- Мальчики! - игриво позвала Юля, как бы предупреждая свои дальнейшие действия, и отдёрнула занавеску.
Она не успела, как следует, насладиться зрелищем.
- Что тебе, милая? - раздалось за спиной в районе уха.
Повернувшись, она упёрлась глазами в волосатую, синюю от татуировок грудь, подняла вверх голову и в тот же миг лишилась чувств. Атилла успел подхватить хрупкий девичий стан, спасая от неминуемого падения.
Он только что вернулся из умывальника, с голым торсом и полотенцем на плече, взбодрённый ледяной водой и ветром, струящимся из разбитых окон.
- Ну, вот. Опять, - удрученно произнёс он.
- Женщина? - отозвался, зевая, с кровати Шнырь.
- Ага.
- Дай ей нашатырю.
- Ну что ты! - возмутился Атилла. - Такой прелестный носик этого совсем не заслужил.
- Пульс прощупывается?
- Я ощущаю его всем своим телом.
Шнырь по-военному подскочил со своего ложа, обнаруживая на теле лишь чёрные семейные трусы. В отличие от Атиллы, кожу его, белую и чистую, портила только одна наколка - пятиконечная звезда на правом плече. Его фигура, без малейших признаков мускулатуры, тем не менее, принадлежала к тому типу, про который говорят, что она двужильная.
- Исключительно вчера отдохнули! - подытожил Шнырь, рассматривая Серегу с Толяном, которые продолжали нежиться в обнимку со ступнями друг друга. - А этот где? - кивнул он на кровать Лёхи.
- Убежал в "школу", - ответил Атилла. - Дисциплинированный парень.
- Ты тоже заметил?
- Характер - кремень.
- Как там умывальник? - без всякого перехода спросил Шнырь.
- Ты знаешь, он мне показался странным.
- В смысле?
- Краны с горячей и холодной водой разнесены на полметра. Пришлось смешивать воду в ладонях.
- Это же неудобно.
- Конечно. Поэтому я свел парочку вместе. На будущее. Ты их сразу увидишь - крайняя лохань у окна слева.
- Трубу не поломал?
- За кого ты меня принимаешь?
В этот момент Юля принялась шевелиться.
- Не будем смущать девушку, - поспешил удалиться Шнырь, ловко натянув брюки. - Она мне кажется слишком впечатлительной.
Юля раскрыла глаза, и они увидели ровно то же самое, что и до нечаянного обморока.
- Кто ты?
- Атилла.
- Царь Гуннов? - уточнила она, обнаруживая эрудицию.
- Нет. Уголовник-рецидивист.
- Я перепутала комнаты?
- Возможно. Я же не знаю, куда ты шла.
Юля повернула голову и только сейчас заметила спящего Серегу. А потом она поняла, что продолжает лежать на коленях великана, бережно придерживаемая его рукой. Но первоначальный страх её куда-то улетучился, и прикосновения его не казались ей такими уж неприятными. Поэтому она решила пока не делать резких движений.
- Кто это? - ткнула она в один из многочисленных портретов на его груди.
- Первый секретарь Магаданского обкома Партии, - с готовностью отозвался Атилла. - Николай Иванович.
- Вы знакомы?
- Да, только в одностороннем порядке.
- Как это?
- Это значит, я его знаю, а он меня - нет.
- Как интересно, - воскликнула девушка. - Получается, что я тоже являюсь знакомой многих известных людей.
- Безусловно так, - согласился с её выводами Атилла.
Юля внимательно посмотрела на своего собеседника.
- Расскажи мне о себе, - попросила вдруг она.
- С самого начала?
Она кивнула, и Атилла бодро приступил к повествованию:
- Родился я в одна тысяча девятьсот сорок девятом году в семье профессионального стрелочника и депутатки райсовета. Рос озорным и здоровым мальчишкой. Но потом, когда началась война...
- Какая война?
- В Корее. Так вот, они ушли на фронт и оставили меня на попечение государства. Там я...
Юля закрыла ему ладонью рот.
- Не надо. Ты бежал?
- Из детдома?
- Из тюрьмы.
- Нет. - Атилла на секунду задумался. - По крайней мере, не в этот раз.
- Голодный?
- Было бы не искренно с моей стороны отрицать это.
И только теперь, когда у неё появилась по-настоящему уважительная причина, Юля позволила себе встать.
- Пойдём к нам, - решительно заявила она, словно медсестра раненому на поле боя. - У нас есть борщ.
- А?! - Атилла показал руками на спящих друзей.
- Их тоже накормим.
Глава 8. Накануне
"Машины и механизмы" накрылись медным тазом. Серега смог продрать глаза только к обеду, да и то - смотреть на мир, не искажая его, они категорически отказывались. А вокруг происходили забавные вещи.
Соседка по этажу второкурсница Юля, которая всю прошлую неделю делала ему невнятные намёки, мыла шваброй полы и вытирала пыль с насиженных мест. Лёха с Атиллой играли в шахматы, обмениваясь короткими репликами типа "пошёл". Толян лущил вяленую воблу, запивая её пивом, и внушал Шнырю прописные дембельские истины:
- Армия - это школа жизни, - настаивал он. - Уклоняться от неё - вредить самому себе. Ты сам посуди. Автоматом меня пользоваться научили? Научили. Могу водить хоть машину, хоть трактор.
- Пуговицы пришивать, - подсказал Шнырь.
- И это тоже. Я до армии даже портянки наматывать не умел. А сейчас, брось меня в пустыне - выживу. Голыми зубами горло, кому хочешь, перегрызу. А в тюрьме что?
- А что в тюрьме? И там убийц хватает.
Но Толян не сдавался.
- Армия сделала меня человеком! - загорячился он, брызгая во все стороны чешуей. - Кем я раньше был? И кто я сейчас?
- Всё это так, студент, - развязно процедил Шнырь. - Но ты не учитываешь один маленький нюанс.
- Какой?
- Свободу выбора.
- Причём здесь свобода?
- Я по своей воле парился на нарах, а тебя забрили, как овцу.
- Я долг Родине отдавал!
- Отдал?
Толян запыхтел от злости, заливая пожар пивом.
- Ты не прав, Шнырь, - вмешался Атилла, пользуясь передышкой. - В сложной системе человеческих отношений долг выступает не только в качестве денежного эквивалента, но может принимать и другие формы, в том числе не доступные твоему пониманию.
- Ты намекаешь на мою умственную отсталость?
- Никоим образом! Но ты сознательно упрощаешь картину мира, причём, с одной-единственной сомнительной целью - одержать верх в споре над своим же товарищем, который ещё только вчера шагал с песнями строем и вышибал из "духов" мозги.
- Не понял, - замотал головой Толян, обращаясь к Атилле. - Ты за армию или против?
- Я за баланс сил и взвешенность суждений.
По лицам присутствующих расплылось недоумение.
- Вы не представляете, - пожаловался Шнырь, - какая это пытка жить с ним в одном бараке. С утра до вечера - одни философствования. Плешь мне всю проел.
Атилла сделал очередной ход на шахматной доске, и тут Серега заметил, что они гоняют двух ферзей по абсолютно пустому полю.
- Э! - не выдержал он. - Вы куда королей дели?
- Съели, - беспечно откликнулся Лёха.
- Разве их едят?
- Под пиво сойдёт, - поддержал соперника Атилла. - Кстати, оно у вас в городе - совершенная дрянь. В Древней Германии за такой напиток пивовара живьём сажали в кипящее сусло.
- А Древняя Германия - это когда было? – усомнился Серега, отхлёбывая из протянутого стакана.
- Ну, я не знаю. Давно.
Ни к чему не обязывающая болтовня продолжалась до того момента, пока по комнатам общаги не пробежался гонец деканата и не напомнил о предстоящем собрании в "красном уголке". Его причиной была завтрашняя демонстрация, посвящённая очередной годовщине Великого Октября.
Святая обязанность студента - манкировать подобные мероприятия, но даже самая поверхностная разведка показала, что все входы и выходы в общагу блокированы, по коридорам отлавливают дезертиров, а активисты составляют список отсутствующих, чтобы потом отнести его в деканат.
- Придётся идти, - вздохнул Серега.
Атмосфера в "красном уголке" оказалась весёлой и непринуждённой, как на собраниях крестьян двадцатых годов, когда к ним приезжал лектор из ГПУ. За столом, застеленном красной материей, уже оформился президиум. Кроме секретаря факультетского комитета комсомола Борискина, украшенного боевыми шрамами от угрей, там восседали: зав. кафедрой ТОЭ* Пельменыч, розовый и блестящий, как недозрелый помидор, молоденькая преподавательница марксистско-ленинской философии, смешливая и аппетитная, а также представитель партийной организации института с лицом только что инициированного вампира.
* ТОЭ - теоретические основы электротехники
Председательствовал Пельменыч, что не предвещало ничего экстраординарного. С буквой "р" они были кровными врагами с самого детства, отчего и возникали на свет такие слова, как "пельменный ток" или "мудлость". Преподавателем он был относительно безобидным, но до того нудным, что на его лекции ходили только те, кто умел спать сидя, не закрывая глаз.
- Вступительных лечей я делать не буду, - начал он. - Все плекласно знают, какой завтла плаздник, и какие в связи с ним возникают у них обязанности. Но я считаю своим долгом напомнить плисутствующим, что единственной уважительной пличиной неявки на демонстлацию является тяжёлая болезнь или смелть, как бы ни печально это звучало.
Пельменыч сделал паузу - убедиться, что его слушают.
- А чтобы у некотолых студентов не возникло соблазна как-нибудь увильнуть, сталостам глупп получено составить списки плогульщиков. Пличём, плогулявшими считаются те, кто не дойдёт до тлибуны. Их имена будут пледаны огласке и немедленному пледставлению к отчислению. Воплосы есть?
- Где больным брать справки? - раздалась реплика. - Поликлиники не будут работать три дня.
- Я лично посещу тех, кто скажется больным, и поставлю диагноз.
Это заявление Пельменыча развеселило народ.
- А лекарства выписывать будете?
- Неплеменно.
- А горчичники ставить?
- На язык. Ну, и хватит на этом. - Пельменыч повернулся к комсомольскому вожаку. - Товалищ Болискин! Вам слово.
Тот медленно и тяжело поднялся со стула, словно оказывая тем самым необходимые почести своему весу, как в прямом, так и в переносном смысле.
- Товарищи комсомольцы! - протрубил он. - Осознавая всю важность предстоящего события, комитет комсомола провёл вчера внеочередное заседание и пришёл к целому ряду выводов организационного плана, с которыми я и собираюсь вас сейчас ознакомить.
Кто-то кашлянул, и секретарь строго посмотрел на него, пресекая эпидемию кашля в самом зародыше.
- Во-первых, я попрошу всех взять по одному праздничному бантику. Света! - скомандовал он, и девушка, его заместитель, демократично вживлённая в среду студентов, пустила по рядам разнос с красными бабочками. - Ношение бантиков обязательно.
Студенты охотно примеривали на себя красные тряпочки и даже пытались приклеивать их вместо усов.
- По окончании праздника бантики вернуть Светлане лично в руки!
По данному пункту возражений не возникло, и Борискин тронулся дальше.
- Теперь о транспарантах. В этом году на наш факультет выдали двадцать четыре штуки.
Гул разочарования пронёсся над аудиторией.
- Мы внимательно рассмотрели этот вопрос, - продолжил, не смущаясь, секретарь. - Мы исходили из нескольких критериев: учёба, поведение, общественно-полезная деятельность. И вот что у нас получилось.
В руках секретаря появился листок бумаги.
- В первую очередь, нарушители. 418-ая здесь?
- Здесь.
- Все знают, что случилось две недели назад в 418-ой, но я повторюсь для протокола. Будучи в нетрезвом состоянии, жильцы комнаты, в полном составе, бегали по общежитию и рисовали на дверях комнат свастику. Так что первый, самый длинный транспарант несут они: "Слава строителям коммунизма и ударникам социалистического труда!" Есть возражения?
- Нет!!! - послышались дружные голоса, радостные уже только оттого, что досталось не им.
- Не свастика это была! - раздался одинокий протест. – Мы просто отмечали крестиками те двери, куда уже заходили в гости.
- В "Али-Бабу и сорок разбойников" играли? - догадался начитанный Борискин. - Ну, вот завтра - финальная часть забавы. 525-ая?
- Здесь.
- Невыход на генеральную уборку и отказ от дежурства на вахте.
- Не наша очередь была!
- Вы понесёте: "Да здравствует Коммунистическая Партия Советского Союза!" 305-ая?
- Мы!
- В комнате обнаружен несанкционированный отопительный прибор, который мог послужить причиной пожара.
- Так ведь холодно же!
- С подобными вопросами нужно обращаться к коменданту, а не заниматься рукотворчеством.
- Мы обращались!
Но Борискин остался неумолим, прописав пациентам: "Претворим идеи Маркса, Энгельса и Ленина в жизнь!"
- С нарушителями закончено, - сказал он. - Перейдём к успеваемости. Самая худшая комната за октябрь - 206-ая. Тридцать четыре пропуска занятий. По восемь целых три десятых на человека.
- Минуточку! - раздался чей-то прокуренный голос из толпы, и все взоры упали на человека, явно не студенческого возраста, в расшитой косоворотке навыпуск. - Я дико извиняюсь, но мне совершенно непонятна логика действий комитета комсомола.
- Что вам не понятно? - удивился Борискин.
- Почему на праздничной демонстрации транспаранты понесут хулиганы, двоечники и просто проходимцы, большинству из которых, кстати, вообще не место в комсомольских рядах? Это что же получается, товарищи?! - обратился Шнырь за поддержкой к залу. - Наши деды с оружием в руках сражались за Советскую Власть. Проливали кровь. Они почитали за честь, чтобы выйти на улицы с каким-нибудь лозунгом. Они даже не боялись, что им достанется за это по лицу безжалостной жандармской дубинкой. А мы?
Студенты притихли. Обычная тактика поведения на комсомольских собраниях - отмолчаться, чтобы всё поскорей закончилось. Любые прения, будь они хоть трижды праведные, только удлиняли мероприятие. Но Шнырь упрямо гнул своё.
- Сегодня мы позволяем различного рода подонкам нести за нас наши святыни, а завтра? Направим их делегатами на съезд? Дадим путёвки в лучшие дома отдыха? Вручим ордена?
- Зачем же в крайности бросаться? - забеспокоился Борискин. - Ничего страшного, если они потрудятся на благо общества. Недаром классики…
- Я знаю лишь одно место, - перебил его Шнырь, - где был бы приемлем и полезен их труд - лесоповал. Проявляя преступную мягкотелость и подменяя понятия в угоду мнимой пользе, мы сами роем себе могилу. Вы, я надеюсь, согласовали свои действия с райкомом?
Шнырь упёрся стальным бескомпромиссным взглядом в Борискина.
Ситуация вырисовывалась скользкая. Секретарь вдруг осознал, что оказался в цейтноте: выступить против оппонента было бы идеологически неправильно, а поддержать его - так транспарант должен нести он сам. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он с горечью осознал, что такая перспектива не вселяла в него радости. Нет, он за Великую Революцию обеими руками, но сама идея хождения с коммунистическими лозунгами по улицам страны, где коммунизм давно победил, выглядела абсурдной.
На помощь Борискину пришёл регламент.
- Ну что ж, - объявил секретарь. - Ставим на голосование. Кто за то, чтобы транспаранты понесли завтра ударники учёбы, активисты общественной деятельности и прочие достойные комсомольцы?
Света поднялась со своего места для подсчёта голосов, но Борискин жестом остановил её за ненадобностью.
- Против? Воздержался? Единогласно.
Ещё полчаса ушло на то, чтобы составить новый список. В нём оказались приближённые к деканату стукачи, комитет комсомола в полном составе, профком и ни в чём неповинные отличники. 226-ой опять не досталось ничего, потому что они по всем показателям находились в крепкой середине.
Народ потянулся к выходу, возбуждённый и говорливый. Будто не с собрания он шёл, а с концерта любимого артиста.
- Что-то я не плипоминаю вашего лица, - обратился к Шнырю Пельменыч. - Вы из какой глуппы?
- Из третьего "бэ" он, - попытался вступиться за товарища Атилла, но тот лишь шикнул на него.
- Я из группы поддержания боевого комсомольского духа.
- Плостите?
- Представитель невидимого фронта, так сказать.
Пельменыч озарился ошибочной догадкой.
- Значит, оттуда? - Он мотнул головой в неопределённом направлении.
- Совершенно верно. Но пусть это останется между нами.
Пельменыч подобострастно закивал:
- Если потлебуется моя помощь...
- Обязательно! - обнадежил его Шнырь и дружески похлопал по плечу.
Глава 9. Смело, товарищи, в ногу!
Прохладным солнечным утром на площади перед институтом стали собираться колонны демонстрантов. Мороз трещал, пронизывая студентов до самых недосягаемых мест, о существовании которых они раньше и не подозревали. Приходилось ежеминутно стряхивать иней с бровей и растирать рукавицами щёки. Мелькали красные бантики, струился пар, хрипели в изнеможении мегафоны организаторов, из репродукторов лились мажорные марши.
226-ая явилась на площадь во всеоружии. Лёха нес Леонида Ильича, прибитого гвоздями к лопате для расчистки снега - пришлось отодрать его от стены вместе с обоями. Атилла прижимал к груди бутафорскую ядерную ракету, на которой белела надпись: "Смерть американскому империализму!" Юля, державшая его под руку, повязала поверх соболиной шапки алую фабричную косынку. Губы её и щеки, толсто намазанные яркой помадой, придавали ей исконно русский матрешечный вид. Серега и Шнырь нацепили крест-накрест пулемётные ленты из бумаги, точную копию тех, что носили революционные матросы. Кроме того, Шнырь нахлобучил на себя бескозырку с надписью "Буйный", а Серега повесил через плечо рваную гармошку. Толян, так тот вообще в украшениях не нуждался - будучи одетым в дембельскую шинель и кирзовые сапоги, он вполне мог сойти и за "человека с ружьем", и за пленённого под Сталинградом немца.
Усилия, потраченные на подготовку к маскараду, не пропали даром - компания смотрелась по-настоящему празднично. Окружённые весёлым вниманием, они влились в ряды, строительством которых руководил Пельменыч. Он поздоровался со Шнырем, как со старым знакомым, отметив про себя, что группа вызывает у него стойкую ассоциацию с бандой батьки Махно. Борискин же, наоборот, поспешил затеряться в толпе поклонников, чтобы избежать лишних обменов взглядами со вчерашними победителями.
Нужно отдать должное организаторам демонстрации, они не заставили народ мёрзнуть до бесконечности. Едва колонны оформились во что-то осмысленное, поступил приказ выдвигаться. Студенческие массы вышли на проезжую часть, до обеда запретную для любого вида транспорта, и тронулись в путь - до главной трибуны на центральной площади города.
В обычный день на автобусе эта дорога занимала минут двадцать, не считая ожидания. Сколько получится бодрым шагом, оставалось только гадать. Поэтому большинство демонстрантов предусмотрительно запаслись согревающими напитками. Периодически то одна, то другая бригада отделялась от колонны и совершала стремительный марш-бросок в подъезд первого попавшегося дома. Пельменыч не противился этому нарушению распорядка, с грустью вспоминая молодость и фронтовые сто грамм.