* * *
…Стоило им покинуть отраженную комнату, как дверь за ними захлопнулась, и они очутились в темноте и тишине.
Тьма постепенно рассеивалась. Друзья стояли на булыжной мостовой, которая тянулась, сколько хватало взгляда, и пропадала справа и слева в полной темноте, откуда равномерно дул сухой холодный ветер. На узкой улочке друг к другу тесно лепились старинные двухэтажные дома.
Алексей поднес руки к лицу и поразился: от них исходило слабое голубоватое свечение. Приглядевшись, он обнаружил, что только это свечение, исходящее от него и остальных троих друзей, похоже, и было здесь единственным источником света.
Грета, ежась от ветра, подумала о том, что это место больше похоже не на реальную улицу, а на грубый муляж настоящего мира. Дома походили на плоские фанерные декорации, не отбрасывали теней, в окнах не мелькало ни огня, ни человеческой тени. Над головами простиралась беззвездная чернота. Реальными выглядели только двери в домах: добротные, тяжелые, из дубовых досок, с металлическими кольцами вместо ручек.
– И что нам теперь делать? – спросила Вера. – Я думала, этот кошмар уже кончился, а он, похоже, только начинается…
– Да… Видимо, мы все еще в зазеркалье, – расстроенно подтвердил Борис.
– Мне страшно, – призналась Вера.
Алексей сжал ее ладонь:
– Не бойся, я с тобой.
Вера криво усмехнулась:
– Да неужели? – Но руку отнимать не стала, и Алексею показалось, что это добрый знак.
Борис сделал несколько шагов и огляделся:
– Пусто, никого нет. И двери все одинаковые… Ну что, зайдем в какую-нибудь из них и посмотрим, что там?
Грета кивнула и без долгих рассуждений потянула за тяжелое металлическое кольцо на одной из дверей. Та неожиданно легко отворилась. Друзья один за другим шагнули внутрь, жмурясь от ослепительного света.
Белая гладь. Лед и снег. Низкое полярное солнце. Ветер, от которого холодно даже глазам. Белизна, ослепительно яркая после сумрака. На горизонте неровные скалы, занесенные снегом.
– Не оч-чень-то тут дружелюб-бно, – пробормотала Вера, стуча зубами: дикий холод пробирал чуть ли не до самых костей. – Может быть, вернемся? Ой… А это что еще за чертовщина?
Сугроб неподалеку распрямился, сверкнул глазками-бусинками и издал приглушенный рык. На путников смотрел исполинский белый медведь. Из окровавленной пасти медленно падали крупные багряные капли. Между лап медведя раскинулось растерзанное человеческое тело. Из неровных ран торчали белые обломки костей. А лицо… лицо…
– Бежим отсюда немедленно! – закричал Алексей, схватил Веру за руку и понесся обратно к двери. Как раз вовремя: медведь поднялся на задние лапы и заревел, обнажив измазанные кровью клыки; в его глазках полыхнула ярость.
Дверь, к счастью, отворилась так же легко, как и впустила их внутрь. Они вывалились на булыжную мостовую, переводя дух; Алексей захлопнул дверь, которая тут же затряслась: видимо, медведь, недовольный незваными гостями, ревел и скребся изнутри. Вскоре скрежет утих, а вместо двери на стене дома возникло овальное медное зеркало. Зеркало равнодушно отражало четыре перепуганных лица, потом три: Вера, пошатываясь, отошла в сторону, и ее вырвало. Грета пританцовывала на месте, спрятав кисти рук подмышками, чтобы скорее согреться. Этому фокусу ее когда-то научил Макс. Интересно, как бы он повел себя на ее месте? Как отважный исследователь паранормального или тоже драпал бы без памяти, как они все?
– На секунду мне показалось, что у этого бедняги мое лицо, – неуверенно заметил Борис.
Алексей поднял голову:
– И мне.
Грета ничего не сказала, только кивнула, вспоминая о том же самом.
– Я бы решила, что у вас мания величия, – сказала Вера, морщась и вытирая рот, – но…
– Но что?
– Лицо было мое. Чудовищно.
– Наваждение какое-то. – Алексей потер лоб и огляделся. – Что все это значит?
– Ясно только одно: эта дверь нам не подходит, – резюмировал Борис. – Попробуем заглянуть в другую? Может, выход там…
За новой дверью затхлость улицы отступила, сменившись запахом травы и жаркого луга. В глаза ударило летнее солнце. В ясном небе вились стрижи. Широко, куда ни посмотри, вокруг простирался пышный цветущий сад, а вдали, у горизонта, голубели острые горные пики. По саду бродили звери, знакомые и незнакомые; жираф обгладывал ветви деревьев, а из источника рядом с оленями и лошадьми пил, склонив голову, ослепительно белый единорог.
– Смотрите, единорог… – упавшим голосом сказала Вера. – Белый.
– Все лучше белого медведя, – философски заметил Алексей. – Хотя бы не сожрет нас…
– Ага, – поддакнула Грета. – Чертовски мило. Уже не медвежий угол, а натуральный райский уголок.
– Кстати о "сожрет"… Может, еды какой поищем? – поинтересовался Борис. – А то живот уже сводит. Вон там, похоже, яблоня… Ого!
Махнуло белым и зеленым, словно отдернули огромную занавеску; мир вокруг затуманился и через миг вновь приобрел четкость. На первый взгляд, ничего не изменилось: все так же в небе вились стрижи, било в глаза ослепительное солнце. Вот только вокруг…
– О господи! Фу, какая дрянь! – Вера сморщилась и быстро закрыла ладонями глаза. – Даже видеть этого не хочу!
Было отчего прийти в ужас. Поляна возле прекрасного сада заполнилась сотнями людей. И все они только и делали, что беспрестанно совокуплялись: вдвоем, втроем, вдесятером, обнимая гигантских рыб и животных, поедая исполинские плоды. Мелькали цветные перья, летели галопом, нарезая круги, голые всадники, гикали и хохотали. Пахло пóтом, мускусом, разгоряченными телами, давлеными ягодами, вином, морским ветром, водорослями и рыбой. Алексей озирал охающее, ахающее, кричащее месиво, разинув рот. Тем временем Вера, отняв ладони от лица, покосилась на мужа и поинтересовалась:
– Что, Леш, возбуждает? Хочешь присоединиться?
– Вер, ну чего ты опять начинаешь…
– Ну конечно, это я начинаю…
Вновь махнуло белым и зеленым, стонущий мир вновь затуманился и медленно, набухая чернотой, приобрел четкость.
Темное небо вдалеке грозно клубилось, вспышки молний озаряли город; город горел, перекатывая из конца в конец огненные всполохи; издалека доносились отчаянные вопли людей – люди, охваченные пламенем и ужасом, бежали, рвались и падали, затаптывали друг друга. А поблизости… Словно наижутчайшие фантазии самого отъявленного садиста развернулись перед ними. Грета увидела человека, пронзенного струнами арфы; Вера – кролика, несущего на палке перевернутое вниз головой человеческое тело; Борис – бездонную дыру в земле, куда безостановочно падали голые люди; Алексей – тонущего в полынье мужчину. Плач, стоны и проклятия доносились со всех сторон. А пахло… лучше и не рассказывать чем. То ли свежей кровью, то ли горелой плотью.
– Кажется, я знаю, где мы, – пробормотала Грета дрожащим голосом, – и лучше бы нам сматываться отсюда к чертовой матери. Уходим. Немедленно уходим. Мама!
– Я не могу… – Вера дернулась и с ужасом повторила: – Не могу двинуться!
Она закричала. Под ногами всей четверки разверзлось вязкое болото. Оно облепило ступни густой грязью и, причмокивая, как живое, не давало уйти. Грета тоже закричала от ужаса.
– Тихо! – Алексей лихорадочно оглядывался вокруг. – Одну секунду… Мы что-нибудь придумаем… Мы…
Но ничего придумать он не мог. Борис – тот и вовсе лишился дара речи и лишь хватал воздух ртом, вздрагивая от каждого нового вопля мучимых людей.
– У нас пополнение! – загрохотал низкий трубный голос. – Пополнение и новая работенка для вас, чертенята!
Голос доносился из жуткого агрегата: двух исполинских ушей, пронзенных стрелой, с исполинским же ножом посередине.
– Мамочки, мамочки, мамочки, – безостановочно повторяла Вера, белая, как мел. – Я сейчас проснусь, я сейчас… Мама!
– Четыре свеженьких грешника! – продолжали громыхать Уши, а вокруг бегали крохотные двуногие чертенята с копытцами, рыбы с человеческими ногами, рогатые металлические создания, и все они стекались к Ушам. Уши же и не думали замолкать, а напротив, вещали все громче. – Милостыню во славу Божию не творили, о посте и молитве и не думали, двое же и вовсе не крещены. Так и быть вам отныне не рабами Божьими, а слугами сатанинскими!
Разношерстное воинство одобрительно запищало и загремело. Грета, вытирая слезы, все дергала и дергала ноги, пытаясь высвободиться из черной вязкой мути.
– Да мать твою! – в сердцах крикнула она.
– Грета, рабыня дьявола, – гремели Уши, – за смертный грех сквернословия да будешь отныне питаться только гадами земными, да сколопендрами, да червями слепыми, да жабами ядовитыми, дабы за осквернение уст своих расплатиться. Вера, рабыня дьявола, за смертный грех гнева да будешь в озере ледяном навеки замурована, тепла, огня и света да не узнаешь боле, дабы за несдержанность свою расплатиться. Борис, раб дьявола, за смертный грех чревоугодия да не будет вкуса тебе от яств никогда боле, употреблять их станешь путем противоестественным, а нечистоты да извергнешь устами, дабы за сладолюбие свое расплатиться. Алексей, раб дьявола, за смертный грех похоти да будет уд твой срамной отрезан, и да вырастет он заново бессчетно, станешь рыдать от боли нестерпимой и вечно мучиться, дабы за прелюбодеяние свое расплатиться. Да воздастся по заслугам каждому!
И хотя Уши упомянули всех четверых, а вокруг было полно всевозможных чудовищ и монстров, Вера сейчас смотрела только на Алексея. Со страхом и омерзением, словно это от него исходит угроза, словно это он – главный здешний кошмар. Алексей хотел броситься к ней, но не мог, застыл на месте: под ногами хлюпало вязкое черное болото, чавкало и пузырилось, не давая сделать и шагу.
– Чертова дверь, чертов мир! – в отчаянии стонала Грета. – Уж лучше бы меня медведь сожрал… Ой, что там? Нет, Господи, только не это! Нет!
Земля справа и слева вспучилась, пошла волнами, и из-под нее, шурша и шелестя, волнами повалили жуки, пауки, многоножки. Пронесся холодный ветер, Веру за руки ухватили десятки чертенят и потянули к озеру, на поверхности которого плавали льдины. Алексей же увидел, как к нему приближается, гремя железом, металлическое создание с клювом; оно волокло за собой тяжелый окровавленный топор. После приговора Ушей легко было догадаться, зачем этот топор предназначался. Алексей отчаянно дернулся, чуть не вывихнув ногу, но тщетно.
– Сделайте хоть что-нибудь! – кричала Вера, тщетно отбиваясь от чертенят. Борис открыл рот, но не успел издать и звука, как захлебнулся и закашлялся, а из его рта с бульканьем вырвалась струя зловонной коричневой жижи.
– Назад, к двери! Скорее! – заорал Алексей. – Вон туда! Смотрите!
Действительно, позади толпы чертенят, которые протыкали несчастного голого грешника раскаленными стрелами, из сумрака соткалась знакомая дверь. В тот же миг черное болото вспучилось и пропало; четверо рухнули на землю. Свободны! Только бы успеть!
– Ходу!
Быстрее, мимо волны многоножек, мимо толпы негодующих чертей, мимо стального палача с топором; и они были почти спасены, и Борис уже схватился за ручку двери, как услышал позади истошный крик. Грета споткнулась и упала, и волна жуков, многоножек и червей накрыла ее с головой; многоножки, неумолимо шелестя и стрекоча, лезли в глаза и уши.
– Боря! Боря! Помоги!
– И имя Божие всуе поминала, – гремели Уши, – о посте и молитве не думала, так вкуси расплаты за грехи свои.
Если бы на месте Бориса оказался какой-нибудь герой боевиков, то он бы тут же бросился на помощь любимой, не зная страха и сомнений и улыбаясь в лицо опасности всеми тридцатью двумя белоснежными зубами. Но рот Бориса был забит дерьмом, которое мешало не только улыбаться, но и дышать. И он боялся. Он отчаянно трусил. Он был просто в ужасе от мысли, что может потерять – ее. И от этого ужаса, соединенного с этим страхом, в каком-то тайнике собственного нутра вдруг пробудились неведомые ранее властные силы, пинком заставившие его развернуться, сделать дрожащими ногами десяток шагов и схватить ее за руку. А потом поднять – вовсе не галантно, рывком, рискуя вывихнуть запястье, – и бежать, бежать, бежать без оглядки, под хохот чертей, скрежет металла, крики и стоны… Пока дверь не захлопнулась за их спинами. И каким сладким показался этот звук, и каким желанным – сумрак и холод улицы.
Они лежали вповалку на мостовой, стонали и кашляли. Борис шумно дышал и отплевывался. За дверью – вернее, уже медным зеркалом, – было тихо, металлическое кольцо исчезло, как и раньше, а вокруг все так же простиралась знакомая пустынная улица, по которой бродил промозглый ветер.
– Ух… и впрямь… ночь музеев, – с трудом выдохнула Грета.
– Да уж, сад, блин, земных наслаждений, – Борис в очередной раз сплюнул. – И как только человек может такое придумать…
– Это ж не человек, – простонал Алексей. – Это Босх!
* * *
Иероним Босх. Самый загадочный художник свой эпохи.
Современник Леонардо да Винчи (Босх всего на два года раньше родился и на три года раньше умер), а кажется, что их разделяют века. Причем не поймешь, то ли Босх на пару столетий старше Леонардо – потому что все его мысли еще там, в средневековье с его благочестием, страхами, чудовищами, видениями Ада и Рая; то ли на много веков моложе – из тех, кто видел газовую атаку на Ипре, печи Освенцима, ядерный гриб и тени Хиросимы. И пока художники возрождения наперегонки поют гимн Человеку, его прекрасному телу, его могучему разуму, его великим свершениям, пока соревнуются в тонкостях отображения перспективы и атмосферной дымки, точности прорисовки мышц и фактуры тканей, одинокий Босх рисует человека не таким, каков он снаружи, а таким, каков он внутри. Он не заботится о пропорциях и размерах. Наполняет свои картины множеством неуклюжих фигур, условных символов и неправдоподобных чудовищ. И все же именно от его картин невозможно оторваться. Они одновременно влекут и отталкивают. Словно он показывает нам, детям нового времени, все еще верящим, что каждый из нас Человек и потому звучит гордо, постыдную тайну, которую от нас так долго скрывали. Король-то – голый! Все мы – голые. Человек – вовсе не пуп земли и не венец творения. Человек слаб, мерзок и похотлив. Человека вечно мучают его внутренние демоны. А потом он умрет и попадет в Ад, где его будут терзать демоны уже вполне реальные. Грядет Страшный суд. Каждый наш шаг приближает нас к Чистилищу. И за каждым грехом наблюдает неусыпное Око: Cave, cave, Deus videt – "Бойся, бойся, ибо Господь видит!".
Был ли Босх моралистом, живописующим глупости и грехи, дабы люди устыдились, исправились и спаслись? Или он сам был адептом тьмы, извращенцем и чернокнижником, втайне пускающим слюни от безумной похоти и кровавых садистских видений? Как знать. Картины его наполнены странной смесью христианских и оккультных символов, разобраться в которой с трудом могли даже современники, а уж для нас это дело и вовсе непосильное. Многие образы явно алхимические, но все они имеют несколько значений, часто противоположных. Жаба в алхимии обозначает серу, и одновременно это символ дьявола и смерти. Лестница – то ли алхимический символ Творения, Лестницы бытия, то ли обозначение соития и плотских утех. Ключ – возможно, ключ к истине, но, может быть, и намек на греховный мужской член. Сова – а сов у Босха множество – античный символ мудрости и в то же время христианский знак духовной слепоты, коварства и смертного греха.
Похоть и алхимия у Босха тесно связаны. Люди, совокупляющиеся внутри стеклянной колбы или в воде, – прямой намек на алхимические соединения. Но чаще он все-таки использует для изображения похоти другие символы, от фруктов и плодов, считавшихся в средневековой традиции порочными и сладострастными, до очевидных аналогов по форме, которые так порадовали столетия спустя толкователей-фрейдистов: рог или стрела для мужчин; пузырь, раковина моллюска или кувшин для женщин.
Но где извращенная фантазия Босха действительно переходит всякие пределы – это в изображении адских творений. Обычные черти с рогами и хвостом, вероятно, сами немало удивлены нашествию поразительных и отвратительных уродов. Это жуткие насекомые, странные люди-звери, твари, которым части тела заменяют различные предметы, человекоподобные машины (может быть, Босх все-таки заглядывал в двадцать первый век?), головы без тела и туловища без головы… Демоны играют на духовых инструментах, которые постепенно врастают в их плоть. Что это – нософлейта или трубонос? Ну и, конечно, зеркала – непременные свидетели роскоши, разврата и колдовских ритуалов. Они искушают грешников при жизни и становятся инструментами их поругания после смерти.
Страдал ли Босх от безумных видений, которые затем изгонял из себя, лихорадочно перенося на холст? Или, напротив, вооружившись астрологическими и алхимическими трактатами, он скрупулезно высчитывал и конструировал нравоучительные лабиринты своих символических картин? И как ему при этом удавалось всю жизнь вести незаметное существование почтенного бюргера, верного мужа и уважаемого члена общества в захолустном голландском городке? Вряд ли мы узнаем. Ведь для этого нужно оказаться там, в его мире, среди демонов и искушений, и потом еще суметь вернуться, не потеряв себя и остатки разума… Совсем как наши герои, которые ждут нас все это время на застывшей безжизненной улице, содрогаясь от пронизывающего ветра…