Неужели после столь вздорных обвинений женщин сразу хватали, признавали виновными и без суда и следствия сжигали? Конечно нет! Все было – и суд, и следствие. Но сначала тех, на кого пало подозрение, подвергали испытанию. Например, считалось, что ведьмы не тонут. Во-первых, ведьму держит на плаву дьявол, во-вторых, вода не принимает тех, кто отрекся от Христовой веры, а значит, и от святой воды, и наконец, в-третьих (решающий аргумент), ведьмы летают по воздуху, а значит, они очень легкие. Поэтому схваченных женщин волокли к ближайшей реке или озеру, раздевали догола и бросали туда, предварительно связав. Зрелище это со временем стало излюбленной забавой горожан. Представьте себе охоту на ведьм в каком-нибудь, скажем, Херфорде (реальный город, реальная история). Ранним утром по приказу местного бургомистра стражники начинают облаву: врываются в дома подозреваемых, вытаскивают женщин из кроватей, гонят их к ратуше. Когда собирают всех, на кого имелись доносы, начинается испытание водой. Более тридцати голых связанных женщин под свист и улюлюканье толпы, то и дело захлебываясь, барахтаются в воде, но, как ни удивительно, в итоге ни одна не тонет! Возможно, дело было в мастерстве палача, который удерживал их на поверхности при помощи той же веревки, которой они были связаны. Само собой, все изобличенные ведьмы были сожжены.
Были и другие испытания – иглой, огнем, но все они меркли перед тем, что женщине предстояло вынести во время самого судебного процесса. Ведь целью инквизиционного дознания было не установление фактов, а получение признания и раскаяния самого обвиняемого – ради спасения его души. Арсенал применяемых при этом пыточных средств потрясает своей практичностью и вместе с тем садистской изощренностью. Самой распространенной пыткой было растягивание на дыбе. Заметим, что, неукоснительно следуя указаниям Шпренгера и Инститора, ведьм вздергивали на дыбу голыми – чтобы лишить остатков самоуважения и чтобы одежда не мешала доступу к телу пыточных инструментов. Кроме того, часто перед пыткой женщинам обривали или подпаливали волосы по всему телу, поскольку считалось, что сила ведьмы – в волосах.
Итак, дыба. Руки связывали за спиной, после чего веревку через блок подтягивали таким образом, чтобы вися на вывернутых руках, обвиняемая едва касалась пола кончиками пальцев ног. В таком положении вес собственного тела доставляет неописуемые мучения вывернутым суставам. Далее женщину либо оставляли висеть часами в такой позиции (дознаватели и палачи при этом нередко отправлялись вкушать обильную трапезу), либо, напротив, время от времени сильно и внезапно дергали за веревку. Часто к ногам дополнительно привязывали груз, а тело рвали раскаленными щипцами с поэтическим названием "ведьмин паук". И это только дыба, с которой начинали, поскольку она считалась наиболее легкой и мягкой пыткой. А ведь были еще "испанский сапог", "испанский осел", "нюренбергская дева", "аист", "фаршированный заяц", "канатная постель", "ведьмин футляр", "ведьмино коромысло", "лоно девы"… Сколько изобретательности, умения и хитроумия было вложено в эти замечательные приспособления. Как старались, выбиваясь из сил, заплечных дел мастера. А чертовы колдуньи не желали признаваться! В своем богомерзком упорстве они превосходили все пределы того, что в состоянии вынести человек. Иногда пытка длилась без перерыва несколько дней. Палачи были уверены, что дьявол помогает ведьмам притуплять боль, поэтому следует применять к ним такие пытки, выдержать которые обычному человеку не под силу. Но почему же несчастные женщины все это терпели? Почему сразу не сознавались во всех грехах, соглашаясь оговорить себя, просто чтобы избежать мучений? Ведь конец все равно будет один – на костре. Только путь к нему может быть быстрым или полным бесконечной боли. Зачем же выбирать мучения? Видимо, упорствовали те, кого перспектива физической боли хотя и ужасала, но еще больше страшила перспектива иных мук – вечных, адских, которые непременно последуют, если они скажут, что отреклись от Христа и предались дьяволу. И они держались из последних сил. Неудивительно, что палачи пришли к выводу, что чем набожнее женщина, тем худшая ведьма в ней скрывается. Зато когда они все-таки ломались, картины, рожденные их измученным разумом, были особенно причудливы. Так, одна девица из Мюнхена перенесла одиннадцатикратную пытку на дыбе с дополнительным весом и заговорила лишь после того, как ей сообщили о том, что ее мать не вынесла пыток. Тогда она чистосердечно созналась, что с восьми лет сожительствовала с дьяволом, регулярно участвовала в шабашах, а также пожрала сердца тридцати человек, дабы наслать бурю на город.
Но что это мы все о Германии? Может быть, в Италии, в Венеции, которую наши герои видели в воспоминаниях будущей Госпожи, дела обстояли лучше? Увы, как раз в те времена, о которых идет речь, произошел в Венецианской республике известный случай. Местный инквизитор по ходу следствия осудил и сжег семьдесят колдуний, столько же поместил в тюрьмы, а общее число подозреваемых и обвиняемых по этому делу достигло пяти тысяч. Это составляло около четверти всего населения тех мест. Угроза полного опустошения данной территории заставила вмешаться венецианские власти, и приговоры тем, кто еще не был сожжен, были отменены. Святой престол был крайне недоволен.
Заметим, что с точки зрения ищеек-инквизиторов героиня увиденного нами в зеркале воспоминания являлась крайне подходящей жертвой еще и потому, что ее отец был ранее арестован и осужден инквизицией, а сама она занималась целительством. Подозревать детей колдунов в колдовстве естественно и логично: яблочко от яблоньки недалеко падает. Часто для верности сразу казнили всю семью, включая и малолетних детей. Но иногда правосудие настигало спасшихся детей ведьм и колдунов много позже. Что касается помощи страждущим, то всякая знахарка или повитуха в ту эпоху принимала в расчет возможный грядущий костер как неизбежный профессиональный риск. В надежде избежать обвинений многие из них демонстративно молились, постоянно осеняя себя и больного крестом, но это только усиливало подозрения в их адрес. Совершенно неважно было, насколько умело и эффективно знахарка помогала людям. Считалось, что ведьмы вовсе не лечат болезнь, а лишь переводят хворь на кого-то другого, за что прямая дорога в ад и самим ведьмам, и людям, которые обращаются к ним за помощью. Еще бы им не кричать бывшей спасительнице, которую инквизиторы ведут на костер: "Гори, ведьма!", ведь теперь они уверены, что своей помощью она погубила их души.
Так чтó же ей пришлось пережить, этой девушке из зеркала? Насколько мучителен был процесс дознания? Как долго она держалась, прежде чем признала свою вину? И признала ли она ее? Мы этого не знаем и не узнаем – возможно, к счастью. Ведь следующая дверь из Театра памяти, минуя все эти страшные дни, недели, а возможно, и месяцы после ареста сразу переносит нас туда, где…
* * *
…посреди многолюдной площади высился почерневший столб с прикованными к нему ручными и ножными кандалами. Столб утопал в горе хвороста, ее медленно, раз в десять медленнее обычного, лизали языки огня. Деревья вдалеке и зеваки вблизи выглядели ненастоящими, плоскими, словно декорации, картонные фигуры, но люди – мужчины и женщины – двигались, беззвучно открывали рты. Редкий ветерок доносил запах дыма и почему-то легкий аромат жареного мяса. Треск сучьев. Сотни озверелых и злобных лиц. Подслеповатое утреннее солнце на безоблачном небе.
– Мне тут совсем не нравится, – полушепотом призналась Вера. Алексей обнял ее.
– Да-да, друзья мои, – заметил Вергилий, – воспоминание не самое приятное, но что делать – мы обязаны пройти дорогу Госпожи шаг в шаг, след в след. Вынести все, что вынесла она.
– Значит, – задумчиво сказал Борис, – раз кандалы пусты… кто-то из нас должен взойти туда? На костер? Это и будет новая жертва для нового воспоминания?
– Именно, мой догадливый друг! Конечно, лучше, если это будет девушка… Так сказать, идеально приближенная к оригиналу модель… Вам, милая, – Вергилий обратился к Вере, – уже нечего отдать: вы больше не сияете, ваша душа заточена в Дереве. А вот вы…
Под его вопросительным взглядом Грета съежилась, побледнела; открыла рот, но ничего не успела ответить – ее решительно опередил Борис:
– Стой где стоишь. Еще чего! Я не позволю тебе туда идти. Надеюсь, ваше Древо не разбирает, где мужские души, а где женские. И воспоминание… Ему-то какая разница, кто пожертвует душой? Леха, ну-ка прикуй меня. – И пошел к столбу.
Грета, переступая с ноги на ногу, с каким-то нехорошим предчувствием следила за приготовлениями. Борис, стоя возле столба, подмигнул ей:
– Эй, не волнуйся! Это же все не по-настоящему.
– Надеюсь, – откликнулась Грета. – Не хотелось бы соскребать тебя со сковородки…
А голос внутри все зудел, нагоняя тревогу: "Что мы знаем об этих воспоминаниях? Насколько они опасны? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг не все тут так уж понарошку?"
– Так… Прикуйте руки… – суетился Вергилий. – И ноги, ноги не забудьте, чтобы все соответствовало… Ага… Отлично… Готово… Отойдем подальше, еще подальше… А теперь…
Алексей спрыгнул с помоста и обернулся. В тот же миг глухо гудящая картонная толпа обрела плоть и кровь. Бесцветные лица окрасились розовым. Пахнýло жаром, зашипели сырые дрова, взметнулся огонь, а площадь, словно включили приглушенное радио, взорвалась криками. Они кричат:
– Еретик, вероотступник!
Они кричат:
– Дьявольское отродье!
Они кричат:
– Жги колдуна! Жги его!
И в ответ им кричит не своим голосом Борис, нечеловечески выгибаясь у столба, – это его мясо горит, весело шкворча на костерке. На Алексея и Веру нападает какой-то ступор – настолько неожиданно происходит этот переход в безумную средневековую реальность. И только Грета, глядя в его глаза, видя расширенные от боли зрачки, понимает, что все это уже не игра "ведьма нас ловит, мы убегаем". Сейчас этот парень, с которым она, да, спала столько раз, да, с удовольствием просыпалась на его плече, но, по сути, чужой, удобный незнакомец, которого она не пускала в свою жизнь и потому сама им не особо-то интересовалась, – сейчас он умрет. Жуткой мучительной смертью. Бесповоротно. Навсегда… И еще она догадалась… Нет, почувствовала всем сердцем, что только она сейчас может что-то сделать. Остановить этот поезд. Отвести смерть… Не руками, словами и сердцем…
Она еще сама не знала, что делает, а ноги уже начинали действовать: пружиной подбросили ее на край эшафота, а оттуда – еще выше, на телегу, стоящую в толпе, так, чтобы лицо ее оказалось прямо напротив его лица. Чтобы глаза в глаза. Он видит ее, мучительно тянется к ней. И она, перекрывая рев толпы, кричит ему единственные правильные слова – других в этот момент просто нет:
– Я люблю тебя!
И зачем-то выбрасывает навстречу его удивленному взгляду с таким трудом добытое ведьмино зеркальце.
Зеркальце летит над толпой. Взгляд Бориса натыкается на зеркало. Собственное отражение – закопченная физиономия с безумием в глазах и выражением муки на лице – кажется ему чужим… И тут все внезапно застывает. Звуки стихают. Языки огня неподвижны. Рты толпы открыты. Борис теряет сознание. Его свечение гаснет. Зеркальце с хрустальным звоном падает на землю. И второе воспоминание Дамы раскрывается для наших героев…
* * *
– …Итак, с Божьего благословения подведем итог. Издавна скверна поселилась в этой семье. Господь заповедовал принимать его дары со смирением, будь они горше полыни али слаще меда. Иова Сатана искушал муками смертными с позволения Божьего, отнял детей и богатство, поразил проказой. Но тверд был Иов в непорочности своей, и рек Иов: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?" и получил от Господа награду за смирение. Посему страдание – часть пути земного, обещающая спасение, а избавление от мук земных, напротив, пророчит муки небесные. Смертный же не может искупать чужие беды и грехи. Таким даром обладал лишь Спаситель, Господь наш, Иисус Христос, да приидет царствие Его, да славится имя Его во веки веков! Аминь!
– Аминь!
– Посему всякий, кто утверждает, что способен излечивать неизлечимых или спасать обреченных иначе как словом Господа и силой Господа под сенью матери нашей Церкви, – тот в лучшем случае лжец и богохульник, в худшем же – богомерзкий колдун. Увы, свидетельств второго мы видим здесь даже с избытком. Всякому ясно, что дар этот не от Бога, а от диавола. Ибо кто не смиряется и идет поперек пути Божьего – тот отступает от Божьего замысла и соблазняет других на путь ложный. Да будет пресечен соблазн и да изгонится диавол из уст ее и души грешной…
– Воистину, отец Ансельм, воистину! Ибо сказано: ведьмы бывают трех родов. Первые вредят, но не могут излечить. Другие и вредят, и лечат. Третьи же вылечивают, но не вредят, поскольку на то есть у них особый сговор с диаволом. И эти последние хуже всех, ибо вредят не телу, а душе, лишая ее надежды на спасение в жизни вечной…
– Послушайте… Пожалуйста, дайте хоть слово…
– Молчи, ведьма! Говорить тебе более не позволено.
– И поскольку сказано: ересь уничтожать без угрызений совести, а ересь без еретика не уничтожится, трибунал постановляет: смерть ей!
– Смерть!
Лица вдалеке нечеткие, плохо вижу их. Кандалы вгрызаются в кожу, но я их почти не чувствую – в теле все равно не осталось ни одного места, которое не отзывалось бы жуткой болью. Торговец Альфонсо первым бросает мне под ноги горящий факел. Его жена Мариэтта хохочет вдалеке, закидывая голову назад так, что видны ослепительно белые зубы. Откуда они у тебя, Мариэтта? Не ты ли, крадучись, приходила ко мне под покровом ночи, плакала: "Помоги… помоги…", целуя оборку моего платья? Не я ли помогла тебе, кривозубой, что стыдилась пройти по улице, стыдилась лишний раз открыть рот, боялась быть осмеянной? А как же ты, Мирелла? Я спасла твоего отца от мучительной смерти, мы были подругами, лучшими подругами, выросли вместе, с детства делили радости и горести – и ты стоишь и смотришь на меня, ни слезинки не катится по твоему лицу… Что? что это? улыбка? ты улыбаешься? Тебе весело? Неужели ты просто завидовала мне – всегда, всегда… За что? За что, Господи?
От дьявола мой дар или от Бога – не знаю, но я помогала людям. Тем, кто приходил ко мне днем и ночью. Тем, кто стоит вокруг меня теперь. Тем, кто швыряет в меня камни и комья грязи. Тем, кто плюет мне в лицо. Тем, кто смеется над моей бедой, моей болью, моим страданием…
– Еретичка, вероотступница!
– Дьявольское отродье!
– Жги ведьму! Жги ее!
– Гори в аду, сатана и дочь сатанинская!
Сырые поленья шипят и плюются искрами, горький удушливый запах забивает мне горло, я кашляю и задыхаюсь. Неужели – спасение, огонь не займется? Увы, тщетно надеяться на чудо. Веревка может оборваться и спасти висельника, а мне ничто не поможет. Не уйти, не сбежать. Спасения нет.
Хворост под ногами вспыхивает, жжет ноги и тело. Кричу и корчусь от боли. Слезы улетучиваются, не успевая выступать из глаз. Я погибаю. Погибаю.
Если Бог и есть – он оставил меня, как оставляют все – Мирелла, отец, Бруно… Где он? Где…
Бежит! Бежит позади беснующейся толпы. Моя последняя радость – если я еще могу чему-то радоваться, когда ноги покрываются красными волдырями, а изодранное платье, любимое платье начинает тлеть.
– Бруно!
Он видит меня. Кричит – я не слышу, но вижу, как его лицо искажается от боли. Ему больно. Мне больно. Господи, никогда, никогда раньше я не испытывала такой боли. И я не знаю, что мучительней: огонь, пожирающий тело, или ненависть, терзающая душу. Будь ненависть водой – она бы смыла этот проклятый город и спасла меня. Кричу из последних сил, выталкивая вопль из иссушенного горла:
– Ненавижу вас! Проклинаю вас!
Волосы, мои чудесные волосы – они тоже горят… Кандалы насквозь прожигают ноги…
– Вы заплатите! Вы все заплатите! И ваши дети, и внуки будут платить! Все, до скончания рода человеческого!
Позади толпы Бруно, вытерев слезы с лица, отчаянно выбрасывает вверх руку и кричит:
– Я люблю тебя!
Стеклянный блеск в зажатой ладони. Зеркало, мой подарок.
Изнемогая от боли, я встречаюсь взглядом со своим отражением, и милосердная тьма накрывает меня с головой.
Ненавижу.
Как обидно.
Как больно.
Как горько.
Если бы я могла жить.
Если бы я могла отомстить.