* * *
Отдышались, откашлялись. Помолчали, глядя на пустынную улицу.
– Спасибо, – тихо сказала Грета. – Ты спас меня… Прямо как в кино, только все взаправду.
– Да не за что, – хмыкнул Борис. – Шарился однажды в Интернете и увидел видео про китайскую еду… Короче, они что только не едят. И даже жареных личинок… На вид – мерзость, на вкус – точно не лучше. Так что я решил: тебе это лучше не пробовать.
Грета прыснула:
– Вот так приключения, господин чревоугодник…
Алексей нервно грыз ноготь. Вера, отвернувшись, сидела с каменным лицом, чувствуя, как слезы щиплют уголки глаз.
– Нам нужно расстаться, – сказала она твердо. – Я так больше не могу.
– Вер… – Алексей полностью растерялся. – Из-за дурацкой галлюцинации? Что ты такое опять себе вообразила?
– Леша, хватит! – Она резко встала. – Постоянно одно и то же: "Тебе кажется", "Ты выдумываешь", "Не неси ерунды". Не кажется. Не ерунда. Не в галлюцинации дело, а в том, что ты врешь мне. Врешь! Раз так, скажи прямо: было или нет? Было?
Под ее взглядом Алексей сник, метнулся глазами в сторону, другую:
– Ну Вер… Выбрала же тему… Сейчас не лучшее время для разговоров… Давай потом…
– Вот так всегда. Всегда! – Вера отвернулась. – Видеть тебя не хочу. И ушла бы прямо сейчас, было бы куда.
– Да есть куда – вон сколько дверей, – попытался неловко пошутить Борис и тут же поспешил сменить тему: – Братцы, а я все равно ничего не понимаю. Мы ведь приняли в качестве рабочей гипотезы, что мы в зазеркалье, но откуда здесь Босх? Это что – изнанка картины? Или ее отражение в зеркале? Есть какие-то мысли на этот счет?
– Есть! – оживляется Алексей. – Есть новая гипотеза. А вдруг мы попали в мир идеальных объектов Платона? Ну, помните, в каком-то из диалогов: все, что можно вообразить, где-то должно существовать. В том числе и миры всех произведений искусства. И Пиковая дама из Пушкина, и Зазеркалье из Кэрролла, и Сад наслаждений Босха. А что, это вариант! Он почти все объясняет.
Грета задумчиво покачала головой:
– Вряд ли эта Дама из Пушкина… И зазеркалье точно не из "Алисы"… И Босх… Знаете, я вот пытаюсь вспомнить детали, и мне кажется, это был не настоящий Босх. Скорее, чье-то безумное представление о нем…
– А мне Лешкина гипотеза понравилась, – не соглашается Борис, – но проверить ее сложно. Слишком мало пока наблюдений. Нужно открыть хотя бы еще несколько дверей…
– Нет уж! – перебивает его Вера. – На сегодня дверей с меня хватит. И экскурсий с картинами. Хотите идти в новую дверь? Скатертью дорога, только без меня!
– А я, пожалуй, все-таки загляну еще в одну – так, для пробы, – сообщил Борис. – Кто со мной?
Грета кивнула:
– Я с тобой. Других вариантов все равно нет, а просто сидеть здесь – это тупик.
Алексей покачал головой:
– Если Вера не пойдет, я ее не оставлю…
Вера никак не прореагировала на его слова, словно его тут и не было.
– Хорошо, – подытожил Борис. – Вера и Алексей остаются здесь, мы с Гретой проверяем очередную дверь. Пошли?
Грета подошла к нему, они взялись за руки и вместе отворили дверь. За дверью открылся… обычный коридор, напоминающий больничный. На полу кафельная плитка, на потолке – люминесцентные лампы. Вроде ничего особо пугающего. Грета и Борис одновременно перешагнули порог, и дверь за ними захлопнулась.
* * *
…Дверь за спиной захлопнулась, и в тот же миг Грета почувствовала, что больше не ощущает в своей руке руку Бориса. Она оглянулась, надеясь его увидеть, но обнаружила, что стоит совершенно одна все в том же больничном коридоре, освещенном люминесцентными лампами. Одна из ламп, прямо над головой, неприятно тренькала и гудела. Пустой прямой коридор тянулся вперед, насколько можно было рассмотреть, без каких-либо дверей или ответвлений. Однако Бориса нигде не было, словно он под землю провалился.
Тут вдруг с потолка посыпались искры, и все лампы разом потухли. Воцарилась полная тьма, если не считать голубоватого сияния, которое по-прежнему исходило от самой Греты, освещая окружающее пространство не больше чем на метр.
– Да уж, сюда бы хорошего электрика, – пробормотала Грета и нервно хихикнула. – Хоть глаз выколи. Эгей, да будет свет! Люмос! Включайся!..
Темно. Вдалеке что-то зашелестело, словно из дырявого мешка просыпалась дорожка сахара. Грета попятилась, озираясь. Протянула руку назад, нажала на дверь – дверь не открылась.
– Что за черт…
Зашелестело ближе. Еще ближе. Снова дальше. И опять ближе. Грета сглотнула. "Перестань трусить. Тут ничего нет". – "А если есть? А если там змея?" – "Начина-а-ается… Что за детский сад? Нет тут никаких змей". Тихий шелест, словно по полу, медленно извиваясь, ползет длинное тело. Тихое шипение.
– Откройся, – отчаянно прошептала Грета. – Откройся! – Забарабанила по двери. – Ребята, где вы? Выпустите меня! Помогите!
Дверь не поддавалась. Шорох стих. Вновь раздался, совсем рядом. В темноте что-то блеснуло. Две желтые точки.
– Откройте!.. Кто-нибудь!..
Два янтарных глаза. Черно-желтая чешуя. Змея, огромная и толстая, как бревно, змея подползала все ближе и ближе, неторопливо извивая гибкое тело вправо-влево, вправо-влево…
Грета закричала что есть силы. Ударила всем телом в дверь. Замерла, изнемогая от ужаса. Зажмурилась – и словно провалилась в прошлое, снова становясь маленькой девочкой, которая больше всего на свете боится змей. Казалось бы, почему змей? Она их и видела-то только по телевизору да в зоопарке. Но был в ее детстве один день, о котором она и сама уже почти не помнила. Потому что не хотела вспоминать…
Ремень, минуту назад вырванный из петель на поясе отцовских брюк, опустился на ее спину. И еще раз. И еще.
– Папка, не бей! Мне больно! Папа, папочка-а-а!..
Отец не слушал. Возвышался, словно грузная Эйфелева башня. Лицо покраснело от гнева.
– Неумеха! Косорукая! Наказание, а не ребенок! Как тебя угораздило? Убрал! На верхнюю! Полку! Чтобы ты свои руки поганые не дотянула!
– Я х-хотела посмотреть… Т-там цветочки в вазе были… К-красивые…
– Красивые, говоришь? – Ремень вновь хлестнул по рукам, оставив полосу, которая медленно наливалась краснотой. – И где теперь ваза? Я тебя спрашиваю!
– Р-разбилась…
– Не разбилась, а ты ее разбила! Руки из задницы растут потому что!
Потащил ее, икающую от слез, к кладовке, распахнул дверь, впихнул внутрь:
– Посиди и подумай о своем поведении! Будешь готова извиниться – тогда и выйдешь!
Щелкнул шпингалет. Шаги удалялись. Вдалеке шуршал веник, звенели осколки, слышались чертыхания. Хлопнула входная дверь, стало тихо.
Темно, хоть глаз выколи. Запах пыли, плесени и старой одежды. Шагнула, споткнулась о батарею пустых банок, ушибла мизинец. Опустилась на старую табуретку. Икнула. Высморкалась. Вытерла руки об себя. За это тоже влетит, но не сейчас.
Вазу жалко – ваза была красивой. И букет. И маму жалко – останется без подарка. Но себя жалко больше всего. Больно. Больно и обидно.
"Меня бросили. Бросили тут навсегда".
Опять заплакала, сгорбилась на табурете.
Тихо. Темно. Темно и страшно. Очень страшно. Сестра говорила, что в кладовке живут змеи, ядовитые. По ночам люди засыпают, а змеи пробуждаются, ползают по всей квартире. Поэтому ночью нельзя вставать в туалет и заглядывать под кровать: если там змея, она бросится на тебя. Вцепится прямо в лицо. Укусит. Отравит. Убьет.
Съежилась. Подобрала ноги и крепко обхватила их руками. Уткнулась носом в коленки.
"Никаких змей тут нет. Ксюша-вруша просто хотела напугать меня". – "А если есть? Тут так темно, настоящая ночь… Если они сейчас, прямо сейчас, лежат под табуреткой и только и ждут, когда я опущу ногу?.. Чтобы укусить… отравить… разорвать на части…" – "Нет. Змеи не водятся в кладовках. Перестань забивать голову фигней". – "А если… а если… Ксюша никогда не встает по ночам… Значит, тоже верит. Если она не соврала…"
В углу что-то шуршало. Паук? Крыса? Сквозняк? А если это змеи? Длинные, мерзкие, скользкие змеи? Целый клубок. Поднимают плоские головы и немигающими глазами следят за легкой добычей, маленькой испуганной добычей на табуретке. И вечно она не просидит – рано иди поздно придется…
"Соврала! Ксюша-хрюша, нечего ей верить… Про привидение в ванной она тоже соврала. Ходила потом в пододеяльнике и пугала тебя. Проверь сама, тут нет никаких змей. Давай, не будь трусихой".
Медленно спустила с табуретки ногу. Вторую ногу. Встала, покачиваясь, вытянула перед собой руки, нащупала в темноте что-то мягкое и пушистое… Ага, вешалка со старыми шубами и пальто. Сделала пару шажков. Ее ногú коснулось что-то холодное… холодное и длинное… длинное и мокрое… Змея?!
– Папочка!
Сорвалась с места, отчаянно заколотила в дверь:
– Папочка, выпусти меня! Выпусти, пожалуйста, пожа-а-алуйста! Открой! Я подумала о поведении! Прости меня, прости, прости, прости-и-и! Папа-а-а!
Рыдала. Захлебывалась слезами. Кричала во весь голос. Колотила и колотила руками и ногами в немую дверь, изнемогая от ужаса. Никто не услышал.
К вечеру слезы кончились, остался один ужас, всепоглощающий, доводящий до изнеможения. Она сидела, скорчившись, на табуретке, обнимая онемевшими пальцами онемевшие ноги, и шептала, глотая слезы: "Откройте, откройте, откройте… хоть кто-нибудь… пожалуйста… спасите…"
Щелкнул шпингалет. Темноту прорезала широкая полоса света. Ксения, нахмурившись, вгляделась в темноту:
– Эй, мышонок, ты тут? Что, папка наругал? Ну иди сюда, иди… Не плачь. У него на работе проблемы, вот и сорвался. Ну что такое?.. Вся мося мокрая, пошли умываться. Пойдем. Давай вставай. Пошли.
Позабытая дверь кладовки раскачивалась от сквозняка. Полоса света сужалась и расширялась, выхватывая из темноты кусок рыжего рукава шубы, пыльные трехлитровые банки и черный садовый шланг на полу, свитый в широкое кольцо.
Грета встряхнула головой, отгоняя воспоминание, распахнула глаза. Нет, на этот раз не шуба и не садовый шланг. Змея. Настоящая змея. Совсем рядом. Свила толстое тело в кольцо. Приподняла плоскую голову. Открыла рот. Вкрадчиво зашипела.
– Тебя здесь нет, – пробормотала Грета, отступая вдоль стены. – И там не было. Ты просто плод моего воображения.
Змея сделала неуловимое движение – и словно выстрелила вперед собственной головой. Грета взвизгнула, отскочила, посмотрела на ногу. На голени набухали кровью две крохотные точки.
– Тебя нет, нет, нет… – Грета сжала руки в кулаки, чувствуя, как по ее лбу стекает холодный пот. – Это гипноз, самовнушение! Если сказать человеку про утюг и тронуть его обычной ложкой, он обожжется…
Шорох. Шорох справа, шорох слева, как сотни вкрадчивых шепотков. В темноте загорелись десятки глаз – желтых, зеленых, белых с красными прожилками. Кровь. По ноге стекает кровь. Настоящая, самая настоящая.
Грета закричала. Ринулась назад и ударилась всем телом о спасительную дверь.
* * *
…Дверь за спиной захлопнулась, и в тот же момент Борис почувствовал, что больше не держит руку Греты в своей руке. Он судорожно огляделся, но в длинном узком коридоре, освещенном люминесцентными лампами, ее не было, словно под землю провалилась! Одна из ламп неприятно тренькала и гудела. Коридор напоминал больничный: матовая кафельная плитка под ногами, светлые стены, белая пластиковая дверь впереди.
Борис бросился к двери – вдруг Грета там, – хотя и понимал, что она никак не могла незаметно для него перенестись на добрый десяток метров. Подбежал, с разбега рванул дверь на себя – и остановился как вкопанный.
Небольшая комната. Обои в мелкий цветочек. Коричневый линолеум. Подогнутый ковер. Старый шкаф с отходящей дверцей. Знакомый скрип, когда она покачивается от сквозняка. Стул, на нем пожелтевшая газета. Кровать, покрытая скомканным цветастым покрывалом. Несвежее белье в бурых пятнах. Женщина у окна в длинном халате и растоптанных тапочках.
– Это ты? – не оборачиваясь, спросила она.
У Бориса пересохло в горле, подкосились ноги. Он побелел, упал на стул, согнулся, словно от удара под дых, хватая воздух ртом. Она. Это она. В точности такая, как он ее запомнил. И вновь на Бориса беспощадно обрушился тот самый день, о котором он запретил себе думать. Заблокировал, запечатал в памяти. Утро, где блестящий студент – пятикурсник готовится к последнему экзамену, не подозревая, что самый главный экзамен в своей жизни он уже провалил…
Голова гудела и пульсировала, как один огромный нарыв. Учебник перед глазами расплывался, строки скакали вверх-вниз.
Он потряс головой. Не спать. Еще немного. Почти все повторил. Последняя тема – и готово. Не глядя дотянулся до кружки, насыпал в нее растворимого кофе, налил воды из чайника, пролил на конспекты, чертыхнулся, вытер, размешал, выпил залпом. Уставился в книгу.
Строки перестали прыгать, шли параллельно, как полосы на тельняшке. Порядок.
Дочитал последнюю тему. С трудом встал, потянулся, захрустел позвонками. Посмотрел на часы, нахмурился. Полтора часа до экзамена. Час на дорогу. Пора выходить. Что-то забыл… Ах да, разогреть ей еды. Отключить газ и спрятать вентиль, а то мало ли…
Горелка вспыхнула синей короной. В металлической чашке зашипела каша. Перемешать. Еще перемешать. Выключить. Переложить в фарфоровую тарелку. Не опоздать бы.
Собираться. Хватит трястись, все получится. Сумка, пара шариковых ручек, блокнот, мобильник. Задержался в коридоре, крикнул:
– Иди есть, каша на столе.
Развернулся, вышел. Хлопнул дверью. Побежал через дорогу на автобусную остановку. Больше ему не придется разогревать кашу и прятать вентиль. Никогда.
– Ну конечно, это ты. Я ждала тебя. Ты думал обо мне. Ты звал меня. Ты жалел, что не успел что-то сделать. И вот я здесь.
– Я… – Борис закашлялся. – Это иллюзия, бред. Это неправда… Тебя не может тут быть…
– Так ли важно, иллюзия это или нет? – спокойно ответила спина. – Я здесь – и слушаю тебя.
Борис вновь закашлялся. Вытер рот дрожащей рукой, поднял глаза. Длинный халат. Волосы, собранные в неряшливый пучок. Запах мази Вишневского и грязного тела.
– Тебе нечего сказать? – спросила спина. – Хорошо, тогда скажу я. Спрошу. Что случилось третьего июня ты-знаешь-какого года? Расскажи мне, давай, ведь я не знаю. Мы не увиделись больше.
Борис закусил губу. На лбу выступила испарина.
– Я собирался в институт, – с трудом выговорил он. – На экзамен. Самый важный экзамен. Если пятерка – красный диплом в кармане, и тогда меня обещали взять на работу в одну фирму. Я так хотел тогда эту работу. Сидел, готовился всю ночь. Ты… ты была у себя в комнате. Я не слышал, как ты ходила. Подумал, что спишь. Подумал, все в порядке…
Спина не двигалась.
– А потом?
– Потом, – продолжил Борис, начиная дрожать, – выпил кофе… разогрел тебе поесть… не стал заходить в твою комнату, спешил… просто крикнул из коридора: "Иди есть, каша на столе"… оделся и ушел… Я не знал, что… я не знал…
– Почему же ты не зашел ко мне?
– Спешил. Боялся опоздать. Это был самый важный экзамен…
– Спешил, и только?
– Нет. – Борис сглотнул и крепко переплел пальцы. – Я злился. Злился на тебя. Накануне вечером ты пыталась уйти из дома. Соседи нашли тебя во дворе, привели обратно. Я сказал им: "Она просто заблудилась", объяснил: у тебя Альцгеймер. Но они не поверили. Орали, галдели. Ты оделась во что попало. В грязное тряпье. Они решили, что я с тобой плохо обращаюсь. Я был зол на них. И на тебя. Потом… потом ты открыла газ, пока я был в институте. Я вернулся, и… этот запах в квартире с самого порога… подумал, что мы сейчас взлетим на воздух. Весь подъезд. Открыл форточки, кричал… кричал на тебя, хотя знал, что ты не понимаешь… скорее всего… ты не со зла и не нарочно… Я… да, поэтому я не зашел к тебе. Не хотел тебя видеть лишний раз.
Он несмело поднял глаза. Спина не двигалась.
– Так зачем ты здесь сейчас? – холодно отчеканил знакомый голос. – Зачем ты думал обо мне, звал меня во сне, жалел о чем-то?
– Да, я жалел, – прошептал Борис, чувствуя, как по щекам скатываются теплые слезы, – что не зашел к тебе с утра. И хотел попросить прощения. Я злился на тебя. Я так устал… целых три года, три долгих года… я знаю, тебе было хуже, чем мне, но я этого не понимал… иногда я даже хотел твоей смерти и сам корил себя за эти мысли. Но это меня не извиняет. Может быть, ты извинишь… Как глупо все это, как нелепо… Прости за мою злость. За то, что ты умирала в муках и в одиночестве. За то, что я не был рядом, хотя должен был быть… Знаешь, мне тогда казалось, что мой экзамен – это так важно, а потом я даже не пошел на собеседование в ту фирму. Успех – это не для меня… Я недостоин прощения. Недостоин того, чтобы меня любили. Я просто ублюдок, злой эгоистичный ублюдок… И все же я мечтал о прощении все эти годы. Я даже ходил в церковь, как ты меня учила в детстве. Исповедь не помогла. Время – тоже. Но если ты сможешь… – Он судорожно всхлипнул и двумя рывками вытер щеки. С надеждой поднял глаза. – Если сможешь простить меня…
– А я села на кровати, – безжалостно сказала спина, – кое-как смогла сесть… и почувствовала, что мне не хватает воздуха… Ноги так болели. И сердце словно разрывалось. По-настоящему, а не как в твоих выдуманных книжках. И дышать – дышать было нечем. Я хрипела… звала тебя… скребла стену… потом ползла по полу… задыхалась… Ты не слышал, ты ушел, хлопнул дверью, бросил меня одну, совсем одну…
Борис скорчился на стуле, вцепившись в волосы. Зажмурился до боли.
– А теперь ты пришел за прощением. – Голос отвердел. – Что ж, я скажу тебе две вещи. Во-первых, я не прощаю тебя и не прощу никогда. Ты прав, ты действительно злой эгоистичный ублюдок. Ты недостоин любви. Проклинаю тебя. Чтоб ты на старости лет остался без стакана воды. Лежал в собственном дерьме. Забытый всеми. Покрытый язвами. Беспомощный. Только тогда мы будем в расчете.
Спина под халатом зашевелилась. Женщина, переваливаясь с ноги на ногу, повернулась к нему лицом. Борис медленно поднял голову. Из черных язв на голенях сочилась кровь. Ладони, необычно тощие, словно похудели до костей. Встретился взглядом с пустыми глазницами.
– А во-вторых, – равнодушно продолжил череп, – вот тебе еще один научный факт: после смерти нет ничего. Ни рая, ни ада. Ни радостей, ни мучений. Ни Бога, ни дьявола. Ни встречи, ни прощения, ни любви. Одно сплошное ничто. И оно уже ждет тебя. И ту, которую ты любишь. Очень скоро…
Борис закричал. Зажал уши, ринулся назад по коридору и ударился всем телом о спасительную дверь.