Узнавалось родовое гнездо Ермаковых-Козырей действительно с трудом. Пашка не стал сносить родительский дом, используемый им ныне как загородная дача (отец и мать переехали в Гатчину, в купленную сыном трехкомнатную квартиру). Не стал возводить на его месте трехэтажную громадину. Но обложил со всех сторон белым кирпичом, разобрал ветхие дощатые сараюшки - вместо них появились аккуратные пристройки, тоже кирпичные. Под коньком крыши торчала спутниковая тарелка.
- Приглашаю в гости. Не сейчас, через недельку, как жена с отпрысками переедет…
- А про жену ты, между прочим, ничего мне не рассказывал… Она из здешних? Я её знал?
Козырь улыбнулся и ответил коротко:
- Наташка. Архипова.
- Наташка-а-а… - протянул Кравцов. - Она же всё с Игорем-Динамитом ходила. Думал, с ним и…
- Динамит погиб, - мрачно сказал Паша. - Тринадцать лет назад.
Первый Парень - I.
Динамит. Лето 1990 года
Летом девяностого года первым парнем на деревне был, конечно же, Динамит.
А это не совсем то, что первый парень в классе или первый парень в городском дворе.
Чтобы понять разницу, стоит самому пожить в деревне в нежном возрасте от десяти до семнадцати. Пусть даже в такой, как Спасовка: пятнадцать минут до Павловска на автобусе, оттуда двадцать минут на электричке - и пожалуйста, северная столица перед вами. Почти пригород, а не тонущая в грязи сельская глубинка Нечерноземья, что уж говорить.
К тому же Спасовка - по крайней мере официально - деревней не числилась. Да и Спасовкой, честно говоря, тоже. На картах и в официальных документах везде стояло "село Спасовское" [Отличие тут простое: в селе церковь есть, в деревне - нет. ]. Но в разговорах именовали попросту: Спасовкой и деревней.
Вроде живущие здесь и одевались точно как в городе, и в магазине лежали те же продукты, и до Невского проспекта добраться быстрее, чем с иной городской окраины, с какой-нибудь Сосновой Поляны, - но народ другой. Это не понаехавшие отовсюду в отдельные квартиры жильцы многоэтажек - здесь не просто все знают всех, здесь корни - отцы знали отцов, и деды знали дедов, и прадеды прадедов…
Стать первым парнем тут ой как нелегко, зато если уж если стал - то ты Первый Парень с большой буквы. Здесь не город, кишащий скороспелыми дутыми авторитетами; здесь мнения складываются годами, а живут десятилетиями…
Первым Динамит был по праву, и первым во всём.
Самые крепкие кулаки и самая отчаянная голова во всей Спасовке - это важно и это немало, без этого не станешь Первым Парнем.
Первым отчаянно вступить в драку, когда противников втрое больше. Первым сигануть в речку с высоченной "тарзанки". Первым среди сверстников затянуться сигаретой под восхищёнными взглядами. И первым, скопив всеми правдами и неправдами денег, купить подержанный мотоцикл и пронестись ревущей молнией по деревне (ровесники бледнеют от зависти, и верные двухколесные друзья-велосипеды вызывают у них теперь раздраженную неприязнь).
Но не единственно это делало Динамита Первым Парнем. У него был свод собственных правил, соответствующих его положению. И он не отступал от них никогда, чем бы это ни грозило: поркой ли, полученной от отца, застукавшего с сигаретой; жестокими ли побоями, когда противников оказывалось слишком много и вся сила и всё умение не могли помочь; бесконечными ли конфликтами с учителями, грозящими выдать вместо аттестата справку с ровным рядочком двоек и характеристику, способную напугать самое отпетое ПТУ…
Главных правил имелось немного: не лгать, выполняя любой ценой обещанное; не бояться никого и ничего; не отступать и всегда бить первым.
Библейские заповеди: не убий, не укради и т.д. сюда не входили. Жестоким Динамита назвать было трудно - чужая боль не доставляла никакого удовольствия. Можно сказать, что он жил по самурайскому кодексу бусидо, суровому к себе не менее, чем к окружающим.
Слава первого драчуна и первого сорвиголовы вышла за пределы Спасовки. Динамита знали и в окрестных поселках, иные только понаслышке; он любил со смехом рассказывать, как какие-то павловские парни в словесной разборке, предварявшей очередную баталию, ссылались ему на то, что знакомы "с самим Динамитом"…
И конечно, его девчонкой была Наташка.
Да и кому ещё гулять с такой красавицей под завистливыми взглядами не смеющих приблизиться соперников?
Конечно, Первому Парню.
Любой иной вариант стал бы насмешкой и издевательством над так щедро наградившей её природой. Да и Динамит внешне был Наташке вполне под стать: не слишком высокий, со складной, не убавить, не прибавить, фигурой, со спокойным и мужественным лицом - правда, зачастую украшенным синяками и ссадинами.
Девчонки, кладущие глаз на Динамита, завистливо поглядывали им вслед и шептались, что вся щедрость матери-природы к Наташке ушла на грудь и ножки, а так дура дурой, что он в ней нашел… Врали, безбожно и завистливо врали, обаяния хватало, и ума тоже - чтобы не афишировать тот факт, что нашёл не он, это она нашла и выбрала, подчиняясь древнему как мир женскому инстинкту - стремлению быть женщиной победителя …
Первым Парнем нелегко стать, но остаться им надолго ещё труднее.
Обычно карьеру Первого Парня обрывает служба в армии. Первый Парень и вузовское (или, хуже того, по состоянию здоровья) освобождение от службы - суть вещи несовместные.
Но по возвращении начинают выясняться непонятные вещи: у сверстников входит в цену не умение сбить противника на землю одним ударом, или с гордо поднятой головой послать на три буквы школьную учительницу, или единым духом, не поморщившись, опрокинуть стакан обжигающего горло "шила", или нырнуть с высоченного дерева в опасном месте у разрушенной плотины, - сейчас вчерашние друзья и соратники всё больше думают об образовании и о хорошей работе; нет, они ещё не забыли твоих недавних подвигов, но начинают вспоминать о них уже без восхищения, не глядя на тебя как на героя и полубога - с какой-то ноткой снисхождения, как о забавах ушедшего детства, и, покурив вместе и повспоминав былое, куда-то спешат по своим делам, в которых тебе не осталось места… А за звание Первого Парня уже бьются молодые, вчерашние сопляки, считавшие за честь сбегать для тебя в сельмаг за пачкой сигарет, а теперь - заматеревшие волчата с подросшими клыками…
И девчонки-подружки, повзрослевшие и кое-что уже понявшие в жизни, не мечтают сесть к тебе за спину на сиденье старой "Явы" (длинные волосы развеваются из-под потертого шлема, сквозь кожу куртки чувствуется прильнувшая к спине упругая девичья грудь - и даже не знаешь, что возбуждает больше: это ощущение или пьянящий азарт гонки по ночному шоссе) - как средство передвижения девчонок куда больше начали привлекать "мерседесы" или, на худой конец, "жигули" последней модели…
А мать, когда рассеивается сладкий дурман шумно отпразднованного возвращения из армии, всё чаще намекает, что неплохо бы устроиться на работу - и выясняется, что придется вставать к деревообрабатывающему станку на местной фабрике спортинвентаря, поднимаясь в шесть утра каждый божий день по мерзкому звону будильника, и вытачивать до одурения перекладины для шведских стенок и кии для бильярда - другой работы нет, а какая есть - не возьмут. Сам ведь, парень, выбирал профессию? - да кто же думал, что этим придется действительно заниматься, что это надолго, может навсегда, - просто тогда вконец осточертела школа и дуры-училки, а в ту путягу ходили старшие кореша, крутые парни (куда ж они подевались?), с которыми так клево оттягивался, закосив занятия - первый стакан, первая сигарета, первый мажущий помадой поцелуй с разбитной девчонкой, про которую говорят, что её - можно…
Где всё это? Ушло, исчезло, развеялось, хотя и много, очень много лет спустя поседелые дружки будут вспоминать: "Игорёха-то? Да-а, первый парень был на деревне…"
…Но в то лето Динамит ни о чем подобном не задумывался.
Он был в расцвете своих девятнадцати лет (осенью заканчивалась пэтэушная отсрочка от армии) и в зените своей славы - был, когда закадычный друг-приятель Пашка-Козырь произнес равнодушно, как бы между прочим, одну фразу.
Фраза изменила всё. И для самого Пашки, и для Динамита, и для многих других, - и не только на то лето, но и на долгие годы вперёд.
Динамит всего этого не знал и о большей части последовавших событий не узнал никогда.
Потому что жить ему оставалось меньше недели.
Глава 2
27 мая, вторник, ночь, утро, день
1
Он не знал, отчего проснулся - но не сам по себе, это точно. Была какая-то причина, какой-то внешний толчок, вырвавший его из сна без сновидений.
Кравцов открыл глаза и не понял: где он? что с ним?
Темнота вокруг казалась чужой, незнакомой. Не пробивалась сквозь шторы ставшая привычной за годы полоска света от уличного фонаря, не слышалось столь же привычное тиканье настенных часов. Вместо него доносилось слабое журчание.
Через секунду-другую Кравцов вспомнил всё - он спит в вагончике, в "Графской Славянке", первая ночь на новом месте… Но что-то всё равно было не так.
Он поднялся, подошел к двери - понадобилось для этого ровно два шага. И пока Кравцов их делал, чувство: всё не так! - усилилось.
Пошарил рукой справа от двери, потом слева, нащупал выключатель. Щелчок - темнота вокруг осталась прежней. Журчащие звуки стали громче. Кравцов щелкнул выключателем ещё два раза, на что-то надеясь, - с тем же результатом.
Отключено электричество. Странно, Пашка говорил: со светом в Спасовке, слава Чубайсу, проблемы крайне редки… И что тут, чёрт возьми, так журчит?
Он толкнул дверь, - и она, и стена, по которой перед этим шарил Кравцов, отчего-то показались неправильными. Шагнул в крохотный коридорчик. Босые ноги сразу угодили во что-то мокрое и холодное. Журчало теперь, казалось, над самым ухом.
Прошел ливень? И каким-то образом затекла вода? Ерунда, вагончик снят с шасси и стоит слишком высоко, никак дождевой воде сюда не попасть. Значит, что-то иное…
Он нагнулся, макнул пальцы в лужу под ногами, поднёс к лицу. Ничем особенным не пахло. Вроде вода… Ладно, сначала свет, потом всё остальное.
Должны же быть тут где-то свечи, но искать их ощупью, не зная, где лежат, - не вариант. Фонаря нет. Зажигалка? Пожалуй, больше ничего не остаётся…
Он дернулся было обратно, взять зажигалку, - и остановился, вспомнив. Аварийное освещение! Пашка говорил - питается от того же аккумулятора, что и сигнализация.
Кравцов приподнял лист обшивки, дернул тумблер на пульте. Свет загорелся - точнее, едва затеплился. Две крохотные лампочки - в коридорчике и в бригадирской - превратили непроглядную тьму в мутный сумрак.
Читать при этом свете было бы невозможно, но источник журчания Кравцов разглядел. И оторопел.
Из-за двери лилась вода! Не под дверь - отовсюду! Проникала через почти незаметные щели у косяков, у притолоки и сбегала вниз, пополняя растущую под ногами лужу. Очень быстро растущую. Сквозь скважину замка била - именно била, не сочилась, не капала - настоящая струйка, напоминая странную пародию на известный фонтан "Писающий мальчик". Падая в лужу, струя издавала то самое, услышанное Кравцовым, журчание…
Что за чертовщина?! Наводнение?! На холме?!
Он машинально опустил глаза, чтобы оценить скорость подъема воды - и понял, что за неправильность встревожила его чуть раньше, ещё в темноте. Пол стал не горизонтальным! Наклон казался невелик, градусов десять, самое большее. Но вся вода собиралась у дальней от его ложа стены. Вот почему стена, отклонившаяся от вертикали, показалась даже на ощупь какой-то не такой…
Кравцов бросился обратно в бригадирскую, отдёрнул занавески, - уже догадываясь, что увидит. Сквозь щёлки окна тоже сочилось - ручейки сбегали по полу к порожку, образовав на линолеуме другую лужу, небольшую. А за стеклом… За стеклом виднелось лицо - бледное, искаженное - лишь через несколько секунд Кравцов узнал собственное отражение.
Он прижался к окну, прикрываясь ладонями от света лампочки-лилипутки - и увидел.
Увидел что-то вроде густого коричневатого тумана - частицы его двигались в хаотичном танце, изредка среди них попадались какие-то более крупные соринки…
ЗА ОКНОМ БЫЛА ВОДА. МУТНАЯ ВОДА.
Кастровый провал, - понял Кравцов внезапно. Ещё один кастровый провал. Воды подземного озера в другом месте подмыли свод громадного резервуара - и на дне просевшей воронки оказались и графские руины, и липы старого парка, и эксклюзивные Пашины плиты…
И он, Кравцов.
Внезапно стало трудно дышать. Воздуха не хватало. Он пытался широко раскрытым ртом ухватить исчезающий кислород… Клаустрофобия - понял Кравцов, такое с ним случилось один раз в жизни, в третьем классе, когда застрял между этажами лифт - освещённый точно такой же еле живой лампочкой. Забытый детский ужас выполз из дальних закоулков памяти.
Мысли метались: конец… стеклопакеты пока выдержат… и воздух может остаться, скопится под потолком… и что - медленная смерть от удушья… спасатели?.. да какие тут, к чертям, спасатели… разве что "тревожная кнопка"?… но пройдёт ли сигнал сквозь толщу воды?…
За стеклом, на которое он продолжал оцепенело смотреть, почудилось какое-то движение. Кравцов вгляделся. Темный силуэт медленно выплывал из коричневого тумана - и оказался рыбиной, здоровой, толстобрюхой, карасем или карпом… Торпедовский пруд тоже затянуло, понял Кравцов. Рыбина почти уткнулась мордой в стекло, жаберные крышки медленно приоткрывались и закрывались. Неморгающий глаз смотрел тупо и равнодушно. Потом рыба сделала неуловимое движение хвостом и исчезла.
Кравцов провел рукой по лицу, стирая холодный пот. Он понял.
ЭТО СОН. ПРОСТО СОН.
Надо проснуться - и всё. Крепко закрыв глаза, он сказал вслух: "Просыпаюсь!" - и снова открыл их.
Не изменилось ничего. Так же - или сильнее? - журчала вода. Так же клубился за окном коричневый туман.
Кравцов поднес левую руку ко рту и сильно стиснул мякоть ладони зубами. Боль пришла, настоящая, резкая, - но кошмар не развеялся.
Зато утихла паника и вернулась способность спокойно и трезво мыслить.
Не бывает такого, сказал себя Кравцов. Не потому, что не бывает никогда - в жизни всякое случается, - а потому, что противоречит элементарным физическим законам. Вагончик деревянный, лишь снаружи обшит кровельным железом. Плавучесть у него наверняка положительная. На временный фундамент он поставлен краном. Если закон Архимеда до сих пор действует, то при подобном катаклизме временное жилище Кравцова просто обязано было всплыть. Всплыть и покачиваться сейчас на поверхности возникшего водоема. Другое дело, если имелась бы жёсткая связь, скажем, с вбитыми в землю сваями - но чего нет, того нет.
Понимание абсурдности и невозможности происходящего ничего в нем, происходящем, не изменило. Вода продолжала прибывать. Тусклый свет мигнул - но загорелся снова. Как показалось Кравцову - ещё более тускло.
Задыхаться или тонуть не хотелось. Даже во сне.
Мы часто завидуем легкой смерти умерших во сне, подумал Кравцов. Говорим: счастливый, не мучился, заснул - и не проснулся. Возможно, это ошибка. Кто знает, что за кошмарные вещи творились с теми уснувшими в мире их сновидений и почему они на самом деле не проснулись…
К тому же всегда существовала крохотная вероятность просчета. Он мог что-то не учесть - что-то очень маловероятное. Например, полуметровый слой свинца под полом - говорят, именно такой вагон-неваляшку построили для императорской семьи после крушения на станции Борки.
Надо выбираться, понял Кравцов. Сон это или дикая явь, - надо выбираться. Но как?
Выход оставался один. Набрать побольше воздуха, распахнуть дверь, подождать, пока вода заполнит вагончик и встречный поток ослабеет - и плыть к поверхности.
Для сна - вполне реальный способ. Наяву - если и не зацепишься за что-то, выплывая, и не захлебнёшься, - то кессонная болезнь при мало-мальски приличной глубине обеспечена. Но выбирать не из чего.
Он отодвинул засов, глубоко подышал, вентилируя легкие, насыщая кровь кислородом. Набрал полную грудь воздуха - и толкнул дверь. Она не дрогнула. Навалился плечом - тот же эффект. Вода под ногами дошла до щиколоток…
Всё правильно. Наружное давление слишком сильно. Кошмарный сон оставался логичным. И неправдоподобно - для сна - точным в деталях.
Значит, окно. Достаточно стеклу чуть треснуть - и давление довершит всё само. Кравцов вернулся в бригадирскую. Поискал взглядом, чем шарахнуть по стеклу. Ничего подходящего… Ладно, во сне сойдёт и кулак.
Он помедлил, в последний раз пытаясь проснуться без занятий подводным плаванием.
Потом обмотал кулак полотенцем - и с размаху ударил…
…Теперь он понял сразу, отчего проснулся - от резкой боли в правой кисти.
Вспоминать: где он? что с ним? - не пришлось, кошмарный сон стоял перед глазами. По всему судя, только что - ещё не проснувшись - Кравцов от души саданул кулаком по стенке…
Было темно. Остатки сна рассеивались, становились воспоминанием, но какая-то деталь кошмара упорно продолжала оставаться здесь…
Журчание!!!
Кравцов застонал. Опять??!! Всё по кругу??!!
Вскочил, бросился к двери, снова стал искать выключатель и снова поначалу не с той стороны - дежа-вю! - нашёл, щёлкнул клавишей…
Свет загорелся. Нормальный, достаточно яркий свет круглого плафона под потолком. Но журчание никуда не исчезло.
Кравцов опасливо выглянул в коридор. Лужи не было. Замочная скважина не изображала "Писающего мальчика". Журчание, похоже, доносилось из кухоньки.
Он прошел туда, включил свет. Из крана текла тоненькая струйка - чуть отошла прокладка, не иначе. Кравцов туго завернул его - струйка исчезла. Воду следовало экономить - водопровода тут не имелось, на стене висел двухсотлитровый плоский бак из нержавейки.
Он глянул на часы - половина третьего. Спать расхотелось совершенно. Он прошел в дальнюю комнату, присел на край "траходрома", закурил. И подумал, что если вдруг подобные - до жути похожие на действительность - сны будут здесь повторяться, то семь тысяч при почти полном отсутствии обязанностей не покажутся таким уж подарком… И реальных выходов останется два. Либо выпивать на сон грядущий бутылку водки, страхуясь от сновидений. Либо спать днем - где-то в ином месте. А ночью сторожить, бодрствуя. От скуки можно будет чем-нибудь заняться. Пойти полюбоваться луной на графских развалинах, например. Только стоит надеть на голову строительную каску, памятуя о печальной судьбе Вали Пинегина.
Остановитесь, товарищ писатель, - оборвал он сам себя. Уймите писательское воображение. Хватит выстраивать сюжет для нового триллера из случайного сна и никак с ним не связанной текучки среди сторожей…
Боль в отбитом правом кулаке помаленьку слабела, и Кравцов почувствовал то, что она, боль, раньше не позволяла заметить - что и с левой кистью не совсем всё в порядке. Он взглянул на ладонь.
На мякоти виднелась дуга из красных вмятинок.
След его зубов.