Он уставился на мальчика. Витя неуверенно улыбнулся.
В следующую секунду Игорь увидел то, что долгие годы будет преследовать его в кошмарах.
Судья выпростал руку, схватил Королева за горло. Тот захрипел, судорожно вцепившись в руку Судьи. Его слабеющие пальцы скользили по рукаву плаща, не в силах разжать ледяные пальцы. Он болтал ногами в воздухе.
- Смотри на меня, щенок, - сказал Судья. - Смотри в глаза Правосудию. Видишь в них жалость?
Он отвел руку с молотком, и со всей силы обрушил на ноги мальчика, раздробив коленные чашечки. Королев страшно захрипел.
Игорь открыл рот, чтобы закричать, но выдавил лишь слабый писк. Оглушительный хруст раздробленных костей все еще звучал в его ушах.
Судья разжал пальцы. Королев приземлился на сломанные ноги. Истошный вопль боли огласил округу.
Но дети и родители на детской площадке вели себя странно. Одни продолжали играть, другие - умиляться. Лица походили на застывшие маски. В их счастье и безмятежности проглядывала фальшь, словно мертвые притворялись живыми.
Судья опустил молоток. Глядя на Королева, который катался по земле в корчах, сказал:
- Ты никогда больше не сможешь ходить.
Игорь смотрел, как черная фигура неумолимо приближается. Горло пересохло, язык окостенел.
Судья навис над ним.
- Теперь ты понимаешь, что за грех всегда наступает расплата?
Мальчик открыл рот, чтобы крикнуть: "Да, да, я понял! Я больше не буду! Не трогайте меня!"
Игорь не выдавил ни звука. Его трясло. Он пал на колени, рыдая.
Ни поза, ни голос Судьи ничего не выражали:
- Люди… только так вас можно чему-нибудь научить. Я обвиняю человеческий род в том, что вы сделали меня убийцей. Не будь вы такими, моя душа была бы спасена.
На площадке для игр кричали дети.
В голосе Судьи появилась теплота:
- Не бойся. Я отпускаю тебя. Ты достаточно напуган. Иди и расскажи всем, что видел.
Судья повернулся, скорбно глядя на игры детей. Детей, которые никогда не станут взрослыми.
Он закрыл глаза. Тупая боль била в висок. Боль всех обиженных, которую Он чувствовал, как свою.
Птицы, до этой минуты мирно сидевшие на ветвях парковых тополей и берез - вороны, галки, воробьи - слетели с деревьев, и щебечущей бурей обрушились на людей, стараясь выклевать глаза, вцепиться в волосы. Дети истошно завизжали, родители, подхватывая их, побежали прочь из парка. В один миг игровая площадка опустела.
Небо нахмурилось. Огромные, как дирижабли, тучи цвета печени обложили небо. Тень легла на землю.
Прохожие на улицах Высоких Холмов с недоумением смотрели на небо.
С неба падали белые хлопья.
Судья склонился над Димой. Перевернул мальчика. Под капюшоном Его лицо выражало сострадание и тревогу.
Он бережно взял на руки хрупкое тельце.
Павел шагал по проспекту Свободы, глядя под ноги. Воротник плаща поднят - вдруг резко похолодало.
Он оглядел пустынный проспект. "Где все? Куда подевались люди? Неужели конец света?"
Павел остановился. Задрал голову. На его лицо опускались хлопья тополиного пуха, почему-то холодного и мокрого.
- Зима началась, - прошептал он. Поежился - не от холода. От внезапного приступа страха.
Над проспектом поднялась снежная завеса.
Танец снежинок (каждая из которых имеет неповторимую форму и траекторию) завораживал.
"Люди - это снежинки".
Павел увидел хрупкого мальчика с бледным печальным лицом. Мальчик в черной курточке и синих джинсах - одежде с чужого плеча.
Мальчик, забыв все на свете, смотрит, как падает снег…
Из снежной пелены выступают черные фигуры. Грубые голоса. Резкий смех.
Подростки.
Хохоча, обступают ребенка и начинают толкать его от одного к другому.
- Зачем вы это делаете? - плачет мальчик.
- Ой! - говорит один из них. - Я тебя толкаю? Прости меня, пожалуйста!
Он бьет мальчика по лицу. Тот падает на колени. Плачет. Из носа течет кровь. Белая простыня снега окрашивается алым.
Хохоча, парни уходят.
Павел вздрогнул. Моргнул два раза. Видение исчезло.
Мальчиком был он сам. Давно.
"Тогда я придумал Судью".
Он добежал до места, где били мальчика, где плакал мальчик.
Кровь.
- Не может быть, - прошептал Павел.
Он оглядел проспект. Ни одного прохожего. Ни одной машины. Витрины магазинов слепы. Как такое возможно?
Здания вдруг стали прозрачными. Из окон струился яркий белый свет.
Иллюзия. Обман. Мечта. Я в чьем-то сне.
Он снова уставился на кровь.
Кровь не только здесь, у моих ног, но дальше. И дальше. Цепочка алого цвета.
Он пошел по кровавым отметинам.
За снежной завесой кто-то черный, согбенный. С ношей на руках.
Павел бросился за Ним, крича.
Судья обернулся.
- Что произошло? - Павел со слезами вгляделся в хрупкое лицо Димы.
Голос Судьи звучал глухо, печально:
- Сотрясение мозга. Злые дети мучили его.
Павел посмотрел во тьму вместо лица.
- Дети? Что Ты с ними сделал?
Судья опустил голову.
Павел взял у Него Диму.
- Я отнесу его в больницу.
Судья уже растворялся в снежной круговерти.
- Судья!
Он остановился.
- Зачем ты призвал зиму?
Человек в черном покачал головой.
- Не я. Ты. Зима пришла из твоего кошмара. Мой сон иной.
- Что это значит?
В голосе Судьи звучало торжество:
- Ты знаешь. Готовься, Павел. Будь бодр, чтобы Суд не застал тебя спящим.
Он скрылся в метели.
В прихожей Точилин снял куртку, сунул ноги в мягкие тапочки. Вдохнул кислый запах квартиры.
И сразу окунулся в унылую атмосферу того, что называют "домашним очагом". В этом пресном болоте жила царевна-лягушка - жена.
Маша стояла у плиты, помешивая в кастрюле суп.
Улыбнулась со слабой улыбкой покорной рабыни.
"Ужинать будешь?"
- Ужинать будешь?
- Чаю, - он сел за стол.
Маша, в вечном цветастом халате, подала кружку горячего чая, варенье, сахар, печенье-конфеты. Села напротив, подперев голову руками.
"Устал?"
- Устал?
Отхлебнув чаю, Точилин гаденько улыбнулся.
- Нет. Прыгаю как козел.
Жена посмотрела в окно.
- Сегодня снег был, представляешь?
- В мае? Не заметил. Заработался.
- Работа. Все работа, работа, работа…
Тон голоса падал, как ослабленная струна, пока не снизился до безвольного шепота.
- Где Алеша?
- Спит, - Маша взглянула на мужа. - Я уложила его полчаса назад. Ты обещал приехать пораньше, почитать ему перед сном. Он ждал до последнего.
- И что?
- Ничего. Конечно, ничего. Просто иногда - а с годами все чаще - мне кажется, у Леши вообще нет отца. А у меня - мужа.
Точилин молчал. Мелкими глотками прихлебывал чай. И вспоминал жену.
У нее были зеленые глаза, мягкие рыжеватые волосы, взбитая челка. Маша одевалась ярко, все по моде 80-х - твидовый пиджак (розовый со стразами), янтарные серьги, кольца, браслеты, итальянские сапоги. Отец-дипломат доставал из-за бугра. Маша отбирала, что нравилось, остальное перепродавала подружкам. Как в рекламе: "Мы отбираем лучшие зерна кофе, остальное отправляем вам".
У нее была улыбка кинозвезды.
Саша Точилин, студент юрфака ТГу, тогда ничего не знал о Законе, Справедливости и бесконечной пропасти между ними. Уже тогда его лицо казалось вытесанным из цельного куска мрамора. Но глаза составляли все различие между ним Тогда и Теперь.
Эти голубые глаза светились добрым, мягким, наивным светом. Все, о чем думал юный Саша - найти себе приличную (во всех отношениях) девушку. Гулять с ней у всех на виду.
Только девушки, тем более "приличные", не спешили отзываться на его чувственность. Он их отпугивал. Неуклюжестью, Серьезностью и Одержимостью.
Маша Миронова училась на медицинском. Они встретились в морге. Оба проходили стажировку. Точилин руководил опознанием. Маша проводила вскрытие. Кроме них, в залитом зеленоватым светом помещении находились двое сокурсников Саши и пожилой врач - Машин научный руководитель. Маша сразу приглянулась будущему гению следствия. Но, помня прежние промахи, он отгонял мысль об ухаживании.
Когда входили, всеобщее внимание привлекла почти целковая и явно мужская нога, оторванная неведомой силой до половины бедра. Синяя, с торчащей берцовой костью, она воняла горелой резиной. И мирно намывалась в ванночке.
- Интересно, - сказал Точилин Маше. - Что могло оторвать человеку ногу?
- Ой, знаешь, меня больше волнует, кто ее сюда принес. Что, одну только ногу и похоронят?
Маша ослепительно улыбнулась.
Точилин наблюдал за умелыми действиями девушки на вскрытии. Она разрезала ножницами живот, открывала створки ребер, брала в руки сердце, кишки, печень. Распиливала черепную коробку, долго ковырялась в мозге чем-то вроде пилочки для ногтей. Один из сокурсников Саши закрыл рот ладонью и с воплями выбежал вон. Под гогот остальных. Саша не замечал ничего. Он влюбился. Ее движения были точны и совершенны.
Маша взяла с жестяного подноса скальпель.
Они посмотрели друг другу в глаза.
Улыбнулись.
Два года пролетели как день. И год после свадьбы. Брачная эйфория, лучший секс из всех возможных, понимание с полуслова.
А потом…
"Я изменился".
Точилин закурил, усмехаясь.
Маша подняла мокрые глаза.
- Ты изменился. Давно. Твоя работа заслонила все. Да… я ревную тебя. Не к другой бабе - здесь тебя упрекнуть не в чем. К Закону. Ты одержим трупами и логическими цепочками. Нам с Алешей не осталось места в твоей жизни. У тебя раньше совсем другие глаза были. Добрые, мечтательные. А сейчас их будто железом покрыли.
Точилин, с дымящей сигаретой во рту, зааплодировал.
- Прекрасная речь. В чем же проблема? Я занят делом, Машенька. Делом, важность которого я даже не пытаюсь тебе объяснить. Не поймешь.
- Дело! Другие мужики занимаются стоящим делом, а ты говно разгребаешь! Ты воняешь трупами!
Она провела ладонью по лицу.
- Извини. Я не должна так говорить. Просто я устала. Я не могу любить Великого Следователя. Ты очерствел. Между нами пустота. Я не хочу тебя. Мне омерзительны твои прикосновения. Невыносимо лежать в одной постели с каменной статуей. С тобой холодно. Я тепла хочу, Саша.
На миг сердце Точилина - кто бы мог подумать - дрогнуло. "Да, это я сделал с ней".
Он уткнулся в чашку остывшего чая. Она права - и это ничего не меняет. Не должно менять.
Точилин сжал под столом кулаки. "Сука, почему ты завела этот базар именно теперь, когда я в пяти шагах от победы всей жизни?"
Зевая, он встал.
- Пошли спать. Утро вечера мудренее.
Маша с горечью покачала головой.
- Ты - знаешь кто? Кирпичная стена. Бьешься в тебя, бьешься - а толку?
Вздохнув, она отправилась проведать сына.
- Бетонная стена, - пробормотал Точилин. - И никакая другая.
Он коснулся затылком прохладной подушки.
Залился трелью сотовый.
Жена выругалась, переворачиваясь с боку на бок.
Следователь подскочил на кровати, как ванька-встанька.
- Точилин! - гаркнул он в трубку.
Быстров с ходу выложил факты. Следователь изменился в лице.
- Судья? Дети? Сын Королева? ИНВАЛИД НА ВСЮ ЖИЗНЬ? Ждите. Еду.
Маша раздраженно вздохнула.
Точилин оделся за тридцать секунд.
Конечно, насчет "инвалида на всю жизнь" - явное преувеличение. Судья молотком раздробил Вите Королеву коленные чашечки, но отец свез сына в Германию. Сделали тефлоновые коленки, и через полгода Витя ходил. С костылем. Он хромал, он уже не бегал и не прыгал. Но нрав его остался прежним. И даже усугубился.
Людей Витя теперь не трогал.
Теперь он мучил только животных.
Родители забрали Диму из больницы, некоторое время он сидел дома, отходя от шока.
Через неделю их вызовут в суд, чтобы лишить родительских прав. Мальчика отдадут бабушке.
Его отец сопьется через год, мать "утонет в стакане" еще через полгода.
Глава 31. Прошлое и будущее
Баринов сидел за столом в своем кабинете. Напротив господин Бубнов прихлебывал кофе из чашки. Чай заварил сам Баринов - Иру он отпустил пораньше.
Валерий Георгиевич повернул голову. За стеклом колыхался на ветру снежный занавес.
- Дела.
Бубнов поднял холодные голубые глаза. Рука с чашкой остановилась у губ.
- Аномалия.
- М-да. Скоро на потолке спать будем.
Бубнов закашлялся. Рука с чашкой затряслась, кофе плеснуло на стол и дорогие брюки.
Баринов угодливо подал полотенце. Бубнов отмахнулся. Достал пузырек, высыпал на ладонь две таблетки. Запил кофе.
Тронув запястье, принялся вытирать стол, и лишь затем - брюки.
"Интересно, кто ему брюки гладит? Жена-то… М-да. Чем ее? Кочергой? Дела, дела. Кочергу жалко. Пришлось выбросить. Марину в реку, и орудие убийства - туда же, десять километров вниз по течению. Жалко. Крепкая, наверное, была кочерга".
Сергей Петрович расстегнул ворот рубашки, откинулся в кресле.
- В мире, где мужики женихаются с мужиками, не такое уж чудо - снег в июне.
Баринов сунул в рот "Мальборо", поднес зажигалку.
- В новостях говорили - нонсенс. Атмосферный фронт локального действия. Пришел незнамо откуда. И никуда, сволочь, не уходит. Застрял - ни туда, ни сюда. В Холмах снег, а в Валдае солнышко. Плюс пятнадцать в тени.
Баринов выдохнул дым.
- И что?
- Ну… так ведь не бывает. Сергей Петрович, это не я говорю, синоптики.
- Много они понимают! Нет такого, чего не бывает. Есть то, чего мы не знаем. Или то, чего раньше не было. А теперь есть. Вот тебя, Валерий Георгиевич, раньше не было. А сейчас - сидишь, куришь.
- И хорошо.
- Только пятьдесят лет назад никто не поверил бы, что вот такой будет сидеть, курить. И я…
Взгляд Бубнова затуманился. Рот скривился. Даже как-то набок съехал.
- Я, еще три дня назад, плюнул бы в рожу первому, кто сказал бы: "Бубнов, сегодня вечером ты выгонишь из дому собственного сына. На него падет подозрение в убийстве двух человек, и он будет ползать на коленях, рыдать, умолять тебя не убивать его, как маму, не бить кочергой".
Баринов дернулся. Закашлялся.
Опасно слушать такие откровения. Чертов идиот! С чего опять завел свою волынку?
Сдает старик.
Бубнов потер лоб.
- Я знаю, о чем ты думаешь. Сдает старик. Болтает, чего болтать не надо. Как глупенькая школьница. Я говорю: да, Сергей Петрович Бубнов дал слабину. Знаешь, почему я так открыто признаюсь? Я тебя не боюсь. Никого не боюсь. Ни тебя, ни Точилина, ни Господа Бога. Даже того, кто убил Вадима. Если хочет, пусть приходит за мной.
Баринов потушил сигарету.
- Храбрый ты человек, Петрович.
Тот скривился.
- Храбрый? Нет. Просто я скоро сдохну. Точнее, меня убьют.
Баринов достал платок. Вытер пот со лба.
- Кто убьет?
Бубнов холодно рассмеялся.
- Кто-кто? Ты и убьешь. Не ты сам, конечно. Твои холуи! Игорь или этот… как его… Петя? Вася?
Баринов растекся по креслу киселем.
- Петрович, никогда в жизни!
Бубнов снова рассмеялся.
- Да успокойся. Пошутил старик. Не ты. Болезнь. Одиночество. Если только Он за мной не придет.
Бубнов замолчал, глядя в пустоту. Баринов попробовал дышать. Получается. Он выпрямился в кресле, нахохлившись.
- О ком ты?
- Что за идиотский вопрос! - Сергей Петрович насмешливо посмотрел на партнера. - О человеке, который убил Вадима. Я в последнее время часто Его во сне вижу. Черный, холодный…
Взгляд Бубнова затуманился. Баринов с неловкостью смотрел на него.
Бубнов встрепенулся.
- Я, если хочешь, давно знал, что Он придет. Пора бы Ему прийти. Такие появляются каждые сто лет, на короткий срок, и вновь исчезают. А может, это все один и тот же, только маски у Него разные.
- У кого?
Бубнов сурово взглянул на Баринова.
- Чистильщик. Хирург человечества.
Он снова погрузился в себя.
- Никого у меня не осталось. Ни жены, ни сына. Жена ладно, а Илья… Я надеялся, что его эта зараза не тронет. Сын-убийца. Вот отчего мне тяжко, Георгич. Я думал, что убийством можно устранить проблему. Что кочерга - всего лишь ржавая кочерга. Но жизнь так устроена. Из нее ничего нельзя устранить - по крайней мере, навечно. Жизнь все выталкивает обратно. А кочерга - вот она где аукнулась. Нельзя устранить проблему убийством - оно порождает десять новых проблем. Или одну, но такую, что убьет последнюю надежду.
- Ты философ.
- Нет, я живой труп. Ничего не исчезает. Все возвращается, снова и снова, повторяется без конца. Судья пришел, и Он уйдет, чтобы вернуться в свой срок. Бессмысленно ловить Его, прятаться от Него - он извечная часть повторяющейся пьесы. И в том, что Он делает, тоже нет смысла - Он может убить миллионы таких, как мы, но спустя время такие снова появятся, и заполонят весь белый свет. Мы - тоже часть повторения. Сто, двести, тысячу лет назад другие люди, у которых руки по локоть в крови своих жен и детей, сидели за столом, обсуждали снег в июне, и убивали жен кочергой, и выгоняли из дому сыновей-убийц.
Баринов улыбнулся.
- Ну, в таком случае, нам раскаиваться не в чем?
- Я не о раскаянии тебе говорю. О расплате.
- Не понимаю. Если мир - повторение одного и того же, причем без всякого смысла, в чем же расплата?
Бубнов склонился над столом, мрачно глядя из-под седых бровей.
- В том, что мы люди. В этом весь ужас. Какие бы преступления мы ни творили, сколько бы грешков на нас ни лежало - а все-таки остаемся людьми. Людьми, которым нужна самая малость: дом, семья, уют и покой. Нам с тобой нужна самая малость, а мы захотели иметь все и не платить по счетам. Мы с тобой слишком сильные, умные и хитрые. Мы хотим иметь все, и можем взять все, что хотим. Да только иметь все можно, если играешь против правил. Но когда ты играешь против правил, теряешь ту самую малость, которая нужна человеку. Нельзя выйти из рода человеческого, и сохранить то, что присуще человеку. Нельзя усидеть на двух стульях. Вот что я понял, Валерий Георгиевич: иметь все - значит не иметь ничего.
Баринов промолчал. Ему было неловко смотреть на партнера: тот сгорбился, осел, как дом из песка.
Бубнов усмехнулся.
- Впрочем, не слушай меня. Это все возраст. Старые мы с тобой. Партия сыграна, менять что-то уже поздно. Ничего хорошего не сделано, ничего хорошего не будет.
- Сергей Петрович, ты чего? Мы еще повоюем.
- Не с кем нам воевать, кроме себя. Пока молод был, на всех плевал, а теперь задумываюсь. О боге, о детях. Дети! Что мы им оставим? Кого мы вырастили? Дегенератов!
"Опять за свое".
С досады Баринов закурил.
Бубнов продолжал, потирая лоб. Кажется, он забыл, что рядом еще кто-то есть.