флага, праздничный обед и демонстрация нашей ежесекундной готовности отдать концы по первому требованию Партии и Правительства.
Первоначально сей знаменательный праздник планировался на март. Но...
Ну не получилось в марте, - сказали нам. - В силу... ряда... э-э... объективных причин.
Не получилось - так не получилось, - развели руками мы. - Что ж тут скажешь, бывает. Хотя и жаль. Вот... если б... А так... жаль, в общем.
Ну ничего, - заверило нас командование. - Ничего. Какое у нас там воскресенье ближайшее? - сделав официальное лицо, справилось оно у того, кто младше по званию.
Дык... это... первое... - доложил младший по званию, сверившись с календарем.
Во-от, - важно протянуло многозвездное начальство, тыча ответственным за Родину пальцем куда-то в сторону безоблачного неба. И набрав в увешанную орденами и медалями грудь побольше воздуха, провозгласило: - День корабля переносится на первое...
Апреля, - подсказал младший по званию.
...апреля, -торжественно закончило многозвездное начальство. И: - Что?!
Так точно, - сделал себе придурковатость младший по званию. - Первое апреля.
Да что вы мне... тут?! Глаза на меня... смотрите?! Я вам... я вам сказал... воскресенье! А...
Младший рефлекторно сделал "руки по швам", глаза "на выкат". И терпеливо ждал. Когда начальство иссякнет.
А мы, тут же, не выходя из строя, поздравляли друг друга с, надвигающимся на нас, как тапок на таракана, днем корабля.
Да, - говорили мы друг другу. - Первое апреля - это как раз самый подходящий день. Для НАШЕГО корабля. Для нашего корабля - это самое ТО.
И целую неделю мы ходили жутко довольные. И если где-нибудь собиралось больше одного человека, то слова "первое апреля" и "день корабля" повторялись чуть ли не каждым из собравшихся.
А тридцатого марта, то же, до предела официальное начальство, тем же командирским голосом поставило нас в известность, что день корабля переносится. Снова. На двенадцатое апреля. И все. Это в последний раз. Младший по званию стоял рядом и благоразумно не открывал рта. А если бы он открыл, то мог бы напомнить, что двенадцатое апреля вот уже сколько лет принадлежит космонавтике. Но стоит ли раскрывать рот ради столь незначительных сведений? Он решил, что нет. Не стоит.
У-у-у, - сказали мы. Прямо из строя. - Очень жаль. Что не первого апреля. - Ну мы-то уже приготовились. А тут...
Вот именно поэтому день одиннадцатого апреля начался, да и продолжился тоже большой, вернее очень большой приборкой.
Двести человек, как проклятые гребли, скребли, мыли, драили... И просто - красили. Сверху и снизу, внутри и снаружи, на борту и за бортом...
Да, за бортом. Сложив ноги по-турецки, седалищным нервом чувствуя как стремительное и по-весеннему холодное море проникает тебе в штаны, сжимая в ладонях длиннющую палку с приделанным к ней валиком, пытаешься дотянуться до борта и оставить там тот единственный мазок, который по словам Микеланжело определяет всю картину.
Если учесть, что плотик, на котором тебя, по приказу командования и в это самое, время посещает вдохновение, буксируют вдоль борта, имеющего к тому же впуклую форму двое в конец разомлевших от южного солнца и уже мечтающих о завтрашнем обеде...
В общем, чувствуешь себя не то канатоходцем, не то ковбоем на спокойной, но весьма и весьма подлой кобыле. Особенно когда на ноги поднимаешься. Потому что плотик в этот самый момент уходит под воду.
Однако, путешествуя вдоль борта, и находясь чуть ли не вровень с морем, имеешь возможность наблюдать жизнь несколько ближе, чем с высоты палубы. В живую, так сказать.
Нет, я не имею в виду ту жизнь, что плавает вокруг, переливаясь и ароматизируя. Ни в коем случае. Хотя... много чего там плавает... вдоль борта.
Я имею в виду то, что происходит на борту. А на борту...
Трап. Трап парадный разложили, за борт спустили, установили. Ну а вдруг кто-нибудь из почетных гостей по морю пожалует? Как же он нам поднимется, а?
Леера, целиком сработанные из меди, подняли и начистили, закрепив. По мере сил. Левый, тот, что ближе к воде, закрепляться не хотел. Не хотел и все. Но стоял. Ровно и сверкая.
Лейтенант, если он молодой и до сих пор не разочарован службой, все еще мечтает стать адмиралом. Нет-нет, да и примерит, когда мысленно, а когда и не только, на свои плечи беспросветные погоны с огромными звездами.
И молодой, все еще хрустящий от училищного лоска лейтенант Мелентьев, узрев вооруженный и ослепительно горящий парадный трап, тут же вообразил себя адмиралом и торжественно спустился, пружиня на каждой балясине, к самой воде.
Там он остановился, из под козырька воображаемой адмиральской фуражки обозрел горизонт, ограниченный со всех сторон, смахнул с большезвездного погона несуществующую пылинку и... картинно оперся на леер. На тот самый - левый. Не закрепленный.
Подлый леер, все так же сверкая, сложился со звонким треском. Предбущий адмирал, не переставая опираться, рухнул в вонючую забортную воду. Картинно. Со всплеском.
- Вот это да! - дружно выдохнули все мы, все кто видел. - Ух, ты! Ну, товарищ лейтенант, ну вы прям орел!
Орел-лейтенант всплыл, как дельфин, вращая в недоумении округлившимися глазами. Не ожидал "адмирал" от нашего трапа такой подлости. Ни за что не ожидал.
Одним рывком выбросив свое мокрое тело на трап, лейтенант выловил фуражку и нахлобучил ее мокрую прямо на голову.
Вверх по трапу он поднимался уже не как адмирал.
Легенда
Было это, или нет - точно не скажу. Лично я склоняюсь к мысли, что все же было, хотя...
В общем, сам я, по молодости, ни одного из непосредственных участников, или, хотя бы свидетелей, не застал, поэтому история сия, давным-давно приобретшая статус легенды дошла до меня, пройдя через множество ушей и обрастая по дороге подробностями, быть может и вовсе не имевшими место. Черт его знает, все может быть. Но я перенесу на бумагу то, что слышал сам. И за то, что не прибавил и не убавил ни единого слова готов ответить. Разве что некоторые, весьма откровенные, выражения несколько смягчил.
Во времена махрового застоя служил на героическом Северном Флоте матрос. Звали его Василий Семенович. Национальности он был очень и очень северной. Не то чукча, не то эвенк. А быть может коряк, или ительмен. Не знаю точно, да и не так это важно.
По месту прохождения службы он был подводником, а по флотской специальности акустиком.
А еще он был абсолютно лысым. И очень гордым. Иначе чем по имени-отчеству никто к нему не обращался, а если обращался кто-то... вдруг... Василий Семенович просто не реагировал.
Где-то в тундре у него была жена, трое детей, любимая яранга и стадо оленей...
Так что мог он себе такое позволить.
Вы спросите: Как он со всем этим добром попал на Флот?
А я отвечу: Я вам что, следователь? Откуда я знаю?!
Весь Северный Флот бился в падучей, исходя пеной. Еще бы, ожидался визит Министра Обороны. Маршал Гречко был крут и отрывать умел не только погоны.
Поэтому территорию части вычистили, вылизали, задернили и разукрасили. Разгребли снег, соорудив по краям огромные кучи, скололи лед, а экипажи лодок построили для строевого смотра.
Да, кстати, высокая честь быть осчастливленными визитом Министра Обороны, выпала именно лодке Василия Семеновича. И именно перед ним остановился капитан первого ранга из штаба дивизии.
- Товарищ матрос, - сказал Василию Семеновичу капитан первого ранга из штаба, попутно наливаясь злой ответственностью, - почему у вас грязная шинель?
Василий Семенович не реагировал. Он смотрел куда-то поверх головы ответственного начальника, куда-то в низкое серое небо.
- Товарищ матрос! - капитан первого ранга цветом лица уподобился южному овощу помидору. - Я спрашиваю, - он набрал в грудь побольше воздуха и вылил все свое суетливое раздражение прямо в лицо Василию Семеновичу, - почему у вас грязная шинель?!!! - Горячие брызги прожигали снег. До самого бетона.
И бездна молчания в ответ.
Штабной начальник был ввергнут в пучину изумления. Еще бы, он-то не знал как надо обращаться к Василию Семеновичу. Зато он твердо знал, что капитан первого ранга на Флоте - фигура. И весьма значительная. И если столь значительную фигуру не замечает какой-то матрос северной национальности...
- Подойдите сюда, - в краткие сроки справившись с изумлением, приказал он командиру лодки.
Командир подбежал, запыхавшись. Ему, в отличие от Василия Семеновича, было что терять.
- Вот, - капитан первого ранга злобно ткнул пальцем в направлении грязной шинели. - Я его спрашиваю: почему шинель грязная, а он... молчит. Он молчит! У вас что, весь экипаж... из дебилов?!
- Василий Семенович, - сказал командир лодки, морщась от звуков штабного голоса. - Вот товарищ капитан первого ранга, - кивок в сторону, - интересуется: почему у тебя грязная шинель?
- Лишь бы совесть была чистой, - плакатно ответил Василий Семенович, не отрывая взгляда от облаков. Облака нависали.
- Понимаете, товарищ капитан первого ранга, - перевел слова Василия Семеновича командир, - шинель у матроса одна. Он в ней и на работы и на службе в ней и... и вымазалась... вот.
Капитан первого ранга настолько был удивлен обращением к матросу по имени-отчеству, что не смог сказать больше ничего. Он захлопнул свою пасть и оставил экипаж в покое. А командир снял фуражку и вытер холодный пот.
- Ну, вот, - вздохнул где-то в кабинете комдив. - Похоже готовы. Да, всех лишних с лодки-то удалите. Отведите их в клуб. Пусть кино смотрят, что ли...
Со времен знаменательной даты, на лодке, в рамочке хранится благодарность от Министра Обороны СССР Маршала Гречко. Заверенная личной и витиеватой подписью.
Для Василия Семеновича, правда, Министр Обороны был чем-то сродни северному сиянию. Не в смысле, что появляется каждую ночь, а в смысле что высоко. И абсолютно безразлично. Тем более, что служба требовала его присутствия на лодке. Он мирно копался у себя в посту, щелкая переключателями и дымя канифолью. По случаю проведения ремонтных работ и в ознаменование объявленного неожиданно выходного дня одет он был в причудливую смесь из старой робы и национальной одежды жителей крайнего севера.
- Ну что ж, - сказал Министр Обороны, устало опускаясь в командирское кресло. - Осмотром лодки я удовлетворен.
Командир лодки перевел дух.
- М-да-а, удовлетворен, - повторил Гречко. - В отличном состоянии наш подводный флот.
Рост маршала никак не втискивался в тесноту внутренних помещений подводного корабля. Особенно ноги. В сложенном состоянии они не помещались под креслом, а в разложенном - в отсеке. И Министр Обороны вытянул их, заняв и коридор.
- Угу, - удовлетворенно сказал Василий Семенович. - Теперь надо проверить.
Он поднялся по трапу и направился к пакетнику.
Чьи-то длинные ноги преграждали ему путь. Василий Семенович не привык, чтобы ему преграждали путь. Пусть даже и ноги. В сверкающих ботинках. Он заглянул в отсек "Что это у нас там?".
Маршал Гречко увидел абсолютно лысую голову, грозно сверкающие глаза, грязную робу без номера, национальные чукотские галоши на босу ногу...
Гречко прошел войну, повидал всякого, но такое... такое зрелище оказалось тяжелым даже для боевого маршала, Министра Обороны.
Ноги нашей Обороны так быстро втянулись обратно в Центральный, что треск суставов услышал даже вахтенный у трапа.
Василий Семенович щелкнул пакетником и вернулся обратно, подарив по пути еще один взгляд главе нашей Обороны.
Маршал даже привстал. И проводил взглядом нырнувшую в люк фигуру.
Нет-нет, ничего Василию Семеновичу Гречко не сделал. Но завтра...
А завтра Василия Семеновича, НачПО собственной персоной, схватил за кожистое образование в районе загривка и вовлек в геенну огненную. То есть в штаб.
- В-вы! - взвыл он, корчась в истерике. - Вы что себе позволяете?! Да как вы могли?! Такое! Себе! Позволить!
Василий Семенович молчал.
- А-а-а! Р-р-р! - кричал НачПО, мечась по кабинету, бешеный. - Вы хоть знаете кто это был?! А?! Кто это был, товарищ матрос, вы знаете?! Я вас спрашиваю!!!
Василий Семенович смотрел в окно. За окном падал снег.
- Идиот! Сука! Дурак! Скотина! - корчился НачПО. Звезды на погонах дрожали и переливались, грозя сорваться. Еще бы, в его дивизии Министра Обороны... чуть не послали... в известном направлении.
- В-вы! Вы хоть знаете... - надрывался НачПО. Его взгляд остановился на висевшем на стене портрете Брежнева. Неизвестно почему, но это радовало.
- Вот! Вот! - тыкал в сторону Генсека НачПо. - Вы знаете хотя бы кто это?! Кто это, товарищ матрос?! Кто?! Кто?!
Василий Семенович смотрел в окно. За окном чистили плац. От снега. Снег падал, а его чистили. И то, что десять минут назад было уже очищено, еще через десять минут было снова засыпанным.
- Кто?! Кто?! Кто это?! - рычал НачПО. Его замкнуло. Леонид Ильич с высоты своего положения снисходительно наблюдал истерику. - Кто?! Кто это, товарищ матрос?!
Впервые Василий Семенович решился изменить себе. Он взглянул на танцующего перед ним НачПО, перевел взгляд на портрет.
- Эйзенхауэр, - буркнул Василий Семенович. И снова вернулся к созерцанию заоконного пейзажа.
- А... - НачПО зашатался, словно получил удар под дых. - К-как... Эй...
И добравшись на подгибающихся ногах до телефона, тут же вызвонил командира Василия Семеновича.
- А я!... А он!... - выплескивал он на командира, брызгая слюной. - Эйзенхауэр!
Командир морщился.
- Василий Семенович, - сказал он, когда смысл до него дошел. Наконец-то! - Вот, товарищ Начальник Политотдела интересуется: кто это, на портрете?
Василий Семенович набрал воздуха в грудь и начал:
- Генеральный Секретарь Коммунистической партии, Председатель Президиума... - и так далее, с перечислением всех званий и должностей, - ... четырежды герой Советского Союза, Леонид Ильич Брежнев.
- Вот видите, - сделал себе удовлетворение командир.
НачПО, возможно впервые со времен сопливого лейтенантства, почувствовал себя дураком.
- А-а-а, - прохрипел он. - А почему ж ты мне хрень отвечал?!
Василий Семенович снова смотрел в окно.
- Хрень спрашивали, хрень отвечал, - проговорил он, не поворачиваясь.
Вот такой был матрос Василий Семенович. Была у него жена, трое детей, любимая яранга и стадо оленей.
Переполох
Чем, по-вашему, занимается сигнальная вахта в два часа ночи на Северокурильском направлении?
А она занимается службой. То есть разглядыванием звездного небосклона, абсолютно черной воды, а также мужественно сопротивляется холоду и скуке.
Мостик недавно окрашен, поэтому оба они меряют путь по узкому настилу из рыбин, время от времени останавливаясь, чтобы рассказать друг другу пару-тройку анекдотов. Время летит стремительно как хромая черепаха. Не зря вахта носит гордое имя собачьей.
Вы спросите: А почему мостик окрашен... если корабль в море?
А потому и окрашен... в море, что в базе краситься нет никакой возможности. Потому что в базе Родина тебе не даст краситься. В базе Родина тебе придумает очистку территории, погрузку мусора, астрономическое число нарядов придумает.
Вот и выходим мы в море, чтобы покраситься и убраться. Потому как именно это и называется "Родину защищать".А вовсе не то, что показывают вам по телевизору.
- Да, - сказал сигнальщик останавливаясь и устремляя бдительный взор в сторону горизонта.
И непонятно было: имеет он в виду окружающую темноту, пустое море или то, что дома сейчас тяжело.
- Да, - так же туманно повторил наблюдатель. - Расскажи чего-нибудь.
Сигнальщик порылся в памяти.
- Ладно, слушай, - сказал он, картинно опираясь локтем на банкет.
Где-то в недрах корабля задребезжал звонок.
- Опять тревога, - тоскливо протянул наблюдатель.
- С чего бы? - недоумевал сигнальщик. - Вроде бы не должно быть. Да и звонок какой-то... непонятный.
Звонок и вправду был непонятным. Резким и непрекращающимся.
- Длинный? - неуверенно предположил наблюдатель.
Сигнальщик пожал плечами и завозился, готовясь слушать. Все равно объявят... после звонков.
Звонок оборвался.
- Не, короткий... наверное, - сказал сигнальщик. И снова пошевелился.
В глубине снова загрохотало.
- Да, что они там?... - недоумевал наблюдатель. - Что за звонки?
Грохотало долго. Пока сигнальщик не убрал локоть с "клювика".
Вот оно что, - мгновенно смекнул он. - Это я... значит...