- А вы заметили в карете другую женщину? - спросила мадемуазель, - Когда карету подняли, она так из нее и не вышла, лишь выглядывала в окошко.
- Нет, не видели.
И тогда она описала таинственную темнокожую женщину с чем-то вроде разноцветного тюрбана на голове, которая все время смотрела в окошко кареты и при этом кивала и насмешливо улыбалась нашим дамам. Глаза у нее были блестящие, с большими белками, а зубы оскалены, точно от злости.
- А вы заметили, какие странные у нее слуги? - спросила мадам.
- Да, - ответил только что вршедший отец, - уродливые типы с физиономиями висельников. Надеюсь, они не ограбят бедную леди в лесу. Но парни они, тем не менее, умелые - все исправили за считанные минуты.
- На мой взгляд, слишком долгое путешествие вымотало и их, - вставила мадам, - Лица у них были не только злые, но и как-то странно изможденные, хмурые и осунувшиеся. Признаюсь, меня снедает любопытство, но юная леди наверняка нам все расскажет утром, если достаточно окрепнет.
- Я бы на такое не рассчитывал, - проговорил отец с загадочной улыбкой и слегка кивнул, точно знал больше, чем мог нам рассказать.
После его слов нам еще больше захотелось узнать, что же сказала ему перед поспешным отъездом дама в черном бархате.
Когда мы с отцом остались наедине, я попросила его пересказать мне слова дамы. Долго уговаривать отца не пришлось.
- Не вижу особых причин скрывать что-либо от тебя, - сказал он. - Ей не хотелось обременять нас заботой о своей дочери, ибо она отличается хрупким здоровьем и нервностью, но не подвержена каким-либо припадкам или иллюзиям - дама сама это сказала, - будучи в совершенно здравом рассудке.
- Очень странно, что она это сказала! - воскликнула я, - Ведь ее об этом не спрашивали.
- Тем не менее это было сказано, - рассмеялся отец, - и если хочешь услышать остальное, - а мне мало что осталось добавить, - то слушай. Далее она сказала: "Я совершаю долгое путешествие чрезвычайной важности, быстрое и секретное. Я вернусь за дочерью через три месяца, и все это время она будет хранить в тайне, кто мы такие, куда едем и какова цель нашего путешествия". Вот и все, что она сказала. Говорила она на очень чистом французском, а когда произнесла слово "секретное", то сделала паузу и пристально посмотрела мне в Глаза. Как я понял, секретность для нее очень важна. Ты сама видела, как быстро она уехала. И я лишь надеюсь, что поступил не очень глупо, взяв на себя ответственность за юную леди.
Меня же эти новости восхитили. Мне страстно хотелось увидеться с незнакомкой и поговорить с ней, и я ждала лишь разрешения врача войти к ней в комнату. Вы, живущие в городах, даже не представляете, каким великим событием становится знакомство с новым другом, когда живешь в такой глуши.
Доктор приехал лишь к часу ночи, но из-за охватившего меня возбуждения мне тогда легче было бы догнать бегом карету, чем отправиться в постель и уснуть.
Когда врач вошел в гостиную, он дал весьма благоприятный отчет о состоянии пациентки. Она уже может сидеть, пульс у нее ровный, здоровье не вызывает опасений. Физических ран у нее нет, а небольшое нервное потрясение уже практически миновало, не оставив последствий. И если девушка пожелает меня увидеть, то мой визит не причинит ей вреда.
Я немедленно послала слугу спросить, не позволит ли она мне войти на несколько минут в ее комнату. Слуга тут же вернулся со словами, что ничего иного она не может желать более.
Разумеется, я не замедлила воспользоваться приглашением.
Нашу гостью разместили в одной из красивейших комнат шлосса. Стену напротив кровати укращал роскошный гобелен с изображением Клеопатры, прижимающей к груди змей; на других стенах тоже висели гобелены с прочими классическими сценами, ныне слегка выцветшие. Однако в комнате хватало ярких украшений с позолоченной резьбой, чтобы рассеять мрачность, навеваемую старинными гобеленами.
На столике возле кровати горели свечи. Незнакомка сидела на ней, укутавшись в мягкий шелковый халат, расшитый цветами и подбитый снизу толстым мехом, который мать набросила на нее, когда она лежала возле кареты. Но что именно заставило меня, когда я приблизилась и произнесла несколько слов приветствия, внезапно онеметь и даже попятиться на шаг-другой? А то, что я увидела лицо той самой незнакомки, что явилась ко мне ночью в детстве. Это лицо запомнилось мне на всю жизнь, и все эти годы я вспоминала его с ужасом, когда никто не подозревал, о чем я думаю.
Оно было красивым, даже прекрасным и, когда я вошла, имело то же выражение меланхолии, которое почти мгновенно сменилось странной застывшей улыбкой узнавания.
Долгую минуту мы молчали. Наконец она заговорила; я же не могла выдавить и слова.
- Как замечательно! - воскликнула она. - Двенадцать лет назад я увидела твое лицо во сне и с тех пор не могу его забыть.
- Воистину замечательно! - подтвердила я, с трудом прогнав охвативший меня ужас. - Двенадцать лет назад, во сне или наяву, я тоже увидела тебя. И тоже не смогла забыть твое лицо. С тех пор оно всегда у меня перед глазами.
Ее улыбка смягчилась, и то, что мне почудилось в ней странного, исчезло, а ямочки на щеках сделали ее лицо восхитительно привлекательным и умным.
Вновь обретя уверенность, я вспомнила о том, что требовало от меня гостеприимство, и сказала ей, что мы рады видеть ее нашей гостьей, что ее случайное появление очень для нас приятно, и особенно рада ему именно я.
Говоря, я взяла ее за руку. Как и многие одинокие люди, я немного робка, но ситуация сделала меня красноречивой и даже смелой. Она сжала мою ладонь, накрыла ее своей, и ее глаза засияли. Не сводя с меня глаз, она вновь улыбнулась и покраснела.
Она весьма любезно ответила на мое приветствие. Я села рядом с ней, все еще снедаемая любопытством, и она сказала:
- Я должна рассказать о том, как видела тебя. Ведь очень странно, что и ты и я видели столь яркий сон, в котором я увидела тебя, а ты - меня, причем такими, какие мы сейчас, хотя сами мы в то время были еще детьми Мне было тогда лет шесть. Я проснулась после какого-то тревожного сна и увидела, что нахожусь в комнате, совсем не похожей на мою детскую, - заставленной мебелью из темного дерева, буфетом, кроватями со столбиками, вокруг них стулья и скамьи. Все кровати, кажется, были пусты, и в комнате я оказалась одна. Некоторое время я осматривалась - помню, как меня восхитил железный раздвоенный подсвечник, который я обязательно узнаю, если увижу, - а потом решила проползти под одной из кроватей и подобраться к окну. Но, выбравшись из-под кровати, я услышала чей-то плач. Я все еще стояла на коленях возле кровати, и, подняв взгляд, увидела тебя - несомненно, тебя, и такой, какая ты сейчас, - прелестную девушку с золотыми волосами и огромными голубыми глазами. Твоя красота покорила меня; я вскарабкалась на кровать, обняла тебя, и мы, наверное, вместе заснули. Разбудил меня крик - это кричала ты, сидя на кровати. Я испугалась, соскользнула на пол и, как мне показалось, на миг потеряла сознание. Очнулась же я вновь у себя дома, в детской. С того дня я запомнила твое лицо. И никакое простое сходство не смогло бы меня обмануть. Именно тебя я тогда видела.
Теперь настала моя очередь пересказать свой сон, что я и сделала, чем привела свою новую знакомую в нескрываемое изумление.
- Даже не знаю, кому из нас следовало больше испугаться, - вновь улыбнулась она. - Думаю, не окажись ты такой красивой, я бы тебя наверняка очень испугалась. Но все вышло так, как вышло, и мы с тобой были еще такими малышками. Теперь мне кажется, что мы познакомились уже двенадцать лет назад, и поэтому у меня есть право на твою откровенность и близость; все эти события словно указывают, что судьба с самого раннего детства предназначила нам стать подругами. И теперь я гадаю, испытываешь ли и ты такое же странное притяжение ко мне, какое я испытываю к тебе? У меня никогда не было подруги… так обрету ли я ее сейчас?
Она вздохнула, взволнованно обратив на меня прекрасные темные глаза.
По правде говоря, меня неосознанно влекло к прекрасной незнакомке. Я и в самом деле ощущала, по ее же словам, "притяжение" к ней, но одновременно и отталкивание. Однако в этом двойственном чувстве притяжение неизмеримо преобладало. Она меня интересовала и покорила - ведь она была столь прекрасна, - и столь неописуемо привлекательна.
После нашего разговора я заметила, что ей овладевает усталость, и торопливо пожелала ей спокойной ночи.
- Доктор полагает, - добавила я, - что эту ночь рядом с тобой должна посидеть служанка. Одна из наших служанок уже ждет, и ты сама убедишься, что она девушка очень расторопная и спокойная.
- Ты очень добра, но я не могу спать, когда в моей комнате кто-то есть. Служанка мне не нужна, и… хочу признаться, что меня одолевает страх перед грабителями. Наш дом однажды ограбили и двух слуг убили, поэтому я всегда запираюсь изнутри. Это вошло у меня в привычку… а ты так добра, что наверняка простишь меня за это. Я вижу, в дверном замке есть ключ.
Она обняла меня на мгновение и прошептала на ухо:
- Спокойной ночи, дорогая. Мне очень тяжело с тобой расставаться, но спокойной тебе ночи, а завтра, но не очень рано, мы увидимся снова.
Она откинулась на подушку и вздохнула, ее прекрасные глаза взглянули на меня с нежностью и меланхолией, и она негромко повторила:
- Спокойной ночи, дорогая подруга.
Молодые люди способны на мгновенную симпатию и даже любовь. Мне польстила откровенная, хотя пока незаслуженная нежность, которую она мне продемонстрировала. Мне понравилась уверенность, с какой она сразу приняла меня. Она не сомневалась, что мы станем очень близкими подругами.
На следующий день мы встретились вновь, и она меня восхитила во многих отношениях.
Ее внешность ничего не утратила при свете дня - она воистину оказалась красивейшим созданием из всех, кого мне довелось видеть в жизни, а неприятное воспоминание о ее лице, увиденном в детском сне, сильно ослабело после столь неожиданного узнавания.
Она призналась, что тоже испытала потрясение, когда увидела меня, и точно такую же легкую антипатию ко мне, смешанную с восхищением. И после ее слов мы дружно рассмеялись, вспомнив наши общие страхи.
Глава 4. Ее привычки: прогулка
Я уже говорила, что была очарована большинством черт ее характера.
Но были у нее и такие черты, которые вовсе не доставляли мне удовольствия.
Для женщины она была выше среднего роста. Пожалуй, мне пора ее описать. Она была очень стройной и поразительно грациозной, и в то же время движения ее были весьма вялыми и апатичными, хотя ничто в ее внешности не указывало на какую-либо физическую ущербность. Лицо очень яркое и примечательное, черты лица мелкие и чудесной формы, глаза большие, темные и блестящие, а волосы просто изумительные - я в жизни не видела волос столь густых и величественно длинных, когда она распускала их по плечам. Я часто взвешивала их в руках и смеялась, восхищаясь их весом. Волосы у нее были исключительно тонкие и мягкие, темно-каштановые с золотинкой. Я любила их распускать, когда она сидела в своей комнате, откинув голову на спинку кресла и разговаривая со мной нежным тихим голосом, а потом расчесывать и заплетать, затем снова распускать косы и играть ее волосами. Боже! Если бы я тогда знала все!
Я говорила, что некоторые ее черты мне не нравились. Да, ее уверенность покорила меня при первой же нашей встрече, но я обнаружила, что она умалчивает обо всем, что касается ее самой, ее матери или их истории, - фактически обо всем, хоть как-то связанном с ее жизнью, планами и близкими людьми. Должна признать, что я повела себя неверно, а возможно, даже ошибочно; мне следовало уважить решительный запрет, наложенный на отца знатной дамой в черном бархате. Но любопытство - страсть неутомимая и беспринципная, и никакая девушка не в силах терпеливо смиряться с тем, что от нее что-то утаивают. Ну кому станет хуже, если мне поведают то, что я столь горячо желаю узнать? Неужели она не доверяет моему здравому смыслу или чести? Почему она мне не верит, когда я клятвенно ее заверяю, что ни один смертный не услышит и слова из того, что она мне расскажет?
И еще мне казалось, что она не по годам холодна, когда с меланхоличной улыбкой вновь и вновь отказывается поведать мне хоть что-нибудь о себе.
Не могу сказать, что мы из-за этого ссорились, ибо она не стала бы ссориться из-за чего угодно. А с моей стороны, разумеется, было явно несправедливо и неблагородно давить на нее, но тут я ничего не могла с собой поделать.
То, что она мне все же рассказала, мое подсознание оценило одним Словом - ничто. Все эти сведения сводились к трем фразам:
Первое: ее зовут Кармилла.
Второе: ее семья очень старинная и благородная.
Третье: ее дом где-то на западе.
Она не назвала мне ни своей фамилии, ни как выглядит их герб, ни как называется поместье, ни даже в какой стране они живут.
Однако не думайте, будто я терзала ее расспросами непрерывно. Я выжидала подходящие моменты и скорее сдерживала, чем пришпоривала свое любопытство. Да, раз-другой я атаковала ее более открыто. Но какую бы тактику ни применяла, результатом неизменно оказывалось полное поражение. Ни упреки, ни ласки на нее не действовали. Однако должна добавить, что ее уклончивость сопровождалась столь милой меланхолией и возражениями, столь многочисленными и даже страстными заявлениями о симпатии ко мне и вере в мою честность, столь множественными обещаниями того, что я со временем узнаю все, что в душе я не могла долго на нее обижаться.
Она нередко обвивала мне шею своими прелестными руками, прижимала к себе и, касаясь щекой моей щеки, шептала на ухо:
- Дорогая моя, твое сердечко ранено, но не считай меня жестокой, потому что я подчиняюсь непреодолимому закону моей силы и слабости; и если твое сердечко ранено, то и мое истекает кровью вместе с ним. Охваченная экстазом своего огромного унижения, я вошла в твою теплую жизнь, и ты умрешь - нежной смертью - в моей жизни. Тут я не в силах что-либо изменить; как меня тянет к тебе, так и ты, в свою очередь, станешь притягивать других и познаешь восторг этой жестокости, которая одновременно есть любовь. Поэтому потерпи и не стремись узнать больше обо мне и про меня, а доверься мне всей своей любящей душой.
И, произнося подобную рапсодию, она еще теснее прижимала меня к своему трепещущему телу, а ее горячие губы касались моей щеки нежными поцелуями. Тогда ее возбуждение и слова были для меня непонятны.
Обычно я стремилась избежать этих глупых объятий - должна признать, не очень частых, - но я словно лишалась жизненной энергии. Ее шепот как будто убаюкивал меня, и мое сопротивление сменялось трансом, из которого я выходила, лишь когда она разжимала объятия.
Впав в это загадочное состояние, я переставала ее любить. Я ощущала странное и неизменно приятное возбуждение, смешанное с легким страхом и отвращением. Пока такие сцены длились, мои мысли о ней утрачивали четкость, но я сознавала, как любовь переходит в обожание и одновременно в ненависть. Да, я понимаю, что это парадокс, но не в моих силах объяснить это чувство иначе.
Я пишу эти строки через десять лет слегка дрожащей рукой, со смущением и ужасом вспоминая некие обстоятельства и ситуации испытания, через которое мне невольно пришлось пройти; но главный поток моего повествования помнится мне очень ярко и четко. Однако я подозреваю, что в жизни каждого человека отыщутся некие эмоциональные сцены, во время которых страсти проявляют себя наиболее откровенно и ужасно, в то время как все прочие помнятся весьма смутно.
Иногда после часа апатии моя странная и прекрасная компаньонка вдруг брала меня за руку и начинала ее нежно сжимать вновь и вновь; щеки ее розовели, глаза, устремленные на мое лицо, начинали блестеть, а дыхание становилось частым и возбужденным. Это напоминало любовную страсть и смущало меня; зрелище было отталкивающим и одновременно ошеломляюще притягательным. Глядя на меня с обожанием, она привлекала меня к себе, целовала в щеку горячими губами и шептала, едва не всхлипывая: "Ты моя, ты будешь моей, мы с тобой едины навсегда". А потом откидывалась на спинку кресла, закрыв глаза руками, и оставляя меня трепетать.
- Может, мы родственницы? - спрашивала я ее. - Иначе что означают твои слова? Возможно, я напоминаю тебе любимого человека, но ты не должна так себя вести, мне это противно. Я не понимаю тебя… да я и себя не понимаю, когда ты так выглядишь и говоришь.
В ответ на мои слова она обычно вздыхала, а потом отворачивалась и выпускала мою руку.
Вспоминая столь необычные проявления чувств, я тщетно пыталась придумать какую-нибудь удовлетворительную теорию, но не могла приписать их аффекту или трюку. Все они, несомненно, были краткими порывами подавляемого инстинкта и эмоций. Уж не подвержена ли она, несмотря на опровержение матери, кратким приступам безумия? Или же это отголоски подавленных воспоминаний о несчастной любви? Я читала о подобном в старинных книгах. А что, если влюбленный юноша отыскал способ проникнуть в наш дом, прибегнув к подобному маскараду и помощи хитроумной и пожилой искательницы приключений? Но против этой гипотезы, пусть даже и весьма интересной для моего тщеславия, говорили слишком многие факты.
Я не замечала мелких знаков внимания, на которые столь щедр влюбленный мужчина. Моменты уже описанной страстности перемежались долгими интервалами рутины, веселости или меланхолии, во время которых, если не считать ее устремленных на меня печальных глаз, могло показаться, что я вообще перестала для нее существовать. За исключением кратких вспышек таинственного возбуждения, ее поведение было чисто девичьим, к тому же ее постоянная вялость никак не соответствовала поведению здорового мужчины.
В некоторых отношениях ее привычки были странными. Возможно, городская леди и не сочла бы их таковыми, но не мы, сельские жители. Из своей комнаты она выходила очень поздно, обычно не раньше часа дня. Выпивала чашку шоколада, но ничего не ела. Затем мы отправлялись на прогулку, обычно очень краткую, потому что она почти сразу утомлялась, и мы или возвращались в шлосс, или садились на одну из скамей, расставленных среди деревьев. Несмотря на телесную слабость, ее ум отличался живостью, а слушать ее всегда было интересно.
Иногда она кратко упоминала родной дом, или какое-то приключение, или ситуацию или вспоминала что-то из детства, и в этих воспоминаниях действовали люди со странными, на мой взгляд, манерами, а об обычаях, которые она описывала, мы не знали ничего. По этим случайным намекам я догадалась, что ее родная страна гораздо дальше, чем я поначалу предположила.
И вот однажды днем, когда мы сидели под деревьями, мимо проследовала похоронная процессия. Хоронили красивую девушку, дочь лесника. Несчастный отец шагал за гробом любимой дочери; она была его единственным ребенком, и он выглядел потрясенным. Следом за ним парами шли крестьяне, распевавшие похоронный гимн.
Я встала, когда процессия поравнялась с нами, и присоединилась к поющим. Но моя спутница тут же резко меня дернула, и я удивленно обернулась.
- Неужели ты не слышишь, как фальшиво они поют? - раздраженно спросила она.
- Как раз наоборот. По-моему, они поют очень хорошо, - возразила я, раздосадованная тем, что меня прервали. К тому же мне было неудобно: ведь наш спор могли заметить проходящие мимо люди.
Поэтому я тут же запела вновь, но Кармилла опять меня прервала.