– Неважно, с кем. Но чтобы подобного не повторялось, – строго попенял начальник своему сотруднику. – А произошедший вчера на дороге возмутительный случай с этим… – он начал глазами выискивать жертву. – Многоженцев, это тебя касается. – Наконец отыскав провинившегося, стал обличать несчастного. – Дошло до того, когда шофёр отказался платить Многоженцеву штраф, он начал драться с водителем, требуя у того сто рублей.
– Я не дрался, я попросил у него на папиросы взаймы, – винился холостой инспектор с позорящей фамилией. Она-то и была виновницей его одиночества. Девчата сторонились Многоженцева, воспринимая фамилию в полном смысле. – Он сам полез ко мне драться, и обзывался, как хотел.
– Ладно, довольно оправдываться. Короче, с населением жить мирно и в согласии. Одним словом, как сказал классик: ребята, давайте жить дружно.
– Это сказал кот Леопольд, – уточнил кто-то из грамотных.
– Неважно, кто сказал, главное, чтобы мы прислушались и жили дружно.
– А как поступать с бандитами? – кто-то задал уточняющий вопрос.
– Посмотрите, какую форму отношений с ними можно установить. Но что не обижать, это точно. А то на нас и так все указывают пальцами, дескать, действуем чересчур жёстко. А надо помягче, помягче. Тогда даже самый закоренелый преступник поймёт, что и он тоже человек. Далее: во время разб… то есть для регулирования дорожного движения на дорогу выходить по одному и без родственников, в кустах не устраивать засады. В тёмное время суток вы обязаны стоять на освещённых участках, а не прятаться в темноте.
– И без сумок, – подсказал кто-то.
– А ты, Христорадин, – узнав голос говорившего, предупредил начальник, – помолчи. Прошлый раз, когда ты сопровождал группу по захвату бандита… ну, то есть, депутата, – поправился Семён Игнатьевич, – наружные видеокамеры зафиксировали, как твой свояк выносил из хозяйского дома узлы и грузил в собственный "Запорожец". После задержанный написал жалобу о пропаже пяти пар поношенной обуви, двух тёщиных пальто, которые та хранила как память о своей молодости шестидесятых годов, придверного коврика, вешалки для сушки носков, двух эмалированных мисок и батона варёной колбасы, приготовленных, как заявил обворованный, для собственных собак.
– Не бриллианты же унёс Христорадин свояк, – заступился кто-то за разоблачённого.
– Неважно, что было в узле. Милиционеру следует быть кристально чистым.
– А когда выдадут новую форму? Эта уже вся в дырках и замаслилась, – проклянчил кто-то.
– Форменную ткань следует беречь от протёртостей и почаще выходить в люди и работать с ними, – непонятно отбрил начальник обтрепавшегося.
– Это точно, скоро пойдём по людям, – проворчал участковый по фамилии Попрошайкин, лишённый дорожного навара и обысков, и бедный аки святой.
– Подчёркиваю, на дорожных дежурствах никаких родственников, – повторился начальник и строго посмотрел в сторону гаишника Хитрецова, – выходить только штатникам.
– А вы меня видели, чтобы я хоть раз с кем-нибудь из родни дежурил на дороге? – огрызнулся тот.
– Это точно, ты всегда один, – засмеялся кто-то из инспекторов.
– Значит, так: буду лично, налётом, выезжать на линию и проводить досмотр, – постращал начальник дорожных татей.
– Это как же? Раздевать, что ли, будете догола? – поинтересовался Хитрецов.
– Я сразу заявляю: раздеваться не буду, – сказал, как отрезал, инспектор Сердцеедов. – У меня семейные трусы. Я стесняюсь.
– Заниматься вымогательством у водителей не стесняешься, а трусов застеснялся, – попенял ему подполковник.
– Ему жена специально такие выдаёт, чтобы не шастал по девкам, – кто-то выдал Сердцеедову тайну.
– Прекратите болтать лишнее, – оборвал Фильдеперсов насмешника. – Заранее предупреждаю: если при досмотре обнаружу у кого в кармане хоть один рубль – не ждите хорошего, – не на шутку разошёлся начальник обеспечения безопасности дорожного движения.
– А если не обнаружите рубля, выдадите премию за честность? – спросил Христорадин.
– Нашёлся честный, – засмеялись инспектора.
– Ведите себя посерьёзней. И последнее. Заостряю ваше внимание на особенность нынешней реформы. В случае, если работники прокуратуры или судьи рассекают, грубо говоря, за рулём в неадекватном состоянии, вы не имеете права их задерживать. А ты, Никудышкин, прошлый раз что сделал, когда обнаружил за рулём пьяного прокурора города?
– А что я делал? Ничего не делал, – отбивался тот.
– Это называется ничего. Тянул прокурора из машины словно мешок с овсом.
– Так он же не мог самостоятельно выбраться из-за руля. Я его даже пальцем не тронул. Он сам лез ко мне целоваться, а потом свалился на дорогу, а тут и вы подъехали. Сами же всё видели, – обиделся Никудышкин на возводимую на него напраслину со стороны начальника.
– Ладно. Одним словом, вам всё понятно, что и как действовать на дорогах нашего региона. Повторяю ещё раз: наша главная задача не штрафовать, а выявлять нарушителей и предотвращать ненужные ситуации. В этом и состоит суть новых реформ МВД, – закончил свою речь подполковник Фильдеперсов Семён Игнатьевич, начальник Управления безопасности дорожного движения МВД. – Всё, можете быть свободны.
Вставая, инспекторы шумно задвигали стульями, а кто-то громко включил прикреплённое к стенке радио.
– Мы заблокируем возможности коррумпированных сотрудников правоохранительных органов использовать посадки в тюрьмы в рейдерских целях, – послышалась в динамике речь президента. – Таких примеров достаточно. Сажают сначала в зиндан, а потом выпускают оттуда за бабки! Вот что происходит. Этот беспредел пора завершать, – неслось в спины постовым, участковым и сержантам, которым было отлично известно, о ком говорит президент: конечно же, не о Многоженцеве, подравшимся с водителем, вымогая у того сто рублей на курево, хотя и о нём тоже.
Письмо братьям Пономаренко
Здравствуйте, дорогие наши Саша и Валера. Пишет вам Лидия Игнатьевна из Владивостока, подруга ветерана войны гвардии ефрейтора, младшего санинструктора Фёклы Захаровны Ерошкиной.
Причиной написания этого самого письма для меня послужила настоящая война, что происходит между ею и мной уже долгое время из-за вашей постановки с вилками капусты.
Фёкла Захаровна признала в вас свою военную любовь. И ничем её не разубедишь, что это вы с братом держите в руках капусту. Она говорит, что это точно тот политрук, с которым на фронте у неё была большая любовь. Только удивляется, что в телевизоре вас двое, то есть два политрука.
– Может, это его брат? – говорит она мне.
– Да какой брат?! Это братья Пономаренко, артисты, – объясняю я ей. Но она и слушать не желает.
Вот я и пишу вам, чтобы вы ей показали в "Утренней почте" свою постановку, где вы с капустой, и объяснили Фёкле Захаровне, что это не её политрук, а вы. И что вас действительно двое. А то она мне не верит и собирается писать в "Жди меня", чтобы отыскать своего Ивана. Она твёрдо уверена, что видела именно его в телевизоре с капустой.
Я коротенько напишу о Фёкле Захаровне, чтобы вы имели о ней представление. Сейчас ей 86 лет. В 14-ть лет пошла на фронт, так как её детдом разбомбили, а родных у неё сроду не было. Приписала себе два года и попала на курсы санинструкторов.
Фёкла Захаровна человек добрый, приветливый. Разговорчивая и гостеприимная хозяйка. С ней мы живём в одном доме, на одной площадке, и дружим с тех самых пор, как поселилась здесь. Она бодрая оптимистка, любит петь народные песни. Не жалуется ни на жизнь, ни на правительство. Любит смотреть телевизор и читать книжки. Особенно любит те, в которых пишут про смешное.
– Давай-ка подруга, – каждый раз при нашей встрече говорит она, – не выискивай у меня болячек, а сбегай-ка лучше в ларёк да принеси пивка. – (Я на пять лет моложе её).
– Мы с тобой посидим за столом, и я тебе много чего интересного порассказываю из своей военной жизни.
И вот один из её рассказов, который и послужил причиной написания вам этого самого письма.
– Я сегодня увидела своего политрука в телевизоре, – заявила она мне, едва я переступила порог её квартиры. – Тебе известно, что я была на фронте, – начала она рассказ о своей любви. – Самого Жукова видела прямо вот так, как тебя. Подошёл он ко мне и говорит: ты кто такая? А я не растерялась и отчеканила, как по-писаному: – Гвардии ефрейтор младший санинструктор Фёкла Ерошкина. А давай-ка, так прямо и говорит Жуков, Фёкла Ерошкина, сообрази-ка нам горяченького кипяточку, а то я страсть как озяб. Давай, говорит, садись со мною и попей чайку.
Вытаскивает он из кармана вот такой кусотище сахару, – продолжает рассказывать она. – Маршал завсегда его носил с собою. Сам Жуков пил чай с блюдца. Вот так возьмёт, бывало, под донышко растопыренными пальцами, и пьёт.
Так вот о политруке…
Я долго молчала, но после того, как увидела его в телевизоре, то расскажу тебе о любви между нами с этим самым политруком, что приключилась, дай Бог памяти, во второй половине… нет, в первой. Или во второй? Нет, всё же во второй половине войны. Так вот, я тогда уже не бегала на позицию собирать раненых, за нас это делали санитары, мужики. Не смотри на меня так, и не удивляйся, что мужики были санитарами, – пояснила она, заметив моё удивление.
Это были неполноценные мужики, ну не в том смысле, что не могли производить детей, а в смысле что у кого пальца не было, у кого два. Кто кривой на один бок, или хромой, но бегать могли. Вот такие были санитары в нашем санбате.
А мы, девчата, тогда… так, когда же всё же это было? – снова стала она уточнять, в какую половину войны бегали на позицию неполноценные мужики, взамен девушек-санинструкторов.
– Неважно, в какую половину, рассказывай дальше о поразившей тебя любви, – напомнила я ей.
– Так вот, в то время я уже работала в госпитале. Правда, и госпиталем-то назвать его было трудно, это был обычный полевой медсанбат. Но всё равно это не то, что бегать по позициям. Точно, это было во второй половине войны, – твёрдо заявила она. – Это было под Будапештом, в густом лесу. Мы ещё с девчатами ходили собирать там ягоды и угощали ими раненых. Помню, напали мы на поляну…
– Давай про любовь, – напомнила я ей тему её рассказа. – А то уведёшь в такие дебри под Будапештом, что и к ночи из них не выберешься.
– Да… так вот, про любовь. Привезли к нам в медсанбат раненого молоденького парнишечку, ну, в смысле солдатика. Как потом выяснилось, оказался он политруком. Грамотный был, жуть! Семилетку до войны окончил. Работал в колхозе избачом. Это вроде нынешнего библиотекаря. Только в деревне эта самая библиотека была в избе, ну, в простой хате. Я ведь сама из деревни, а здесь оказалась уже после войны.
– Так как же твоя любовь?
– Ууу… любовь у нас разгорелась такая, что Ваня, ну, раненый избач, тогда-то он в медсанбате был политруком, хотел застрелиться, так меня любил.
– И что, застрелился? – поинтересовалась я.
– Не смог. Побоялся военного трибунала. Ведь его за это могли судить военно-полевым судом. Но дело не в этом. Главное, он сказал мне, что любит меня, и может запросто застрелиться от такой любви. Но я не разрешила ему стреляться. Мне было его жалко. Молодой ведь совсем парнишечка. После этого подлеченный политрук уехал на фронт и сгинул. Может, убило, а может, не перенёс разлуки со мной, и где-то тихонько застрелился, чтоб никто не видел.
– А ты что же, так о нём ничего и не узнала?
– Нет, так и не узнала. Об одном жалею, что не разрешила ему поцеловать себя в щёку. Разрешила бы, может, и не застрелился.
– А почему ты думаешь, что он застрелился?
– А как же по-другому? Когда я его провожала из палаты до машины, он, забираясь в кузов, где уже сидели другие бойцы, шепнул мне: не разрешила поцеловать – застрелюсь. Вот и застрелился. Вот это любовь! Не то, что сейчас показывают по телевизору. Никто, небось, из-за любви не стреляется, пока самого за что другое не пристрелят. Но выходит, что живым остался мой политрук. Я тебе говорю: это точно был он в телевизоре с капустой. Только вот не пойму, почему их оказалось двое.
Я пыталась объяснить ей, что это вы, Саша и Валера с капустой, а не её политрук. Но она сильно на меня обиделась, заявив, что я будто считаю её дурочкой.
Вот такая история на основе рассказа о своей любви гвардии ефрейтором Ерошкиной Фёклой. Объясните ей, пожалуйста, что вас двое на самом деле, что вы братья-артисты, а не её политрук, который, как она заявила, двоится у неё в глазах из-за неожиданности, что увидела его в телевизоре.
С уважением Лидия Игнатьевна.
ПРИПИСКА: Если у вас будет время, напишите ей письмо по адресу, указанному на конверте.
Письмо мне отпечатала студентка-соседка на компьютере, а то говорит девчонка, что я нацарапала его неразборчиво. Спасибо ей.
Хорошо, если вы напишете ответ Фёкле Захаровне тоже печатными буквами, а то она не сможет прочесть ваше письмо.
Заветное окошко
Редактор Кобылин со скорбно скосорылившимся набок фейсом брезгливо перелистывал рукопись несчастного автора Манькина Владимира Ильича. Литературный тормоз сочинителей, как таковых, не терпел вообще. Заранее считал их бездарями и графоманами, соискателями дешёвой славы. По этой самой причине ко всем бумагомарателям без исключения относился с глубоким презрением и внутренней ненавистью.
Манькино сочинительство ему не понравилось сразу. Настроение у редактора было, как всегда при встрече с писаками, наипаршивейшим. Ко всему этому его доставала болезненная раздутость щеки из-за вчера удалённого зуба. Десна противно поднывала, мешая сформулировать отказную гадость очередному соискателю олимпийских лавров.
– Маловато остроты в вашем произведении, – зловеще просвистел в дырку удалённого зуба экзекутор.
– Как это маловато? – проблеял Владимир Ильич. Он страшно боялся редактора. Отчего трясся мелким ознобом и потел. – А сцена в морге, где анатома полночи гоняли покойники? А похищение алкашом Гулькиным у соседа поросёнка, которого зажарил и съел на кладбище, вместе со сторожем? Это тоже, по-вашему, маловато? – осмелел несчастный автор.
– Поедание господином Гулькиным кладбищенского сторожа вкупе с поросёнком не является остротой, а напротив, полнейшей тупостью с вашей стороны, – скривился увечный редактор.
– Какое поедание сторожа?! Да никто его не ел! – неожиданно для себя заерепенился Манькин.
– Как это не ел? Вы же сами пишете: "…поросёнка зажарил, и съел его на кладбище, вместе со сторожем".
– Да вы читайте до запятой. Тогда и поймёте, кто кого съел, – не на шутку разобиделся непонятый редактором автор. – Криминал с поросёнком как минимум тянет на два года условно, с возмещением нанесённого ущерба. По этому эпизоду я консультировался у нашего участкового, за что тот задержал меня на двадцать четыре часа, заподозрив в совершении мною данного преступлении. Как оказалось, действительно у того был сигнал о хищении животного, правда не поросёнка, а козы. Но это дело не меняло. Эпизод на кладбище господин полицейский воспринял как признание в содеянном злодействе.
– Чьего признания? – морщась то ли от ноющей зубной боли, то ли от брезгливости к "содеянному", спросил Кобылин, не давая возможности Манькину открыть рта для пояснения. – Ладно, – продолжил экзекуцию мучитель, – не будем уяснять, кого съел ваш сосед…
– Почему это мой сосед! – заерепенился сочинитель. – Вы что, смеётесь?! Это же литературный герой, а не реально существующая личность!
– Бросьте, господин Манькин. Какая личность этот ваш Гулькин! Вы же сами его называете алкашом, да к тому же приписали ему хищение поросёнка у несчастного соседа, и с дальнейшим его поеданием.
– Откуда вам известно, что сосед несчастный? – съехидничал писатель, решив биться до конца за своё детище.
– Всем известно, что олигарх не станет возиться в грязном свинарнике с поросёнком. По нужде запросто может купить его уже готовенького, зажаренного, – парировал занудливый редактор.
Чувствовалось, Кобылин яростно противодействовал Манькину карабканию к вершине заветного помоста, на котором прочно закрепились могучие сочинители типа Толстого Льва, Достоевского Фёдора, сотоварищи.
– Конечно, если всё рассматривать под вашим углом зрения, то Гулькин не должен воровать поросёнка, и уж точно не быть алкашом, Я что-то не пойму, господин Кобылин, куда вы клоните? И вообще, чего вы ко мне привязались с этим алкашом?! – заерепенился Владимир Ильич, потеряв всякую осторожность.
– Я к вам не привязывался. Как редактор, я обязан просматривать сочинительства, подобные вашему творению, – сказал Кобылин с таким равнодушием и пренебрежением, что Манькину до зубного скрежета захотелось сказать какую-либо гадость этому надутому индюку.
– Вы сказали с иронией о моём творчестве, или мне это только показалось? – не на шутку разобиделся сочинитель.
– Да бросьте дуться, Владимир Ильич, ну какая может быть ирония! Вот, смотрите… – он снова стал рыться в рукописи. – Кто там у вас в морге гонялся за санитаром?
– Не за санитаром, а за врачом, – собрав всю волю в кулак, чтобы не сорваться на грубость, поправил Манькин зануду.
– Ладно, это не так принципиально, кто за кем гонялся. Далее. У вас секретарша убивает своего начальника, а как это она сделала, непонятно.
– Читайте дальше, там всё написано. На допросе девушка как на духу, расскажет следователю, что её начальник издевался над ней: зажимал бумагу, ручки и скрепки.
– Ну и кому это будет интересно читать, про бумаги со скрепками? – размазывал по стенке зловредный редактор несчастного автора.
– Секретарша была чекисткой, а её начальник оказался шпионом. Вот она и убила его отравленной иглой, которой сшивала документы, – огорошил Манькин Кобылина голой правдой.
– Интересно, в какой такой секретной отрасли шпионил этот ваш начальник? – поинтересовался зануда.
– Читайте, там всё написано, – надулся писатель и демонстративно отвернулся в сторону окошка.
Редактор снова принялся шуршать бумагами. Взял в руки последний лист авторского текста и некоторое время молча читал его, затем с недоумением уставился на Манькина:
– Это что же получается? Во второй главе секретарша убивает вашего начальника иглой…
– Не моего, а своего, – совсем разобиделся Владимир Ильич.
– Хорошо, своего начальника убивает секретарша во второй главе, как вы пишете, и тут же, на последней странице этот самый начальник, как ни в чём не бывало, шастает по заграничному пляжу, – законно возмутился редактор.
– Так игла была снотворной. Пока он спал, секретарша сфотографировала все его тайные бумаги, – победоносно побил Ильич Кобылинскую десятку неожиданным джокером.
– Ладно. Пошли дальше, – теперь уже лихорадочно, словно мышь прошлогодними листьями, зашуршал увечный редактор авторским текстом, чувствуя, как из-под ног у него уходит почва.
Вот-вот этот Манькин схватится за подол графской рубахи, скакнёт на помост и усядется в плетёное кресло рядом с великим старцем, потеснив болезного Федорушку с его "Идиотом".