4
Я откинул одеяло - в нашей, сейчас только моей, каморке было ужасающе душно. Я встал и открыл дверь в коридор. Из-за дверей соседних комнат слышались голоса, смех, вспышки дружелюбно спорящих голосов. Последняя ночь Рамадана!
За каждой из этих дверей, как мы вчера узнали от Хабиба, жил министр, а то и два - гостевой дом был отдан членам правительства. В комнате, куда нас переселили с нашей полярной веранды, раньше жил министр геологии. Я думаю, что это был тот достаточно молодой мужчина с европейской бородкой, который, когда мы здоровались с ним в коридоре или в очереди в единственную умывальную комнату, едва что-то бурчал в ответ. Наверняка им кого-то уплотнили.
Я толкнул входную дверь и вышел на крыльцо. Туман рассеялся. Над головой было бархатное высокое небо с россыпью огромных, ярких, переливающихся разными оттенками звезд. Я покрутил головой - я не помню, чтобы видел когда-либо такой восхитительный небосвод, разве что в планетарии.
Я поежился: на улице заметно похолодало. Пожухлая трава у крыльца подернулась инеем. А на гортань у меня как будто плеснули кислотой. Меня точно прохватило в машине, надеюсь, что не ангина. Я еще пару раз наполнил грудь свежим воздухом и пошел к себе. Хан-ага, наш маленький угрюмый официант и истопник, чуть не наткнулся на меня со своими термосами в руках. Он отшатнулся, как если бы ждал, что я его ударю, и пробормотал что-то извиняющееся. Я только потрепал его по волосам. Хан-ага улыбнулся своей сумрачной, затаенной улыбкой: он понемножку приручался.
Я улегся на свою подстилку, теперь уже явственно различая голоса за стеной. Я жил, как все афганцы: весь день что-то делал и всю ночь бодрствовал.
…На месте, где вчера пропали ребята, я провел один больше часа. Я не прятался: нашел у дороги упавшее дерево, с которого уже спилили на дрова все ветки, сел на его ствол и нахохлился, чтобы не потерять тепло. По дороге из города выходили последние ослики, некоторые, раз товар был продан, под грузом своих хозяев. В город проехала конная пролетка, украшенная красными бумажными цветами, и минут через десять совсем медленно, чтобы не вылететь с дороги в тумане, большой грузовик с гордой надписью на английском языке на забрызганном грязью борту: "КАМАЗ - король дорог". На афганских дорогах могли выдержать только советские машины, типа КамАЗов или "уазиков" - о "мерседесах" и "тойотах" местные водители отзывались пренебрежительно.
В следующий раз шум мотора раздался уже со стороны города. Это был ГАЗ-131 с полным кузовом моджахедов. Он затормозил, немного не доезжая, и, увидев вышедшего из кабины Хабиба, я пошел ему навстречу. Помощь прибыла.
Во главе бойцов Дикой дивизии был сам командир Гада. Но для конспирации мы с ним лишь формально пожали друг другу руки. Да и главным был не он, а Наджаф - тот рыжеволосый телехранитель Масуда, который помогал нам с ремонтом зарядника. Он уточнил у меня, на каком поле пропали ребята, разделил отряд на несколько групп и послал их в разные стороны.
Мы с Хабибом по своим следам повели Наджафа и нескольких моджахедов на место, где, как мы решили, произошел захват. Высокие, на шнуровке ботинки Наджафа оставляли точно такие же отпечатки, с крестами. Я обратил на это его внимание.
- Да, это американские ботинки, - подтвердил он. - У нас у всех такие, и не только у нас.
- Как ты считаешь, их не мог задержать ваш патруль.
Наджаф покачал головой:
- Нет! Мы провели перекличку по рациям. К сожалению, нет!
Мы дошли до первых оливковых деревьев, вынырнувших из тумана.
- Возвращайтесь с Хабибом к машине, - сказал Наджаф. - Мы подойдем туда, как только закончим осмотр местности.
Он взял на изготовку свой автомат - у него был тоже "калашников", только десантный, со складывающимся металлическим прикладом - и мягкой, пружинящей, как у пантеры, походкой бесшумно исчез среди деревьев. Басмачи двинулись за ним, но они спецназовскую подготовку, несомненно, не проходили.
Мы вернулись к грузовику, у которого караулил лишь водитель. Он пожал мою протянутую руку, приложил свою к груди, как это принято на Востоке, и сочувственно произнес: "Лёт Фан!" Определенно, к моим бесчисленным псевдонимам прибавился еще один.
Поиски продолжались часа два, и когда мы прибыли, наконец, на базу Масуда, у меня зуб на зуб не попадал. Мы с Наджафом ехали в кабине, но печка не работала.
Моджахедов мы высадили по пути у казармы. Однако командир Гада поехал с нами - в кузове. Я вспомнил: мы должны были звонить в Душанбе по поводу его сына.
По коридорам штабного дома прогуливались, с маслеными глазками и порыгивая, уже поевшие моджахеды - мы опоздали к ужину примерно на час. Я отказывался, но Наджаф решительно взял меня за локоть и повел в столовую. Хватка у него была железная.
В комнате сидели в основном гвардейцы Масуда. На дастархане стояло наполовину полное, видимо не первое, блюдо с неизменным пловом, но все уже пили чай с лепешками и медом. Подносик со сладостями им, в отличие от нас, не полагался.
Мы уселись на ковер, и Наджаф с Хабибом жадно принялись за плов. Я налил себе чаю и отломил кусок лепешки. Хабиб, видимо, объяснил Наджафу, что я вегетарианец, и тот с угощением не приставал. Только отхлебнув горячего зеленого чая, я понял, как продрог. Именно тогда я понял, что простыл - не знаю, от сквозняка ли в машине или от скитаний по промозглой пашне.
Я прислонился к стене, и меня сморило. От тепла, от еды, от многодневного бодрствования, от пережитого стресса, от начинающейся болезни - от всего сразу. Я очнулся, когда кто-то положил мне руку на плечо. Это был командир Гада. Я сразу вспомнил про его сына, про Льва, про изумруд, про звонок, который я должен был сделать в Душанбе. Все это казалось совсем далеким.
В комнате мы были одни. Командир Гада разыграл небольшую пантомиму: телефонная трубка, говорить, потом ткнул в меня - ты попросишь, чтобы дали позвонить. Голову он не терял - учитывая чрезвычайное происшествие, я был вправе сообщить об этом на Большую Землю.
Мы прошли с ним в штабную комнату. Там дежурил тот же парнишка, что и вчера. Увидев меня, он поздоровался и приложил руку к груди - сейчас этот жест означал, что он мне сочувствует. Похоже, все уже знали.
Парнишка застучал клавишами спутникового телефона, и на экране всплыл номер Льва. Я был прав, номера звонков оставались в памяти. Я кивнул, и парнишка послал сигнал.
- Але! - раздался в трубке голос Льва.
- Лев, это Паша, привет!
- Ну наконец-то! А мы уже ждем - не дождемся.
Он сказал "мы". Да и голос у него был наигранно довольным. Но сейчас для меня сын Гады был не на первом месте.
- Лева, подожди! Тут у меня проблема.
Я коротко рассказал ему, что произошло. Командир Гада, очевидно, понял это и терпеливо ждал. А я пока боялся успокоить его жестом, не был уверен.
- Какая нужна помощь? - спросил Лев.
- Как ты можешь помочь? Если сделал, о чем я просил, это снимет у меня с души один камень.
- Ну а как же! - Лев был явно горд своей расторопностью. - Папаша с тобой?
- Да, рядом.
- Дай ему трубочку.
Я протянул трубку командиру Гаде. По тому, как он выхватил ее у меня, я понял, что ради сына он действительно был готов на все.
После первых жарких реплик он замолчал. Его губы, пока он слушал своего благословенного отпрыска, контрабандиста и наркоторговца, расплылись в блаженной улыбке, обнажая желтые корешки. А как я объясню парнишке-дежурному, почему к разговору с русскими по поводу похищения моих товарищей понадобилось подключать говорящего только на дари командира моджахедов? С кем вот он сейчас говорит?
Гада выпалил пару горячих фраз - типа "Сыночек, держись! Папа любит тебя!" - и протянул трубку мне.
- Паша, Паш! Это ты опять?
- Я. Говори, Лева.
- Ну, в общем, с этим делом порядок, ты понял.
- А кассеты?
- Будут завтра бортом.
Борт - это военный самолет, вне расписания.
- Не волнуйся, у меня все идет по плану, - продолжал свой торжествующий отчет Лев. - Маршрут ни на что не жалуется, кушает хорошо. Ты давай находи своих ребят и завтра домой! Ты помнишь, что у них завтра последний день сладкой жизни?
- Я помню.
В комнату засунул голову Наджаф:
- С вами хочет поговорить доктор Абдулло.
Я кивнул: сейчас иду.
- Ну ты там хоть не простыл? - для порядка уточнил Лев.
Я как раз простыл: в носоглотке у меня уже резало, как бритвой. Но я заверил его, что чувствую себя прекрасно, и мы распрощались до завтра. Лева понял так, что мы увидимся в Душанбе. Но я в этом уверен не был.
Я поблагодарил парнишку, жестом попросил командира Гаду дождаться меня и пошел с Наджафом. Лев сказал странную фразу: "кушает хорошо". Это была кодовая фраза, о которой мы договорились перед отъездом. Она означала "быть арестованным, под стражей, в тюрьме", и, по идее, произнести ее мог только я. Что, отощав на казенных харчах, сын Гады теперь отъедался где-то у своих родственников и Лев случайно произнес эти слова? Возможно, ведь лишь я мог вдруг потерять свободу. Но на эпилептоида такая небрежность была не похожа. А если сын Гады по-прежнему был в тюрьме, только Лев нажал на него, чтобы тот успокоил отца? Это было опасно. Хотя Лев на дари и говорит, парень мог по телефону сказать отцу все, что угодно. И тогда наша сделка в лучшем случае не состоится. А в худшем этой гáде, которая реально рискует жизнью, наша попытка надуть его может не понравиться!
Мы с Наджафом пересекли двор и вошли в длинное здание, отведенное для вип-персон. Статные телохранители у входа снова первыми поздоровались со мной - хорошая школа.
Постучав в одну из дверей, Наджаф толкнул ее и, убедившись, что меня готовы принять, посторонился. Я вошел в небольшую, хорошо протопленную комнату. Доктор Абдулла работал за столом, на котором стоял ноутбук и еще один спутниковый телефон. Напротив него на стуле сидел Фарук, наш неизменно веселый контрразведчик из Душанбе. Говорил в основном он: четко, ясно, излагая все варианты и потом отметая одни и оставляя другие. Тоже хорошая школа.
- Пашá, смотри к каким выводам мы пришли! - Фарук говорил с ударением на последний слог, "пашá", и это звучало, как "ваше превосходительство". Но сейчас мне было не до смеха. - Значит, твои ребята точно не заблудились. Их точно не задержал наш патруль. Все патрули с нами на постоянной связи и в любом случае не сделали бы этого без нашего разрешения - о вас здесь все знают. Твоих ребят вряд ли похитили крестьяне или случайные люди. Американские ботинки, отпечатки которых вы видели, поступили к нам только в начале недели, и на черном рынке их пока нет.
Фарук засмеялся - темперамент не обманешь, природная веселость брала верх, несмотря на грустную ситуацию. Я нехотя улыбнулся ему в ответ.
- И кто тогда это мог сделать?
- Варианта ровно два. Или талибы - но они стоят на запад от города, а вы были на востоке. Или кто-то из своих. Ты сам понимаешь, люди бывают разные. Тем более когда идет война. Мы очень строго наказываем за мародерство, но время от времени всякое бывает.
Я знал. Пайса! Пайса!
- Зачем похищают людей? - стал рассуждать я. - Это имеет смысл, только если ты можешь запросить выкуп или поставить другие условия. Для этого нужно быть в относительной безопасности - незаметным или вне подозрения. А у меня ощущение, что здесь все на виду. Хотя местные, может, и нет.
Местные точно нет! Если, конечно, командир Гада выполнил свое обещание и выкрал для меня "Слезу дракона".
Тут на меня накатил настоящий приступ тошноты. Мне часто приходится ежиться, когда профессиональные требования не вписываются ни в какие, даже самые гибкие и терпимые моральные рамки. Что за поганая работа! Нет, правда! Вот я сижу здесь и жду помощи от людей, которых я хитростью пытаюсь лишить их национального достояния. Может, Гада меня и надует, но я-то со своей стороны сделал все, чтобы выкрасть камень. Нет, по приезде в Москву я потребую, чтобы Масуду поставили безвозмездно целую эскадрилью. Хотя кто меня будет слушать? М-да… Тогда уж лучше пусть эта гада меня обманет.
Доктор Абдулла и Фарук совещались на дари.
- Честно говоря, мы пока не понимаем, какой смысл было похищать двух журналистов, - сказал доктор Абдулла. - Спрятаться здесь негде. Ночью все дороги перекрыты, а с самого утра мы начнем прочесывать и город, и окрестности. Поверьте, мы бросим на поиски ваших друзей столько сил, сколько сможем.
- Чем я могу помочь? Я мог бы запросить помощь в Душанбе. Не знаю, смогут ли они, но попытка не пытка.
- Зачем? - Голос доктора Абдуллы звучал мягко и тихо, как у Масуда. Он, похоже, бессознательно подражал своему учителю. - Нам нравится, когда русские приезжают сюда, как вы…
Бедняга, знал бы ты!
- А не как тогда, на танках, - заключил доктор Абдулла.
Мы распрощались. За мной заедут рано утром, когда начнется операция.
- Я сейчас распоряжусь, чтобы тебя довезли, - сказал Фарук, выходя вслед за мной.
- Не надо, я не боюсь! И дорогу отсюда я уже хорошо знаю.
- Нет-нет, мне так лучше будет спаться.
Мы вышли во двор. Ночная свежесть окончательно разогнала туман, и под яркими звездами было почти светло. Одинокая фигура отделилась от крыльца штабного дома - это был командир Гада.
Мне бы это в голову не пришло, настолько это могло показаться подозрительным, но Фарук тут же окликнул его по имени. Вернее, по должности и фамилии - командир Гада.
Короткие переговоры, и Фарук повернулся ко мне:
- Это - командир Гада из отряда, в котором вы снимали, знаешь его?
Я кивнул.
- Он как раз направляется к себе в казарму и доведет тебя до самой гостиницы.
- Ну, хорошо. Спасибо.
Фарук засмеялся:
- Выше голову! Все будет хорошо.
- Иншалла!
Мы с Гадой, нагнувшись, прошли под шлагбаумом и повернули на улицу, вдоль которой справа тек арык. Она вела прямо к казарме и нашему гостевому дому. Лежавшая у бетонного забора крупная худая дворняга с вырванными клочками шерсти по всему телу поднялась и затрусила нам вслед. Гада дождался, пока мы выйдем из зоны слышимости, и тут крепко сжал мне руку повыше локтя. Что точно он говорил, я, естественно, не понимал, но смысл сообщения был ясен. Его сын был на свободе и всем доволен. А раз он доволен, доволен и отец. Наверно, Лев сказал, что маршрут хорошо кушает, чисто случайно - парень был где-то у родственников.
Я надеялся, что здесь командир Гада докажет, что и он выполнил свою часть договора. Но он лишь перешел к интересующей меня теме - я различил слово "замарод". А дальше он все говорил и говорил с той же горячностью и тем же благодарным блеском в глазах, как когда радовался разговору с сыном.
- Подожди, подожди, отец! Песар…
Как сказать "на свободе" я не знал.
- Душанбе, - подсказал мне предводитель басмачей. Для него название этого города явно было синонимом освобождения.
- Песар - Душанбе, - согласился я. - А замарод?
Гада снова изверг на меня горячий поток словесных убеждений. Он хватал меня за руку, отпускал ее, чтобы ударить себя в грудь, и тут же хватал снова, чтобы я поверил его искренности.
- Хорошо, я верю тебе, что ты не собираешься меня обмануть, - сказал я, добавив про себя "пока твой сынок не окажется здесь, в Талукане". Хотя командир Гада не мог понять не только моих мыслей, но и моих слов, я верил в силу интонаций и возможность считать множество других кодов на лице говорящего на чужом языке. - Я верю тебе, верю. Просто скажи мне, когда?
Как же на дари будет "когда"? Вот "сколько" я запомнил, хотя приехал сюда не за покупками, а более полезное слово забыл. Меня выручила именно мысль о покупках, подсказав нужное слово.
- Так когда? Фардо?
- Фардо! Фардо! - без секундного замешательства подхватил Гада.
Из дальнейших размышлений я понял только слово "Рамадан". Он что, ждет конца Рамадана, чтобы в суматохе последнего ужина завладеть камнем? Но мы же должны улететь до вечера. Хотя кто мы? Хорошо, ребята утром найдутся, нам к концу дня улетать, а камня у меня так и не будет.
Я даже остановился. Собака, по-прежнему бежавшая за нами трусцой, тоже встала и приветливо махнула хвостом из стороны в сторону.
- Нет, слушай! - перехватил я руку Гады. - Фардо я, - я ткнул себя в грудь, - Илья, - я изобразил кинооператора начала века, крутящего ручку камеры, - и Димыч, - я подхватил с земли две несуществующие тяжелые сумки, - Душанбе. Рамадан хлясс, - добавил я по-арабски, - мы - Душанбе.
- Фардо: замарод - Душанбе, - на таком же ломаном дари, как и я на русском, сказал Гада, показывая руками, что сначала изумруд, а потом отлет.
Я положил ему руку на плечо.
- А что я еще могу сделать, отец? Ты же сам понимаешь, что твой сын пока в наших руках. Будем надеяться, что никто никого не обманет.
Командир Дикой дивизии снова торжественно ударил себя в грудь.
Мы дошли до казармы. Командир Гада кивнул часовому, и тот открыл калитку во двор.
- Фардо! - сказал я.
- Фардо! - И еще какие-то слова, из которых я понял только "Аллах".
Гада вошел в калитку, и собака проскользнула за ним вслед.
Через минуту и я подошел к гостевому дому. Похоже, охранники уже знали об исчезновении моих друзей. Несколько человек высыпало из караульного помещения, чтобы подбадривающе похлопать меня по спине и сказать пару слов. "Мы их найдем!" Так, по крайней мере, я понял.
Я вошел в нашу комнату. Хан-ага меня явно ждал: в печке уже горел огонь. Вот он и появился сам, с блюдом плова - в талуканском меню большого разнообразия не было. Я перекусил на базе и голоден не был. Я отправил обратно и плов, и лепешку, приняв только чай и поднос со сладостями.
- Подожди, Хан-ага, - остановил я мальчика, когда он приготовился идти.
В моей сумке оставалось два "сникерса" - я отдал ему оба. И знаете, что? Он кивнул в знак благодарности.
Оставаться одному мне не хотелось.
- Сядь сюда, Хан-ага! Выпей со мной чаю.
Мальчик все понял, но оставался стоять.
- Ну, сядь, сядь! Пять минут - никто не умрет за это время.
Хан-ага сел. У него было еще детское, даже без пушка, но темное и какое-то немытое грубое лицо, руки почти взрослые, в цыпках, с выпуклыми матовыми ногтями. Я показал ему на вторую пиалу. Мальчик категорически покачал головой. Я пододвинул к нему поднос:
- Возьми хотя бы сладкого.
Хан-ага снова замотал головой. Чем больше я настаивал, тем яростнее он отказывался. Совершенно очевидно, служебными инструкциями этой гостиницы категорически запрещалось брать что-то из еды, предназначенной гостям.
- Возьми, я сказал! - потеряв терпение, рявкнул я.
Хан-ага робко сел и деликатно взял одну миндалину в сахарной глазури. Я, не спрашивая, налил ему чаю. Теперь, когда его сопротивление было сломлено, мальчик не возражал.
- Ну, расскажи мне что-нибудь, - попросил я, не надеясь, что он поймет. - И ешь, ешь. Бери еще!
Хан-ага отхлебнул чаю и взял кусочек рахат-лукума. Он вовсе не был волчонком, каким казался. Другой бы набрал полный карман сладостей и убежал, пока не передумали. Хабиб сказал нам, что мальчик - сирота. Хусаин - тот хмурый черный мужик, комендант гостевого дома - был его дядей и взял его к себе.
Хан-ага встал, буркнул что-то и сделал жест, показывающий, что ему надо работать.