- Да сохранят тебя боги, - прошептал Тику, - бедный большой человек, да сохранят тебя…
Вернувшись в хижину, постоял у двери и закрыл её, намотав на петли лохматую верёвку. Хромая, взял светильник и прошёл в каморку. Бросил хмурый взгляд на угол с тыквой и отвёл глаза. Нельзя. И мушки улетели, не радуют его. Совсем нельзя. Тем более сколько там осталось, почти на донышке, а у него семена.
Встал на колени перед приземистым горшком, отдельно стоящим у стены. Сдёрнул с него сухой лист, придавленный камушком. Шепча и хмурясь, пальцем левой руки выкопал четыре ямки и положил в каждую мокрые от его пота орешки.
- Сухой земле, земле без воды, деток даю, отту лью, - сходил в угол, принес ту самую бутыль и, закусив губу, капнул из узкого горлышка в каждую ямку, следя, чтобы поровну. Чёрные болотнички, потрескивая, расползались по комкам земли, но, почуяв семя, собирались у ямок, сваливались и, пока Тику светил, наблюдая, ввинчивались в бугристую поверхность орешков.
Он потряс опустевшей тыквой, откуда выпали в остатках отвара отты последние глянцевые червячки, и кинул ненужную посудину за спину. Вздохнул. Теперь заново делать отту из сухого травья. А это не меньше, чем одна рука дней. Вот уж вождь, что случилось у Мененеса, если сам пришёл и не в срок? Слушать сумеречных бабочек больно и понять их нелегко. Каждый раз, как вождю нужно их выслушать, Тику потом долго лежит без сил. И лицо его становится лицом мертвеца.
Висевшим на поясе острым шипом он уколол руку повыше ладони и пустил в каждую ямку по капле медленной крови. Вот и кровь его течет не как вода в быстрой реке, а как сок тягучего дерева. Сколько раз осталось Тику встречать сумеречных бабочек? Особенно если Мененес станет звать их чаще, чем раньше?
- Старик Тику… - он присыпал ямку землёй и криво улыбнулся, перекашивая шрам на щеке. Всего на одну руку лет он старше вождя. Но Мененес крепок, и у него молодая жена, дочь его бывшей жены. А Тику скоро рассыплется на корни и гнилые ветки, уйдёт в тёмную воду.
Он поклонился горшку и, шаркая ногами, вернулся в большую комнату. Привалил к стене тючок, на котором сидел сам, поучая детей, и на который усадил Мененеса, потому что больше не было удобных вещей в его хижине. Лёг на пол, обнял вязанку листьев искривлённой рукой с торчащими шишками суставов и уткнулся лицом, вдыхая запах леса. Зажмурил глаза и попробовал вернуть мушек, вылетавших из весёлой и ласковой отты - его жены и матери. Захотел сильно-сильно и, засыпая, улыбнулся. Мушки вернулись, чертили темноту под закрытыми веками маленькими огоньками светильников и тонко пищали, смеялись.
Ничего, думал старый Тику, морщась от того, что лист щекотал ему угол рта, ничего. Зато вождь одарит его: как всегда, после бабочек, отдаст ему их крылья. И Тику сделает себе курево, настоящее. Ничего, что после нескольких затяжек ноги его будут ныть ещё сильнее, а руки перестанут разгибаться. Чтоб не болело, будет потом отта, свежая и весёлая отта-жена.
Глава 30
Уроки языка
Летели выше и выше, в чёрное небо, и ветер протекал мимо, будто они - головой вниз в лёгкую, но тугую воду. Ветер давил лапой в макушку, волосы, облепив щёки, щекотали шею. Земля осталась на дне пропасти, и хорошо. Там - всё плохое, прижалось к стылой степи, утыканной кустиками высохшей полыни. И снежок сыплет у самого дна воздушной пропасти, потому что низкие тучи они пролетели. Должны быть тут звёзды, но их не было, не было и луны, а просто чёрная пустота и ветер.
- Страшно?
- Смеёшься? - и Найя рассмеялась сама, глотая вкусный воздух, как в детстве чистый лёгкий снег, набранный в застывшую руку.
- Забочусь…
Лицо его белело в темноте, и на нём - глаза только и были видны. И руки она чувствовала на своей талии. Подняла свои, медленно, пробуя, что может тут, в полёте, сделать, просунула к нему под мышки, обхватила за спину, притягивая к себе. Полностью, от ступней до груди, прижалась и вздохнула: так было хорошо. Ещё голову на грудь ему, да закрыть глаза, пусть заботится.
Так и летела, прижатая его и своими руками, его подбородок мягко упирался в макушку, и ветер уже не доставал, не давил. Только внутри гудело, потому что, неподвижные в пустоте, продолжали лететь.
- Витя… - сказала она обычное имя, туда, в расстёгнутую рубашку и сморщила нос, который щекотал уголок воротника. - Витя.
Не позвала, просто отметила словом.
- Лада, - нажимая подбородком на макушку, проговорил он. И она снова засмеялась.
- Нет. Теперь - Найя. Лада осталась там, в степи. Пусть её. Найя. Нравится тебе?
- Неважно… нравится или нет, совершенно неважно.
Найя попыталась приподнять голову, чтобы увидеть его лицо.
- С-соверш-шенно…
На неё смотрело лицо змеи, неподвижными глазами, двуострый язык показывался из розоватой пасти и прятался снова.
- Нет! Нет-нет! - она разомкнула руки, отталкивая от себя плотное круглое тулово, дёрнула ногой, вокруг которой заплетался гибкий хвост.
- Нет!
Перед глазами прорезался тусклый свет - длинными серыми полосами. Шум ветра стал мерным, льющимся, с редкими поверх него ударами-шлепками.
"Дождь, - она повернулась, выдёргивая из-под себя затекшую руку, - хижина, дождь. И - этот…"
Села, оглядываясь. И тихо заплакала, узнавая хижину со щелястыми стенами, набросанный по углам хлам, сутулую фигуру на корточках со свешенными руками, поодаль у стены. Плакала сидя, раскачивалась, обхватив рукой болевшее плечо со съехавшей повязкой.
- Да что же это… Теперь уже и во сне, в снах. Куда мне? Тут мокро, болит, тоска. Спать - страшно.
Мужчина поднял голову, проговорил что-то. Поднялся, сделал шаг, но не подошёл, остался стоять напряженно, не зная, что делать.
- Не хочу. Уйди, - она привалилась к стене и закуталась в сыроватую тайку. Дрожала.
Но он всё-таки подошёл, неся на вытянутых руках скомканную циновку. Встал поодаль, протягивая, чтоб могла взять сама. И как только взяла, резко отвернулся. Так и стоял, сгорбившись, и по спине в сереньком свете утра было видно: прислушивается к её движениям. Не вставая, она выпуталась из тайки, накинула сухое и закуталась до самого подбородка. Тайку хотела отбросить подальше, но, подержав в руке, спросила хриплым от слез голосом:
- Где посушить?
Акут повел плечами.
- Что молчишь? Вон мокро, если положить, заплесневеет. На, возьми…
И он повернулся, всё так же, не подходя, взял из её пальцев мокрую одежду и унёс в соседнюю каморку. Вернулся с миской, накрытой листом.
- Угу, - сказала Найя, - поели, поспали, посидели, снова поесть. Нормальная такая жизнь.
Отвернулась. Есть не хотелось. Хотелось спать, но возвращаться туда, где змеиные глаза смотрели на неё, не могла. Потому, посидев немного, перебирая высунутой из покрывала рукой мелкие веточки и листки на полу, вздохнула и протянула руку:
- Давай.
Рассматривая насыпанные в миску орешки, залитые тягучей массой, спросила:
- Это что? Как по-вашему будет?
- Мирит, - Акут присел рядом, тронул орехи пальцем. Найя поморщилась.
- Мирит, - он вынул орех, сунул себе в рот:
- Вкусно! Ешь!
- А это? - она потянула орешек высоко над миской, так что тягучий сироп повис дрожащей ниткой.
- Мирит эгоя.
- Ясно. Мирит, а на нем - эгоя. Сок, что ли, какой? Из дерева?
Выслушала длинное объяснение, в котором повторялись два узнанных слова, махнула рукой.
- Ладно. Пусть будет мирит с эгоей.
- Эгоя, - поправил мастер, глядя, как жуёт.
- Вкусно. А это как назвать? - она охватила миску пальцами, посмотрела на него с вопросом.
Акут ответил. Найя повторила. Ела, спрашивала, указывая испачканным пальцем, с которого тянулись дрожащие нити эгоя, паутины ночного паука. И мастер, внимательно ожидая следующего вопроса, поспешно отвечал, смотрел в лицо, проверяя, понятно ли, повторял снова и снова. Поправлял, если, запинаясь, говорила неверно. И кивал, когда у неё получалось.
Снаружи мерно лил дождь, слышались через него слабые, сонные звуки деревенского дня. Кто-то кричал, гремела посуда, вскудахтнула курица, а потом заорала сильно и смолкла.
- Суп будет у кого-то, - отметила Найя. Отставила миску и встала, утомившись сидеть. Придерживая покрывало, пошла к выходу, распахнула дверь. Дождь закрывал мир серым занавесом, и по нему крупными бусинами текло с маленького козырька над дверью.
- Похоже, надолго, ни одного просвета.
Услышала, что он подошёл сзади совсем близко, и сказала, не поворачиваясь, почти ласково:
- Ты учи меня языку, учи. А тронешь ешё раз, я тебя твоим же ножом зарежу, когда спать будешь, понял? Не понял, конечно…
Повернулась, уперла ему в грудь вытянутую руку, толкнула сильно. И Акут поспешно отступил, отворачивая лицо от сверкнувшей в её глазах ненависти.
- Вот выучишь меня, я тебе тогда всё и скажу, герой.
Она постояла перед нитками быстрых капель. Очень хотелось войти в теплый дождь, побыть под ним. Но намокнет мягкая циновка, и снова будет холодно ей в хижине. И она вернулась, стараясь не смотреть на осточертевшие стены.
- Хоть бы кончился дождь скорее, - пробормотала, идя к стене, на нагретое место, - в лес сходить или к реке.
И повернувшись, сказала, показывая на рот:
- Пить хочу.
Изобразила сложенной ковшиком ладонью, как зачёрпывает и подносит ко рту. Махнула в сторону дождя:
- Вода! Понял? Во-да! Пить! - потянулась к пустой миске, повертела в руках, прикидывая, что можно сполоснуть её под дождевой водой и набрать. Вкусные были орехи, но эта эгоя склеивает рот.
Мастер закивал. Снова не подходя близко, осторожно потянул к себе миску. Найя смотрела, как он, отвернувшись к стене, что-то там делал. Потом махнул ей рукой и отступил, выдерживая выбранное ею расстояние. Она подошла, присматриваясь. В поставленную на пол миску стекали быстрые капли с кончика лианы, протянутого внутрь через щель в стене. Цветные. Как яркие стеклянные бусины, сыпались быстро и весело, превращаясь в лужицу светлой воды на донце миски. Или не воды? Облизывая липкие губы, дождалась, когда миска наполнится под край, взяла её, поднося ко рту.
- Касс-ирит, - подсказал Акут.
- Угу, - напиток блестел молочным перламутром и пах свежими яблоками.
Найя пила, и в голове её становилось светло, а на душе весело. Не хмель, а просто прозрачно всё. "Смотри, не размякни, - напомнила себе, искоса глядя на мужчину, - помни, что сделал". Но, выпив до дна, снова поставила миску под кончик лианы.
День всё шёл, и вместе с ним шёл дождь, но день менялся, становясь чуть заметно светлее и ярче, а дождь оставался мерным, и Найе было удивительно слышать, что там, за его колыщущимся покрывалом, идёт жизнь, такая, как всегда. Кричат и смеются дети, женщины длинно и певуче переговариваются (в одной фразе Найя услышала знакомое "мирит"), гортанно вскрикивают мужчины, будто играя во что-то. Звуки были мягки, хижина стояла на самом краю деревни, и их приглушало расстояние.
"Не сидят по домам молча, не ждут, когда кончится дождь, живут", - мысль промелькнула и ничем не закончилась, просто оставила зарубку. И до самого вечера Найя ходила по хижине, касаясь рукой вещей, стен, пола и циновок на нём. Смотрела на Акута, спрашивала и повторяла за ним новые слова. Уставая, садилась, привалившись к стене, разглядывала всё, что попадалось на глаза. И, отдохнув, снова кружила по комнате, заходила в каморку, чуланчик и в закут, где в полу было проделано отверстие, а глубоко внизу булькала протекающая вода. Вспомнила, как в первую ночь искала туалет и удивилась, что как-то после смутно помнила, был ли уже этот закут. Или Акут соорудил для неё?
Но спрашивать было рано, слишком мало слов, и она шла обратно, подходила к распахнутой в мерный дождь двери, протягивая руку, спрашивала:
- Это что?
Получив ответ, не зная, верный ли, ждала, когда тёплая вода нальется в ладонь, подносила к лицу, отпивая глоток:
- Это что?
А потом, когда уже не разглядеть стало углов, Акут затеплил огонёк светильника, достав чирок из ящика с плотной крышкой. Найя, падая от усталости, всё боялась ложиться спать. Но глаза слипались, и скоро она стала бояться просто заснуть посреди заданного вопроса. Тогда он ушёл к расстеленному ложу, на котором так и лежала огромная серая шкура с нарисованным на ней углем чудовищем, откинул край, показывая длинный мягкий мех, и отошёл. Проговорил, прижимая руки к груди. А потом отстегнул от пояса нож, вынул его из кожаных ножен. Протянул Найе, рукояткой вперед, и она взяла, глядя на прыгающие по худому лицу красные тени. Акут ушёл в дальний угол, лёг там на пол и, поджав жилистые ноги, отвернулся к стене.
Найя, с ножом в потной ладони, постояла посреди комнаты. Сон слетел, когда пальцы коснулись рукояти и сжали её. Вот сейчас, пока лежит наружу спиной и по цепочке позвонков бродят блики огня, подойти и всадить, по самую ручку, глядя, как потечёт из-под лезвия кровь и запахнет в хижине не цветами из переполненной миски под лианой, а тяжело и резко.
"А потом?" Можно, конечно, попробовать, как тогда с Витей, из мёрзлой степи, захотеть сильно и улететь. Куда? Куда-нибудь…
- Уже улетела, спасибо, - зло прошептала Найя, - куда еще занесёт?
Пошла к откинутому краю шкуры, забралась под тёплое, мягкое, пахнущее немножко зверем и немножко травой, удивительно уютное. Положила нож рядом, на пол, чтоб, если вдруг, сразу схватить. И заснула, приказав себе - никаких снов не смотреть, вот чтоб вообще - ни-ка-ких!
Так и спала. А мастер, слушая её ровное дыхание, снова сел на корточки и сидел, думая, покачивал головой и поднимал иногда брови. А потом, вспоминая, как лежал там же, под шкурой, кривил лицо, вздыхал и встряхивал волосами, отгоняя воспоминание.
После поговорил шёпотом с богами, поклонился, снова лёг на пол и заснул.
Глава 31
Студия
Месяц влажного тепла - странный московский апрель. Только что март кусал щёки и руки сжимались в холодные кулаки, уползая вглубь рукавов, - перчатки доставать лень, и вот жаркое, мокрое на вид солнце лапает шею и голову огромной ладонью, тянет пар от обтаявших по краям снежных куч, а во дворах, среди снега, бегают, сверкая посинелыми коленями, футболисты. Один, самый маленький, сидит на низкой чугунной ограде, потея под грудой наваленных на коленки пальто и курток.
Куртки и шубки, ещё вчера такие уютные, лёгонькие, давят плечи, натирают воротниками потные шеи. И глаза у спешащих людей одинаково затравленные и раздражённые: наденешь весеннее - вечером прихватит мороз, наденешь зимнее надоевшее - так и протаскаешь полдня на себе, а после на руке тяжкую, обвислую мёртвым медведем куртку. Завтра, может быть, падёт на огромный город снег, но может - снова будет солнце и почки ещё сильней набухнут, копя в себе зелень. С каждым днём будет припекать почти по-летнему. Чтобы через пару недель спохватиться весне, нахмуриться и отвернуться в обидах неизвестно на кого. И предусмотрительно повешенная за дверью куртка снова станет уютной и нужной, а лёгкие кроссовки придётся сунуть на полку до настоящего лета, короткого, послеиюньского.
Охранникам хорошо. Они выходят из своих домиков, на въездах в банки и посольства, оставив внутри зимнюю одежду, и стоят, прислонясь к нарядным стенам, щурятся на апрельское солнце. А если подует из пригородов, со снежных перелесков зябкий весений ветер, то в домишке всегда есть чайник и натоплено.
Витька перекинул куртку с одной руки на другую и кивнул мужчине в униформе, огибая конец полосатого шлагбаума. Тот, красуясь солнцезащитными очками, сделал рукой - проходи. И Витька прошёл чистеньким двором с газончиком, закованным в ажурный чугун оградок. Трава на газончике ровная, под гребёнку, зеленейшая, как поддельный ликёр, хоть в футбол по ней гоняй, если бы не ёлочки, натыканные по зелёному коврику.
Фасад здания блестел тремя вывесками небольших, но солидных учреждений: филиал известного банка, консалтинговая компания, туристическое агентство. Но Витька в обход здания направился к невидному подъезду с обратной стороны. За решёткой двора громоздилась готическая многоэтажка, и в гулком её дворе, куда солнце добёрется разве что к маю, долеживал снег, убранный под голые кусты на клумбах.
Вывески на подъезде не было, но стоянка для машин редко пустовала. Поднимаясь по старым ступеням, Витька уже знал - есть работа или нужно будет подождать. Слоняется охрана вокруг сверкающего авто, шофёр, уперев руки в колени, пытается заглянуть под днище, выворачивая мощную шею. Машины постоянных клиентов уже узнавались.
А ещё Витьке нравился контраст между длинной и узкой лестничкой, идущей на третий этаж странным разворотом с лишним окошечком между вторым и третьим, и простором высветленной лампами студии, что открывалась, распахивалась до боли в глазах, сразу за двустворчатой дверью, обитой серым алюминием.
Пробираясь вдоль стены студии, Витька кивнул девочкам-ассистенткам и пошёл, таща тяжёлую куртку, в подсобную комнатку, чтоб там, отдышавшись от апрельского влажного тепла, приготовить камеру и выйти в зал. Встать рядом с Альехо и ждать. Когда тот кивнёт, пробурчит указания или просто махнёт рукой, не отрывая глаза от видоискателя.
… Женщины в кресле, на кушетке, у искусственного окна, за гардиной которого были скрыты лампы разных цветов, на Витьку не глядели. Смотрели в объектив или на лысину мастера - грустно, со значением, обещающе, с томной усмешкой. И было забавно видеть со стороны, что нежные взгляды и томные - адресованы невысокому толстяку в старых брюках с залосненными коленями.
Когда Альехо переходил с места на место, Витька подавал объективы. И снова стоял рядом. Снимал сам. Но, как только Альехо менял позицию, бросал съемку и покорно тащил за мастером зонтики и лайтбоксы.
Говорил Альехо мало. Новенькие клиенты сперва всё смотрели на него выжидающе, готовясь подчиняться командам сесть, изогнуться так или эдак. Но мастер молча бродил вокруг, снимал, как они не знают, куда деть руки и ноги, краснеют и раздражаются от этого незнания. И всегда получалось хорошо.
Витька ходил, таскал, убирал провода, вёл клиентов в гримерную и туалет, думал о своём и даже мечтал о чём-то. Альехо был и не против. Первое время Витька старался. Очень! Смотрел жадно и жадно слушал, что скажет мастер. Но шли дни, махал вялой ладонью охранник на въезде, молчал Альехо, переходя по матовому полу то в одну сторону от выбранного места съёмки, то в другую, и на креслах, у окна, на изогнутой кушетке, большой кошкой вытянувшейся посреди студии, - так же менялись женские и мужские лица. Сперва разные, но изо дня в день - накрашенные рты, носики, волосы, подхваченные холёной рукой, ножка на пол, ножка на приступке, ковбойские сапоги и кружевные мантильи… И вот уже примелькались до того, что стали все одинаковые.