Похоже, Ворон решил разыграть незамысловатую деревенскую шуточку над "городским". Раньше он над Ленькой Кравцовым так не издевался, и советы его порой помогали вернуться с хорошим уловом. Кравцов обернулся, но старика уже не увидел. Слишком далеко уйти за это время тот не мог, очевидно скрылся из виду за какой-то складкой местности. А может, наблюдает исподтишка, как будет тут позориться глупый писатель?
Кравцов собрался было уйти, но тут за спиной плеснуло. Он обернулся. Ниже брода, куда снесло поднятую "зилком" муть, расходились круги. Только что там сыграла рыба, и не мелочь. Старик над "городским" не издевался.
Понятно. Машины взрывают дно, как плугом; выкопанных ими червей, личинок и прочих беспозвоночных сносит ниже, и осторожная рыба подходит туда на кормежку, отвыкнув пугаться шума и плеска. Ай да Ворон! Профессор рыбных дел.
Кравцов выставил малую глубину и пустил поплавок по течению, вдоль кромки свисающей в речку прошлогодней осоки - именно там, по его разумению, таились подводные обитатели в ожидании порции угощения от очередной машины.
Догадка подтвердилась. Хорошо видимая в прозрачной воде тень метнулась к насадке. Но на этом всё и закончилось. Поплавок плыл дальше беспрепятственно.
После третьей безуспешной попытки Кравцов понял, в чем дело. Раскрашенная яркой флуоресцентной краской вершина поплавка пугает рыбу на глубине в четверть метра…
Он снял и поплавок, и грузик, оставив лишь крючок. Отломил кусочек стебля сухой полыни, захлестнул на нём петлей леску. Получившаяся конструкция ничем насторожить хитрую рыбу не могла. А воду стоит замутить самому.
Кравцова, пока он взмучивал дно валявшейся неподалеку доской, охватило чувство сродни дежа-вю: вновь у него напоминающая детство немудрёная снасть, и вновь он готов последовать совету старого Ворона…
…Обломок полыни резко исчез под водой. Гибкое удилище согнулось, в воде блеснул бок увесистой рыбины. Кравцову показалось, что тащит он крупного карася - встречались в Славянке такие одинокие рыцари, закованные в латы из крепкой чешуи (медлительную карасиную мелочь, кишевшую в окрестных прудах, в речке быстро подъедали окуни и щуки).
Но это оказалась красавица-плотва весом не менее полукилограмма. Ни садка, ни иной тары он с собой не захватил, абсолютно не рассчитывая на улов. Подвесив плотвину на сделанный из прутика кукан - опять как в детстве! - Кравцов торопливо насадил нового червя… Все подозрения и хитроумные планы улетучились под напором рыболовного азарта.
…Лишь поднимаясь в гору к графским развалинам (руку приятно оттягивала связка рыбы), Кравцов вновь вернулся к своим невеселым мыслям. Надо сразу позвонить Паше, наверное уже проснулся…
Звонить Козырю не пришлось. Он поджидал Кравцова у запертого вагончика - с напряженным, злым лицом.
В руках Пашка-Козырь сжимал двухстволку-бюксфлинт.
4
Бог свидетель, что не Гном стал инициатором сегодняшнего утреннего конфликта - и многих других событий, для которых тот конфликт послужил причиной. По крайней мере, сам Гном считал именно так, - совершенно искренне.
Этот кусок сала на ножках первым докопался до него, когда Гном тихо и мирно шел в направлении магазина. Шёл задворками, срезая по небольшому лугу в сторону шоссе - дорога здесь изгибалась дугой, и так идти было короче.
Что делал там кусок сала, неизвестно. Может, пасся, нагуливая новый жирок. Как бы то ни было, жиро-мясо-комбинат двинулся в сторону Гнома и довольно нагло к нему обратился (не подходя, впрочем, слишком близко):
- Эй, Гном! Ты куда дел мою Кутю?
Гном был настроен миролюбиво. Шикарное утро, два выходных впереди, денег вполне хватает, чтобы заполнить объёмистую сумку полуторалитровыми бутылками с пивом… - никаких конфликтов Гному не хотелось. К тому же он знал: чем старательнее оправдываешься, тем меньше тебе верят. У односельчан порой - за семь лет и не могло сложиться иначе - мелькали подозрения в причастности Гнома к исчезновению мяукающих любимцев. Но подозрения чисто умозрительные - поскольку Гном пользовался репутацией "странного парня".
Гном сказал:
- Какую такую культю? По-моему, твои окорока в полном комплекте.
Жирняга (Гном вспомнил, что друзья зовут его Борюсиком, а прочие - Боровом) продолжал настаивать:
- Нашу кошку - Кутю! Женька видела, как ты её колбасой кормил!
- Отшароёбься, - сказал Гном, собираясь продолжить свой путь.
И тут Боров произнес то, что ему никак не следовало говорить:
- Погоди, всё равно узнаю, зачем ты на "болотце" шляешься!
Последние слова меняли дело. О Кошачьем острове не должен знать никто. Тем более никто не должен догадаться, что Гном уже около полугода обдумывает идею о новом его использовании.
- За это ты будешь жрать говно, - сказал Гном негромко и спокойно.
Борюсик - хотя благоразумно стоял в десятке метров - услышал. Но все же допустил ошибку. Все знали, что на своих коротких кривых ногах Гном бегает медленно - и Борюсик знал. С другой стороны, он сам - несмотря на более чем внушительные габариты, - разогнавшись, мог выдать неплохую скорость.
Но Борюсик оказался обманут видимым равнодушием, с которым Гном произнёс последние слова. И не учёл характеристику, которую автомобилисты называют приёмистостью…
Гном выпустил сумку из рук и рванул с высокого старта, как ракета с пороховым ускорителем.
Пока Борюсик реагировал на увиденное, пока разворачивался, пока медленно начал набирать крейсерскую скорость… Резкий удар по почкам заставил его крякнуть и сбиться с темпа. Тут же нога запнулась за армейский ботинок Гнома. Выброшенная назад правая рука оказалась в цепком плену - и собственная инерция сыграла с Борюсиком роль дыбы.
Начав падать вперед, он повис на заломленной Гномом руке. Боль пришла страшная - прокатилась обжигающей волной от кулака до плечевого сустава. От перелома Борюсика спасло только то, что набранная Гномом скорость оказалась направлена в ту же сторону.
Он упал на колени. Получил удар ногой под копчик. Затем сгусток огненной боли, в который превратилась рука, стал пригибать Борюсика к земле.
На земле - прямо перед лицом - лежала коровья лепешка. Луг, служивший выгоном для скота, был усеян ими. Эта оказалась старой, засохшей, истыканной клювами птах, искавших в помете личинок.
- Жри! - приказал Гном.
Мыча от боли, Борюсик помотал головой.
Гном не стал угрожать, что сломает ему руку. Просто начал ломать - очень медленно.
Боль сводила с ума. Боль вымела из головы все мысли. Боль заставляла - чтобы хоть как-то уменьшить её - сгибаться ниже и ниже.
…Гном себя садистом не считал. И его патологическая ненависть к жирным женщинам на мужчин и мальчиков схожей комплекции не распространялась. Но проучить Борова он посчитал необходимым.
Борюсик уже не выл - хрипел. Может быть, сломайся рука, - ему бы стало легче. Потерял бы сознание и избавился от пытки. Но Гном такой возможности не давал. Сломалась не рука. Сломался Борюсик - через две минуты, показавшихся ему двумя веками.
…Закончив экзекуцию, Гном столь же равнодушно сообщил, что если поймает Борова на "болотце", то проверит, сколько тот сможет сожрать торфяной жижи. Пнул на прощание и ушёл.
Почти сразу Борюсика стошнило - коричневым, мерзким. Он рыдал, подвывая. Боль в руке оставалась, лишь уменьшившись, - но гораздо больнее стало внутри. Боря думал не о себе и не о Гноме - об Альзире. О том, что НИКОГДА не сможет теперь поцеловать её. О том, что во рту на всю жизнь останется омерзительный привкус. Его стошнило снова.
А Гном отправился в магазин, затарился пивом. У прилавка встретил Алекса с какой-то лахудрой из его подстилок - запоминать их имена Гном не считал нужным.
Алекс поинтересовался довольно необычной вещью: не видел ли Гном сегодня каких странных снов? Гном покачал головой.
Снов он не видел давно.
После первого визита Марьяны в его койку.
5
- Крафцоф-ф-ф-ф, - прошипел Пашка как рассерженная гадюка, которую схватили за хвост, приняв за безобидного ужика. - Ты почему, гад, мобильник в вагончике кинул? Я сюда прискакал, тебя нет, звоню - а он внутри пиликает… Думал - может, и ты там, на куски разделанный. Стою, не знаю - не то дверь самому ломать, не то ребят вызывать сразу…
Кравцов сделал самое виноватое лицо и молча продемонстрировал увесистую связку плотвин. Оправдаться было нечем - собираясь на рыбалку экспромтом, действительно забыл взять телефон.
Козырь смягчился не сразу.
- Рыбку он удит, пис-сатель… Паустовский номер два. Лучше бы ты как Тургенев - по полям за дичью, с ружьём в руках оно всё спокойнее…
Кравцов подумал, что Пашка прав, - когда он азартно таскал одну рыбу за другой, его мог легко и просто заколоть консервной открывалкой пятилетний ребенок. Да и раньше, над омутком… Не услышал ведь прихода Ворона.
Но мысли пугающими не казались. Кравцов мало опасался гипотетического любителя махать старинным холодным оружием. И не единственно потому, что у того оснований для мести Кравцову не имелось. Нет. Таким основанием для маньяка может послужить что угодно, любой пустяк, порой лишь выдуманный. Но и рука, и оружие в ней были опасностью вещественной и осязаемой, с которой можно бороться и которую должно победить. Которая не заставляет сомневаться в целостности собственной психики…
Пашка-Козырь, как оказалось, заехал, чтобы оставить Кравцову обещанные ключи - от "Антилопы" и гаража. Доверенность обещал привезти вечером, когда вернется вместе с семейством. Кравцов подумав, что ехать ему в Саблино придется послезавтра, в понедельник. В воскресенье, к тому же совпавшее с кульминацией празднования трёхсотлетия Питера, никого из дурдомовского начальства наверняка на месте не будет. Пытаться же что-либо выудить из поддавших по случаю торжества санитаров не стоит.
К реализации первого пункта своего плана он приступил немедленно. И немедленно план дал трещину.
- Они все нездешние, кроме последнего, - сказал Козырь в ответ на вопрос о сторожах-предшественниках. - Рабочие из Молдавии. Где их сейчас найти, понятия не имею. Сам знаешь, прописки местной у них нет, начинается где-нибудь новая стройка - туда откочёвывают.
Зато Валя Пинегин - заодно выяснилось, что был он студентом, решившим подработать летом, - находился неподалёку. Лежал в Царском Селе, в больнице, с диагнозом ОЧМТ (открытая черепно-мозговая травма). Паршивый, честно говоря, диагноз.
Потом Кравцов вспомнил одну деталь своего ночного кошмара и спросил:
- Слушай, помнишь Шнурка? С нами в те годы тусовался?
- Помню… А что?
- Да вот видел мужика издали, показался смутно знакомым, не знаю: он? не он? - соврал Кравцов, напряженно ожидая ответа Пашки. Однорукого Шнурка он видел не издали, очень даже близко… Но отнюдь не наяву. И надеялся, что тот ныне обитает где-то за тридевять земель, мало ли куда могла зашвырнуть жизнь человека за пятнадцать лет… А еще хотелось надеяться, что с руками у Шнурка всё в полном порядке.
- Наверное, он, - безмятежно сказал Пашка. - Шнурок ведь тут, в Спасовке, ошивается. Раньше-то всё на Север мотался, на лесоповал, вахтовым методом…
- А почему перестал? - спросил Кравцов, надеясь, что в голосе ничего не дрогнуло. Он уже знал ответ.
- Да попал под бензопилу по пьяни… Ну и вернулся с одной рукой. И всё горе заливает, остановиться не может…
Кравцов, уже больше для проформы, уточнил, какую руку оставил Шнурок в далекой республике Коми. Выяснилось - правую. Именно правой не хватало у персонажа сегодняшнего сна…
Пашка уехал. Кравцов сходил на пруд, с плотика-мостка почистил рыбу, - машинально, думая о Шнурке и его потерянной конечности.
Кравцов ожидал, что его скептически настроенное альтер эго заведет знакомую песню: дескать, ты от кого-то слышал про жизненную драму Шнурка, слышал и забыл, а когда мозг генерировал образы сновидения, то…
Но скептик молчал. Надо думать, что такое количество совпадений и забытых, а затем внезапно всплывших фактов оказалось и для него избыточным.
Кравцов вернулся в вагончик, запихал добычу в морозилку… Дверцу холодильника, кстати, открывал с готовностью к любым сюрпризам. Обошлось.
Потом он решил сделать приборку в своём рабочем кабинете - проще говоря, в бригадирской. И почти сразу натолкнулся на толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке - лежала на краю стола, спрятавшись под распечатанным черновиком триллера. Кравцов совсем про нее позабыл, не сразу вспомнил даже, где отыскал её, когда погас свет, - на верху украшавшего кухоньку фанерного подобия буфета. Открыл он тетрадь без особого любопытства, не рассчитывая найти ничего более интересного, чем записи какого-нибудь прораба по учету выданных брезентовых рукавиц…
На титульном листе стояло: "В. Пинегин, гр. 339". И название какого-то предмета, густо зачёркнутое, Кравцов разобрал лишь первое слово: "Основы…"
Примерно пятой части страниц в начале не хватало. Понятно. Не отличавшийся особым прилежанием студент Валя Пинегин начал вести конспект и забросил нудное занятие, выдрав использованные листы, - с широким внедрением в быт ксероксов конспектированием занимаются ныне один-два студента из группы…
Дальше шли исписанные страницы - около двадцати. Там могло быть всё, что угодно. Черновики писем к любимой девушке и мысли по поводу прочитанных книг, полное собрание эротических сновидений и роспись личных доходов и расходов… Но Кравцов, ещё не начав читать, был уверен, что ухватился за кончик нити. Куда она приведет, непонятно; больничная койка и диагноз ОЧМТ не самый ещё худший из возможных вариантов. Но всё-таки лучше, чем блуждать в темноте на ощупь…
Через несколько минут Кравцов понял: он с ума не сходил.
Валя Пинегин, очевидно, тоже.
А если они оба все же спятили, то с подозрительно схожими симптомами.
Шли по лесу гномики - III
Тогда - восемь лет назад - Гном и сам не понимал до конца, как он относится к ночным визитам матери в свою койку.
Страх прошел - трудно бояться того, что наступает с регулярной неизбежностью, как заход солнца (критические дни для Марьяны Гносеевой препятствием отнюдь не служили, и даже если она валялась пьяной в лежку - приходила под утро, чуть оклемавшись).
Боль - если он заканчивал раньше матери - оставалась. И если заканчивал намного раньше, то весьма сильная. Но постепенно он научился сдерживаться - широко раскрыв глаза, смотрел на её нависшее тело, старался дышать размеренно и редко, и думал о чём-нибудь особенно неприятном, случившемся минувшим днём и ожидаемом завтра. Нередко это помогало. Открыв (с помощью старших товарищей) существование мастурбации, Гном вообще снял остроту проблемы. Одного вечернего сеанса обычно хватало, чтобы избежать оргазма, лежа под матерью, и избавиться от последующих неприятных ощущений.
Страх и боль ушли. Осталось лишь отвращение. Оно-то как раз росло и крепло с каждым месяцем. Вполне вероятно, что если бы Марьяна испытывала к сыну любовь, пусть кровосмесительную, если бы попыталась привнести в то, что между ними происходило, хоть какие-то элементы ласки и нежности, - всё пошло бы совершенно иначе. Но мать, возможно, мстила "выродку" за его отца, прожившего с ней три года и использовавшего её примерно так же, как она Гнома, - словно купленный в секс-шопе инструмент для снятия сексуального напряжения. А может, ни о какой мести Марьяна и не думала, просто удовлетворяла похоть тем, что подвернулось под руку. Подвернулся, на свою беду, Гном.
Его отвращение, густо приправленное ненавистью, могло принять тогда, спустя год после начала ночных игрищ, любые формы. Могли начаться проблемы со здоровьем - по вечерам на Гнома все чаще нападали приступы беспричинной рвоты, явно психосоматического происхождения. Он мог удариться в бега, пополнив армию бродячих подростков - в тёплые месяцы ему часто удавалось уклониться от своих "обязанностей", заночевав с компанией на чьем-нибудь сеновале; и мысль о побеге и вольной жизни порой закрадывалась Гному в голову.
Но всё получилось иначе.
В тот год, когда ему исполнилось четырнадцать, где-то в августе, Гном как раз закончил подготовительные работы на Кошачьем острове. И принес туда первую кошку - домашнюю, толстую, ленивую. Против путешествия по "болотцу" она отнюдь не возражала, успокаивающий порошок не потребовался, - сожрав кусок колбасы, уютно устроилась на руках у Гнома и продрыхла всю дорогу. И, вероятно, удивилась, когда её двумя быстрыми, отрепетированными движениями прикрутили к жаровне… Замяукала скорее недоумённо, чем испуганно.
А с Гномом произошла странная вещь. Он понял, что эта кошачья толстуха - вылитая его мать.
- Как тебе понравится это, мамочка? - сказал он вслух, поднося спичку к растопке. Ему казалось, что кошачью мордочку искажает гримаса, полностью копирующая Марьяну; и даже задышала кошка, как его мать, - с побулькиванием и похлюпыванием.
Костерок он сложил с умом - пламя, поначалу слабое, лишь лизнуло кошачьи лапы.
Отчаянный вопль резанул по ушам Гнома, ноздрей коснулась вонь горелой шерсти.
- Тебе хорошо, мамочка? - спросил он, чувствуя сильнейшую эрекцию.
Пламя потихоньку разгоралось. Жирная кошка извивалась, ни на мгновение не прекращая оглушительных воплей. Непонятно, когда и как она успевала набрать новую порцию воздуха, но Гнома это не интересовало - он мастурбировал с каким-то яростным ликованием.
Костер заполыхал в полную мощь, Гном стоял слишком близко, ощущая лицом - и тем, что торчало из ширинки, - опаляющий жар. Но не сдвинулся ни на шаг.
- Вот так, мамочка, вот так!!! - орал он в экстазе.