Деврё пребывал в дурном расположении духа. Он был горд и не собирался извиняться. Но, глядя в сторону и не склоняя головы, он выразил надежду, что мисс Лилиас чувствует себя лучше.
Как же, как же, приближалась весна, и пастор знал, что вместе с весной к маленькой Лили возвращается здоровье.
- Она как птичка… как цветок, а зима почти уже прошла. - В речь доктора вплетались, как отголоски сна, красивые слова из Песни Песней, которые так любила читать маленькая Лили: - "Цветы вскоре покажутся на земле, время пения настанет, и голос горлицы послышится в стране нашей".
- Сэр, - произнес Дик Деврё (голос его звучал странно). - У меня к вам просьба: не окажете ли вы мне одну услугу? Думаю, с учетом всех обстоятельств, я хочу не слишком многого. Если я напишу письмо и передам его вам незапечатанным… письмо, сэр… к мисс Лили… не согласитесь ли вы прочесть ей это письмо вслух или отдать, чтобы она прочитала его сама? Или просто несколько слов… не на бумаге… вы их передадите?
- Капитан Деврё, - проговорил доктор сдержанно, но очень печально, - я должен вам сказать, что моя дорогая девочка очень нездорова. Она была простужена; болезнь, против обыкновения, затянулась - думаю, моя маленькая Лили унаследовала слабое здоровье ее дорогой матери, - и теперь требуется бережное, очень бережное обращение. Но, слава Богу, впереди весна. Да, да, теплый воздух, солнце - и она снова сможет выйти на улицу. Сад, знаете ли, посещения знакомых, небольшие прогулки. Так что я не ропщу и не отчаиваюсь, нет. - Речь его звучала, как обычно, мягко и задумчиво и сопровождалась тяжкими вздохами. - Вы ведь знаете, капитан, я старею, - помолчав, продолжил доктор, - и был бы рад, если бы она обрела доброго и нежного спутника жизни, потому что она - слабый, хрупкий цветок, так мне кажется. Бедная маленькая Лили! Я часто думаю, что она пошла в свою дорогую мать, и я ее всегда холил и лелеял. Она балованное дитя, очень балованное. - Доктор внезапно замолк и подошел к окну. - Если бы ее можно было избаловать, я бы сделал это уже давным-давно, но нет, ее не испортишь. Славная моя маленькая Лили! - Твердо, но в то же время кротко пастор Уолсингем продолжил: - Доктора говорят, что ее нельзя волновать, и я не могу этого допустить, капитан. Ваше послание я ей передал… когда же это было?.. Четыре, нет - пять месяцев назад. Я передал его охотно, потому что был о вас хорошего мнения.
- А теперь нет… теперь все иначе, - яростно прервал его Деврё.
- Так вот, ее ответ вам известен; она дала его не сгоряча, без спешки, приняв окончательное решение, которое я собственноручно записал и отослал вам.
- Я думал, доктор, вы мне друг, а теперь уверен, что это не так, - отозвался молодой человек по-прежнему с горечью.
- Ах, капитан, не считайте своим другом того, кто друг вашим порокам; если вы восстаете на тех, кто указывает вам на ваши слабости, то вы не друг самому себе. Зачем же видеть врагов в своих самых ревностных доброжелателях?
- Все мы не без греха, сэр, и мои грехи не самые тяжкие, но все же мне не дозволено ни исповедаться, ни получить прощение. Этому есть причина, и вы ее от меня скрываете.
Гордый, побледневший от ярости, Деврё был чертовски хорош, и красота его носила на себе печать порока.
- Она не назвала причины, сэр, - ответил доктор Уолсингем. - Лилиас не сказала ничего, но, как я понял, она вас не любит, и она просила меня больше об этом не упоминать.
- Она не назвала причины, однако же причина вам известна, - свирепо сверкая глазами, произнес Деврё.
- Право, сэр, я не знаю, - ответил священник.
- Да нет же, знаете… вы должны… вы дали понять… во всяком случае, вы слышали обо мне что-то дурное, потому и относитесь теперь к моему сватовству неблагосклонно.
- В самом деле, за последнее время я слышал о вас немало дурного, капитан, - отвечал доктор Уолсингем уверенно и не спеша, но с печалью. - Я слышал достаточно, чтобы убедиться: не такой муж нужен женщине, которая стремится обрести надежного спутника и честный, мирный очаг.
- Я знаю… вы говорите так из-за той палмерзтаунской девицы, которая меня оболгала? - вскричал Деврё.
- Эта несчастная молодая женщина, капитан, носит фамилию Глинн, и вы ее обманули, обещав жениться.
В то же мгновение Деврё вскочил. Он походил на призрак, в глазах горел синий огонь, с побелевших губ не сорвалось ни слова - несколько секунд слышалось лишь тиканье прозаических старых часов миссис Айронз на верхней площадке лестницы; изящная рука капитана была протестующе вскинута, весь его облик, напоминавший одновременно о рае и аде, мог бы принадлежать падшему ангелу.
- Пусть всеблагой Творец покарает меня смертью здесь, у ваших ног, доктор, если это не ложь, - вскричал капитан. - Ничего я ей не обещал - она скажет вам сама. Я полагал, она давно вам сказала. Эту ложь придумала ее мамаша, воплощенная дьяволица, уж не знаю зачем, - наверное, просто из адского пристрастия к интригам.
- Было обещание или его не было, - серьезно ответил доктор, - в любом случае преступление ваше отвратительно, а жестокость - беспредельна.
- Доктор Уолсингем, - громко начал Дик Деврё, и в его голосе прозвенела странная насмешка, - при всей вашей учености вы не знаете света; человеческая натура для вас загадка; вы не догадываетесь даже, что происходит каждый день в этой самой деревне прямо у вас на глазах. Я не хуже других; я мог бы назвать вам пять десятков человек, куда глубже меня погрязших в грехах, а ведь они старше меня и должны бы быть умней; но я раскаиваюсь - хоть и нелегко об этом говорить, потому что я горд, чертовски горд, так же горд, как вы; и даже перед лицом Создателя - что мог бы я к этому добавить? Я раскаиваюсь, и если Небеса отпускают кающимся грехи, почему же не поступать так же нашим несчастным смертным собратьям?
- Капитан Деврё, мне нечего вам прощать, - кротко возразил пастор.
- Но говорю вам, сэр, эта жестокая бессмысленная разлука навеки меня погубит, - воскликнул Деврё. - Заклинаю Небом, выслушайте меня. Я выдержал нелегкое сражение, сэр! Я пытался забыть ее… возненавидеть… и не смог. Говорю вам, сэр, вам не понять силы моей любви… вашей натуре это недоступно. Я вас не осуждаю. Но мне думается, сэр… мне думается, я мог бы расположить Лилиас к себе. С женщинами это иногда бывает: они в конце концов отзываются на такую… такую отчаянную любовь. Правда, со мной такого, может, и не случится. Но не лишайте меня возможности самому ее уговорить. Я хочу всего лишь увидеть мисс Лилиас… Боже милосердный… просто увидеть… пусть узнает, что со мной поступили несправедливо… что она может сделать из меня все, что ей угодно… человека честного и праведного, самоотверженного, преданного, а может покинуть во мраке и одиночестве, и мне не останется ничего иного, кроме как набросить на голову плащ и прыгнуть в пропасть.
- Капитан, почему вы мне не верите? Я говорил правду. Я сказал уже: я не могу передать ваше послание; и если мне хочется, чтобы вы избавились от своих пороков, это не значит, что я к вам не расположен.
- Пороков? Моих пороков? Они у меня есть, это верно. Но они есть и у вас, и что, если ваши грехи тяжелее? - выкрикнул Деврё, вновь рассвирепев. - И вы, преисполнясь духовной гордыни, приходите сюда, чтобы увещевать и поучать, чтобы ранить несчастного, который, быть может, не так грешен, как вы. Обо мне говорят дурное? Вы слышали, что мне случается выпить лишний стакан… а с кем этого не бывает? Вы ведь не чураетесь вина - возможно, вы пьете больше меня, но умеете это скрыть; и вы готовы выслушивать любого гнусного клеветника из числа тех негодяев, что благодаря вашей так называемой милостыне вольготно предаются порокам и безделью; и вы полагаете, что творите благие дела - избавьте нас от подобного милосердия! Каково милосердие - отказаться передать мою несчастную записку; да вы просто бездушный фарисей.
Несомненно, бедный капитан Деврё не владел собой: он был рассержен, впал в ярость, почти обезумел - и совершенно забыл о подобающей вежливости. Увы, как говорит Иов: "Вы придумываете речи для обличения? - На ветер пускаете слова ваши".
- Да, бездушный, жестокосердный фарисей! - Поток ревел, ветер бушевал; ночь и буря завладели бедным Деврё. - Вы каждый день твердите молитву… проклятое лицемерие… не введи нас во искушение… но вам нет дела до того, к чему ваши гордость и упрямство толкают меня… вашего ближнего.
- Ах, капитан, вы на меня сердиты, но все же я в этом не виноват; если человек в раздоре сам с собой, то как ему поладить с другими. Вы сказали немало несправедливых и, возможно, неподобающих слов, но я не стану вас упрекать; гнев и волнение спутали ваши речи. Когда кто-нибудь из моей паствы впадает в грех, я каждый раз обнаруживаю, что виной всему - недостаток молитв. Капитан Деврё, не случалось ли вам в последнее время пренебрегать должными молитвами?
Капитан, обратившись к огню, изобразил на лице отнюдь не приятную усмешку. Но доктор это стерпел и лишь произнес, обратив взгляд к небесам: "Господи, если бы ты был здесь, не умер бы брат мой".
В голосе простодушного пастора, когда он произносил слово "брат", звучала доброта, даже нежность; Деврё был задет за живое, и пробудилась лучшая сторона его натуры.
- Мне жаль, сэр, поверьте. Вы чересчур снисходительны… мне очень жаль. У вас ангельское терпение, сэр… вы само благородство, а я такой негодяй. Лучше бы вы меня ударили, сэр… вы чересчур добры и терпеливы, сэр, вы чистейший человек… и как я мог так говорить с вами? Это испытание, сэр: если вы сможете меня простить… простить мой грех… вы увидите, я переменюсь, я стану другим человеком. Клянусь вам в этом, сэр. Я исправился, сэр… исправился, но не верьте мне, пока не убедитесь сами. Добрый самаритянин, не ставьте на мне крест… моя душа как открытая рана.
Ну что ж, они поговорили еще немного и расстались друзьями.
Глава LXVII
БЛУЖДАНИЯ НЕКОЕГО БЕСПОКОЙНОГО ДУХА
Мистер Дейнджерфилд посетил этим вечером клуб и был скорее в хорошем настроении, чем наоборот, разумеется, пока речь не зашла о бедняге Чарлзе Наттере. Когда же это случилось, он помрачнел, вздрогнул, мотнул головой и произнес:
- Плохи дела, сэр. А где его несчастная жена?
- Она ночует у нас, бедняжка, - сказал майор О'Нейл мягко, - и ни о чем не имеет ни малейшего понятия. От души надеюсь, что она ничего не узнает.
- Ну, сэр! Ей придется узнать. Но она ведь могла услышать и худшую новость? - отозвался Дейнджерфилд.
- Ваша правда, сэр, - произнес майор; он перестал набивать трубку и устремил на Дейнджерфилда спокойный, но многозначительный взгляд, а затем кивнул и опустил веки.
Как раз в это мгновение вошел Спейт.
- Ну что, Спейт?
- Да, сэр?
- Вы видели тело?
Следом посыпалось еще полдюжины вопросов, а молодой человек, озябший и взъерошенный, приветствовал собравшихся и подошел поближе к огню, чтобы обсохнуть: на дворе стояло ненастье и сыпал снег.
- Ну и вечерок, джентльмены; я поворошу огонь, с вашего разрешения… да, я его видел, беднягу Наттера… зрелище жуткое, скажу я вам; эй, Ларри, принеси-ка мне большой стакан пунша… правого уха нет, и от правой руки тоже почти ничего не осталось… и будь добр, такой, чтоб обжигал… и, уф - меня чуть не вывернуло… рыбы, вы ведь понимаете… жалею, что меня туда понесло… помните распивочную Догерта в Рингзэнде?.. Он там, в задней гостиной; лицо почти не изменилось - просто на удивление.
И мистер Спейт, опершись локтем на круглый столик и водрузив ноги на каминную решетку, стал потягивать дымящийся пунш; он отвечал на вопросы, вместе со всеми строил предположения, а тем временем оттаивали и душа его, и платье.
А в Мельницах, куда уже принесли дурную весть - сначала вдова Макан, а потом Пат Моран, - возбужденные служанки, собравшиеся в кухне за чаем, с замиранием сердца повторяли: "Бедный хозяин! Ох, горе горькое! Ох, что это там?" И они вскакивали и озирались в испуге. "Боже милостивый, а наша бедненькая госпожа - как она это переживет?" И беседа продолжалась в том же духе. За окнами подвывал ветер, в стекло мягко барабанил снег, "и, Бог мой, как же было темно!".
Взяв толстую кухонную свечу, отправилась наверх отдыхать от трудов праведных Могги; Бетти тоже не собиралась долго засиживаться - только "ополоснуть тарелки" и притушить огонь; в одиночестве ей стало не по себе, и она решила попроситься на ночь в постель к Могги.
Со времени ухода Могги прошло не более двадцати минут, Бетти почти уже закончила свои дела, и вдруг… "Святые угодники!" - пробормотала она, выпучив глаза и роняя на выложенный плитами пол швабру, потому что с верхнего этажа до нее донеслись - или ей почудились - шаги хозяина (его походку ни с чем нельзя было спутать).
Бетти прислушалась (она сама была бледна как покойник и едва дышала), но все стихло, лишь за окном глухо раздавались порывы ветра и мягко барабанил по стеклам снег; она слушала и слушала, но все зря.
- Показалось, только и всего, - со вздохом облегчения произнесла Бетти, изо всех сил стараясь приободриться, и стала доделывать свою работу; время от времени она замирала, чтобы прислушаться, или принималась громко напевать. Наконец пришла пора и ей взять свечу и отправиться наверх; Бетти оставалась одна уже добрых полчаса… в доме все было спокойно… только шум бури… ее скрипучая и дребезжащая мелодия, и метания ветра на крыше и в дымоходах.
Поднимаясь по лестнице с неровно горящей свечой в руках, Бетти подозрительно озиралась через плечо. В коридорное окошко беспрерывно бились и скользили вниз белые снежные хлопья, и от этого оно казалось совсем черным. Кто знает, а вдруг какое-нибудь страшное лицо, прячась за этой текучей кружевной завесой, незаметно смотрело из темноты прямо на Бетти, когда она проходила мимо? И Бетти, кухарка, одолела лестницу с большим проворством.
Как известно, тот, кто подслушивает, редко слышит о себе хорошее; подглядывающий тоже иной раз видит не то, что бы ему хотелось; и кухарка Бетти, на лестничной площадке бросив испуганно-любопытный взгляд в коридор, узрела такое, что едва не лишилась чувств.
В глубокой дверной нише по правую руку кухарка, как я уже говорил, увидела нечто: то ли человеческую фигуру… то ли густую тень… всего лишь густую тень… или, быть может, собаку. Бетти подняла подсвечник над головой и присмотрелась: нет, ей-богу, это была не тень; там, без сомнения, прятался человек!
Человек этот был закутан в черное, сидел съежившись, задрав подбородок. Кухарка узнала лицо Чарлза Наттера, неподвижное и смотрящее искоса, украдкой. Взгляды встретились, но лишь на мгновение; раньше, чем вы успели бы сосчитать до трех, чары разрушились. Но ошибки быть не могло. Бетти как нельзя лучше рассмотрела эти мрачные смуглые черты. В ярких белках мерцали отблески свечи.
Вскочив, черный гость замахнулся на свечу шляпой. Громко взвизгнув, Бетти швырнула в него подсвечник, который с грохотом ударился о дверь, и мгновенно все поглотила тьма; не сознавая, что делает, служанка бросилась в дверь спальни напротив, заперлась изнутри и в безумном ужасе нырнула под одеяло.
Ее вопль не остался, разумеется, без внимания. Шум слышала Могги, но не придала ему значения: Бетти имела обыкновение визжать при виде мыши, а то и мошки. Дверь спальни Бетти захлопнулась, как обычно в таких случаях, а на оклик ответа не последовало, и Могги пришла к выводу, что ничего не случилось.
Однако очередь Могги была еще впереди. Я слышал, что когда духи "являются", то они обычно не теряют времени даром; иной раз дух успевает нанести за один вечер несколько визитов.
Можно сказать определенно, что Могги, в отличие от Бетти, не была склонна излишне доверять рассказам о гоблинах, ведьмах, банши, пэках и прочей нечистой силе. У нее был хороший аппетит, крепкий сон, и ей ни разу не являлся дьявол. Поэтому ужасы, пережитые той ночью, ей были внове, и у меня, соответственно, нет разумных причин сомневаться в надежности ее свидетельства. Ночью, внезапно пробудившись, она увидела в своей комнате свет и услышала негромкий шорох в том углу, где помещался старый, выкрашенный в белый цвет стенной шкаф. Могги просунула голову за тонкий полог и - о Небо! - увидела человека, который рылся в шкафу; дверцы были широко распахнуты, в отверстии замка торчал, как ей почудилось, ключ.
Фигура в углу очень напоминала хозяина. Храните нас от зла, святые угодники! Свет отражался от задней стенки шкафа, и профиль ночного гостя выделялся очень четко. Могги рассказывала, что на сапоги пришельца были надеты как будто толстые шлепанцы, плечи облегала темная накидка с капюшоном на пуговицах, лицо скрывала надвинутая шляпа; и накидка, и шляпа, и все остальное было в снегу.
Словно услышав шелест полога, пришелец обернулся к кровати, и Могги отчаянно воскликнула:
- Это вы, сэр?!
- Не шевелись, и ничего с тобой не случится, - сказал он, поспешно шагнул к кровати, обхватил холодной рукой запястье Могги и снова велел, чтобы она вела себя тихо и ни в коем случае не говорила никому об увиденном; тут Могги (так она впоследствии предположила) потеряла сознание, ибо из дальнейшего помнила только, как в смертельном страхе прислушивалась, в комнате было совсем темно и у стенного шкафа снова раздался шорох, а вслед за тем стук шагов, и она решила, что с ней все кончено, но пришелец двинулся не к кровати, а к двери, а потом (как подумала Могги) вниз по лестнице.
Наутро стенной шкаф оказался запертым, дверь комнаты была закрыта, парадная и задняя дверь - на замке, а ключи лежали на столе в холле - там, где их оставили накануне ночью.
Можете не сомневаться, что обе женщины возблагодарили Бога, когда за окном начало светать и возвращающийся день возвестил о себе радостными звуками; тогда подруги по несчастью (а кто из них выглядел бледнее и испуганней, определить было трудно) сошлись в кухне за истерическим чаепитием и, прикрыв дверь и подсев с чайником поближе к окну, стали обсуждать ночные происшествия, проливать слезы и возносить молитвы.
Глава LXVIII
О ТОМ, КАК ПРОШЕЛ ВЕЧЕР В ВЯЗАХ;
ДОКТОР ТУЛ СОВЕРШАЕТ НЕБОЛЬШУЮ ПРОГУЛКУ;
ДВА ИЗБРАННЫХ УМА ВЕДУТ БЕСЕДУ;
ГЕБА С НЕКТАРОМ ВПОРХНУЛА В КОМНАТУ
А в Вязах той ночью маленькая Лили сидела с добрым стариком пастором в уютной старомодной комнате. Лили не стало лучше; она по-прежнему хворала и находилась под присмотром докторов, но рядом с отцом она всегда бывала счастлива, а он проявлял еще больше мягкости и нежности, чем обычно; он никоим образом не склонялся к отчаянию, будучи по натуре оптимистом, но все же не мог не вспомнить свою молодую жену, столь рано потерянную; раз или два в красивом девичьем личике маленькой Лили - в его чертах или выражении - мелькнуло нечто, воскресившее в памяти доктора болезненную красоту и жалобную улыбку ее матери, и он на мгновение ощутил странную боль. А потом веселая речь и обаяние дочери возвращали доктору бодрость, и мимолетная тень исчезала, изгнанная улыбкой маленькой Лили.