На следующее утро Стерка перенесли домой; Наттер исчез - и все подозрения пали на него. Все складывалось удачно. Однако, хотя Пелл и объявил, что Стерк умрет, не приходя в сознание, а трепанация черепа повлечет за собой немедленную смерть, у меня было предчувствие, что к раненому вернется память и он заговорит. Я скрупулезно описал данный медицинский случай в письме моему лондонскому врачу - это настоящее светило - и получил ответ, в точности совпадающий с мнением доктора Пелла. Все единодушно утверждали, что трепанация равносильна гибели. Могли пройти дни, недели, месяцы - сколько угодно времени, но ни малейший проблеск сознания не озарил бы постель умирающего. И все-таки, сэр, я чуял недоброе. Стерк умирать не торопился.
Как видите, я рассказываю вам все без утайки. Я предложил Айронзу сумму, которая являлась для него целым состоянием, он иногда прислуживал у постели Стерка, помогая перевязывать раны; он должен был улучить момент и задушить его мокрым носовым платком. Я сделал бы это и сам, когда мне единственный раз представилась возможность, если бы только мне не помешали.
С согласия миссис Стерк я пригласил доктора Диллона. За трепанацию я обещал ему пятьсот гиней. Этот молодой прохвост, как я мог доказать, уморил кровопусканиями олдермена Шерлока в угоду его юной супруге. Кто бы подумал, что нищий развратник не сразу решится за пятьсот гиней пробуравить своим трепаном череп полумертвеца - в сущности, уже трупа? Лихорадочное ожидание затягивалось. Мне не давала покоя страшная мысль о том, что к Стерку вернется сознание и он заговорит - это повергло бы меня в прискорбную ситуацию, в которой я теперь и оказался; но тогда я был полон решимости во что бы то ни стало покончить с проклятой неизвестностью.
Посчитав, что Диллон забыл о своей договоренности из-за свинского беспутства, я склонился к другому пути. Я решил предоставить Стерка природе и обвинить во всем Наттера на основании показаний, которые Айронз под моим давлением подтвердил бы под присягой. Как оказалось, это был бы наилучший выход. Если бы Стерк умер, не сказав ни слова, а Наттера повесили как убийцу, вопрос сам собой навсегда бы закрылся и Айронз был бы у меня в руках.
Я рассмотрел дело с разных сторон. Риск я предугадывал с самого начала и заготовил множество ухищрений с целью добиться желаемого, однако все планы мои, один за другим, опрокидывала судьба. Даже сейчас я не могу с полной уверенностью сказать, не разумнее ли было дожидаться, пока Стерка не настигнет неизбежный, по мнению докторов, конец. Несмотря на все их рассуждения, у меня, повторяю, было предчувствие, что перед смертью он очнется и изобличит меня. Быть может, я совершил ошибку, но ошибка была предопределена, и тут уж ничего не попишешь.
Итак, сэр, вы видите, что мне не в чем себя упрекнуть, хотя все и рухнуло.
Услышав шорох за входной дверью, я понял, что разоблачен - Стерком или Айронзом - и что это пришли за мной. Если бы мне удалось прорваться, я бы сбежал. Шансы мои были невелики, но попробовать стоило. Вот и все. Невиновность лорда Дьюнорана я готов подтвердить под присягой, если это поможет его сыну, на протяжении моей жизни данное обстоятельство служило причиной многих ваших невзгод, милорд.
Лорд Дьюноран не произнес ни слова и только наклонил голову.
Заявление Дейнджерфилда относительно убийства Боклера было тщательно занесено на бумагу, а сам заявитель приведен к присяге. Пока составлялся документ, Дейнджерфилд расхаживал из угла в угол по каменному полу своей камеры, но, поставив подпись, внезапно обнаружил недомогание, лицо его разгорелось; могло показаться, что ему грозит припадок, но очень скоро он оправился и спустя пять минут выглядел точно так, как и в начале рассказа.
Оставшись наедине с надзирателем, Дейнджерфилд, пребывая в самом жизнерадостном и словоохотливом настроении, поделился с ним своими надеждами на помилование и попросил дать ему побольше бумаги, чтобы набросать к утру ходатайство, добавив:
- Полагаю, что при закрытии судебной сессии меня вызовут для оглашения приговора, это произойдет послезавтра, и прошение должно быть готово заранее.
Дейнджерфилд говорил с подъемом - как человек, с души которого свалилось тяжкое бремя. Когда ухмыляющийся страж с кустистыми бровями сжал узнику на прощание руку и пожелал удачи, тот остановил его у порога и, положив белую ладонь на его исполинское плечо, произнес:
- Я намерен выдвинуть довод, о котором они даже не подозревают. Я уверен в своей свободе, а вы что об этом думаете, а? - И Дейнджерфилд расхохотался. - Когда меня здесь не будет, вы не откажетесь последовать за мной? Честное слово, вы обязаны, сэр. Вы мне нравитесь, а если я вам не по душе, пошлите к чертям, но я вернусь и заберу вас с собой.
Они расстались весело, с непринужденными шутками, а утром надзиратель разбудил начальника тюрьмы в неурочный час и сообщил ему, что мистер Дейнджерфилд мертв.
Ночное ложе надзирателя помещалось прямо за запертой дверью камеры. Он навещал узника через определенные промежутки времени. В первый раз ничего необычного не наблюдалось. Это было спустя полчаса после того, как узник остался один. Мистер Дейнджерфилд (он предпочитал называться именно так) мирно дремал у себя в постели; он только приоткрыл глаза и слегка кивнул, словно желая сказать: "Я здесь", и вновь молча смежил веки.
Спустя три часа надзиратель вошел в камеру с зажженной свечой - и тотчас же отпрянул назад.
- В комнате было неладно, - рассказывал он. - Меня чуть с ног не сшибло, и я поскорей отскочил. Попробовал двинуться на шаг-другой - совсем невмоготу стало; свеча погасла, словно там дьявол сторожил. Я отшатнулся, окликнул узника, но тот не ответил. Тогда я выбежал, запер дверь, позвал Майкла, мы стали кричать вместе, но все без толку. Распахнули дверь настежь, я ринулся внутрь и выбил стекло, чтобы впустить свежего воздуха. Войти в камеру сразу было никак нельзя - пришлось дожидаться, а когда вошли, он лежал на кровати, будто спал, в ночном колпаке, подложив руку под щеку, глядя вниз, на каменные плиты, и хитро улыбался, словно ловко кого-то провел. Он был мертв - тело уже успело остыть.
Последовало дознание. Мистер Дейнджерфилд "выглядел очень успокоенным", говорится в старом документе, в постели он "казался спящим", "ладонь его была приложена к щеке, пальцы - к виску", лицо "слегка опущено, как будто он разглядывал что-то на полу", с "иронической усмешкой"; по моим предположениям, неизгладимый сарказм так и оставался на этой желтой маске.
Некоторые приписывали смерть сердечной болезни, другие усматривали причину ее во вредных испарениях из-под пола. Дейнджерфилд был мертв - вот все, что жюри присяжных могло сказать наверняка; в его смерти они увидели Промысел Божий. Надзиратель, полный суеверий, был страшно встревожен прощальными словами мистера Дейнджерфилда. Он обратился за советом к священникам и спустя несколько месяцев, проникшись глубокой серьезностью, стал чуть ли не аскетом. Я же думаю, что напутствие Дейнджерфилда было продиктовано той зловещей шутливостью, в которой его острый ум блистал подобно кладбищенским метеорам, когда ужасы и преступления занимали его больше всего.
Племянница тюремщика, по ее словам, хорошо помнила дядюшку, уже глубоким стариком, за три года до мятежа, тот поведал, что мистер Дейнджерфилд покончил с собой при помощи углей, тлевших в металлической грелке, которую он, жалуясь на озноб, у него выпросил. Дейнджерфилд заполучил грелку с целью лишить себя жизни, и грелка эта была забыта в камере на ночь. Он поместил ее под кроватью, дождался первого визита надсмотрщика, а потом заткнул своим плащом дымоход небольшого камина - единственное вентиляционное отверстие, через которое в камеру поступал воздух. Так он погиб от удушья. И только следующей зимой, растапливая камин, надзиратель обнаружил, что дымоход закупорен. Еще ранее у него зародились кое-какие догадки насчет грелки, но теперь все сомнения развеялись. Разумеется, он умолчал и о своих первоначальных подозрениях, и о позднейшем открытии.
Когда я слышу подчас о смышленых юношах, сбивающихся с пути истинного и безудержно предающихся соблазнам (добрые христиане молят Небо о том, чтобы их избежать), передо мной встает белоголовая фигура: я вижу высокий лоб и презрительную гримасу, из раскуренной возле плутонова огня трубки вьется дымок - и я вспоминаю тогда слова сына Сирахова: "И не есть мудрость знание худого, и нет разума, где совет грешников".
Мистер Айронз конечно же покинул Чейплизод. Он взял в дорогу сотню гиней, полученных им от мистера Дейнджерфилда, а также, как говорили, солидную прибавку, сделанную щедрым доктором Уолсингемом; однако в спешке забыл прихватить с собой миссис Айронз: она осталась одна и по-прежнему продолжала сдавать комнаты внаем; о муже с той поры она больше ничего толком не слышала и под конец, пожалуй, не столько желала вновь увидеть супруга, сколько страшилась этого.
Спустя несколько лет в "Фениксе" доктор Тул пересказывал на свой лад дошедший до него слух, который, впрочем, вполне мог оказаться чистейшей воды небылицей:
- Новости о Зикиеле Айронзе, клянусь Юпитером! Пророк обнаружился, сэр, вдвоем с приятелем, в окрестностях Хаунслоу: оба были в масках, за поясом - пара пистолетов, в карманах - пригоршня пуль и рожок для пороха. Поначалу Зикиел представился констеблю, а потом засвидетельствовал почтение мировому судье, который дал ему и его компаньону рекомендательные письма к лорду, главному судье, который, ей-богу, проникся к ним таким расположением, что, снарядив процессию, отправил их в своей лучшей карете, запряженной одной лошадью, в сопровождении почетного караула, священника и, разумеется, верховного шерифа, через Сити. Там, по повелению короля, их наградили цепью рыцарского ордена Пенькового Галстука; во избежание лишнего неудобства им не требовалось спускаться с повозки, а когда повозка отъехала, они остались в удобной, непринужденной позе, с руками, закинутыми за спины, явно в приподнятом настроении и выказали свою безудержную веселость тем, что проплясали на пару рил с редким проворством и ловкостью, пока совершенно не выдохлись, после чего дали себе остыть, пребывая полчаса недвижными, и уже под конец отправились засвидетельствовать почтение президенту Коллегии хирургов…
Тул продолжал в том же духе, но, на мой взгляд, Айронзу вряд ли достало бы храбрости, чтобы сделаться разбойником с большой дороги, и потому вся эта история представляется мне чистым вымыслом.
Теперь, я думаю, все мы хорошо узнали тетю Ребекку. Оглядываясь на ее жесткое обращение с Паддоком, обрисованное в предыдущих главах нашего рассказа, мы, я полагаю, можем теперь вполне уяснить истинную причину ее суровости.
Тетушка была чудаковата, придирчива, порой просто невыносима, но скупость была ей неведома, и она без колебаний распорядилась имуществом почти всецело в пользу Паддока, оставив за собой только право на пожизненное владение.
- Однако в брачном контракте, - заметил поверенный (так в те дни называли себя юристы), - обыкновенно… - Тут он понизил голос, и дальнейших слов мне было попросту не разобрать.
- Ах, это… - проговорила тетушка. - Что ж, можете, если угодно, обратиться к лейтенанту Паддоку. Я оставляю за собой только право владеть имуществом пожизненно; лейтенант Паддок может распорядиться прочим по собственному усмотрению.
И по щекам тети Ребекки разлился при этих словах легкий румянец. Скорее всего, она вряд ли усматривала в предложении поверенного какой-либо практический смысл: услышь она от ангела то же самое, что было сказано когда-то о Саре, она не рассмеялась бы, а только, наверное, покачала бы головой. Тетя Ребекка была старше супруга на двадцать лет с лишним; и мне неизвестно, кто кого пережил, - в этой жизни сильнейший побеждает не всегда.
Бракосочетание тетушки и лейтенанта прошло почти незаметно - все только и говорили о предстоящем блистательном соединении мисс Гертруды и лорда Дьюнорана.
Глава XCIX
РАССКАЗ ОКОНЧЕН
Давние протоколы заседаний Ирландской палаты лордов лучше меня истолкуют парламентские слушания, в ходе которых все последствия вынесенного покойному лорду Дьюнорану приговора, сказавшегося на его сыне, были аннулированы. Старинное имя его было вызволено из тьмы бесчестья, а возросшее имущество возвращено наследнику, который мог теперь сполна оценить меру супружеского счастья. Для былого затворника Мервина и для прекрасной Гертруды развязка нашей истории подобна волшебной сказке.
Свадьба в те времена была и торжеством и праздником, поэтому брачный союз Гертруды Чэттесуорт с молодым лордом Дьюнораном сочли уместным приурочить к публичному оправданию семейства, полному восстановлению его в правах и возвращению всей прежней собственности. Накануне благословенного дня в Белмонте показалась фигура, опиравшаяся на крепкую руку доброго Дэна Лофтуса. Это был приходский священник, которого не видели здесь уже много месяцев, - и как же он переменился, как постарел!
Гертруда выбежала навстречу и, вскрикнув, обвила руками шею доктора Уолсингема; рыдая, она припала к его плечу, безмолвно умоляя позволить ей быть его дочерью. Доктор понимал ее чувства, он от души желал ей счастья. В комнату вошел и лорд Дьюноран, он с искренней радостью и глубоким почтением приветствовал священника. Доктор, не имея возможности присутствовать на бракосочетании, хотел сказать несколько слов "моей дорогой маленькой Герти" - так мы ее называли - "в преддверии великой жизненной перемены, ее ожидающей". Теперь священник обратился к ним обоим. Получилось нечто вроде короткой трогательной проповеди, она звучала примерно так:
- Мне незачем говорить о том, сколь почетно брачное состояние, но вы, милорд, не должны забывать, что и после свадьбы вам нужно по-прежнему ухаживать за женой, как за возлюбленной. Вы выбрали себе любимую и впредь должны любить свой выбор. В Песни Песней Соломона Спаситель - жених, а Церковь - Его суженая; Он обращается к ней "возлюбленная моя", а она к Нему - "возлюбленный мой"; и хотя оба они неравночестны, но оба должны равно любить друг друга.
И не будьте суровы к жене: чем большую слабость она обнаружит, тем будьте к ней добрее. Элканах говорит своей жене: "Не лучше ли я для тебя десяти сыновей?", как если бы он благоволил больше за то, за что она считала себя презираемой. Так добрый супруг не станет меньше любить супругу за ее недостатки, но, наоборот, лелеять нежнее, как Элканах, чтобы она сама могла с ними справиться. А если жена будет ревнива - о да, они ревнивы…
Священник произнес это мечтательно, с отуманенным печалью взором, задумчиво покачивая головой; на губах его блуждало только подобие улыбки: возможно, мысли его витали в далеком прошлом. "Милорд" лукаво взглянул на Гертруду - та, потупившись, изучала ковер, причем щеки ее как будто зарумянились. Я уверен, она видела, что милорд хотел бы встретиться с ней глазами, но притворилась, будто не замечает его взгляда.
- Если жена ревнива, - продолжал священник, - помните: ревностью измеряется ее любовь. Благодарите Бога: ведь вы - по воле Его - стали для нее таким сокровищем, что она не в силах утаить свои страхи и боится утратить даже частичку вашей любви. Пусть ваше сердце будет благодарно за это и ей.
А если мужу случится упрекнуть жену, это должно выглядеть так, будто он корит сам себя, и слова его должны уподобиться стрелам Ионафана, назначение коих было не поражать, но предостерегать. Жена должна слышать от вас только слова любви. Она пришла к вам, как к святилищу, искать защиты, и можете ли вы сами причинить ей боль? Попирает ли монарх собственную корону? Соломон называет жену венцом супруга - следственно, кто пренебрегает женой, тот наносит удар собственной чести. Я готов превозносить добродетель и в мужчинах, и в женщинах - там, где она обретается.
Доктор словно беседовал сам с собой, он говорил медленно, не отрывая глаз от пола.
- И мне кажется, у женщин добродетели больше, чем у мужчин.
Тут молодые люди вновь обменялись улыбками; доктор поднял голову и заговорил снова:
- Да, женщины слабее и легче уступают слабостям, но я верю, они лучше. Всякий человек становится тем лучше, чем ближе подходит к Господу; а больше всего уподобляется человек Богу, когда проявляет милосердие. Женщины всегда более сострадают, чем мужчины. Сказано: Бог есть любовь. И, я уверен, в любви женщине нет равных.
Речи доктора на серьезные темы представляли собой мозаику из старинных писаний теологов и богословов, из книг римских и греческих авторов, точно так же творения святых отцов в значительной мере основаны на Писании. Доктор полагал, что всякий без труда может обратиться к первоисточникам. Его задача сводилась лишь к повторению добытых истин. Мне непросто провести черту между собственными рассуждениями доктора и заимствованными высказываниями.
Исчерпав тему, доктор поднялся с места, чтобы попрощаться, и сказал мягко и просто:
- Я принес вам небольшой подарок - ожерелье и серьги… Боюсь, они вышли из моды… это бриллианты моей матери… они должны были… - Священник умолк: кто бы не прочел его мысли? Он поспешил отереть глаза и продолжил: - Не возьмешь ли их ты, Герти, в память о бедной Лили? Вот оно как, малышка Герти. Подумать только, я учил ее катехизису! Малышка Герти выходит замуж! И да благословит вас всемогущий Бог на всю вашу оставшуюся жизнь: пусть ваши дети унаследуют от вас вашу красоту и ваши достоинства, пусть дом ваш согревается любовью и держится исполнением долга, пусть они, когда пробьет урочный час, закроют вам глаза с благоговейным смирением и пойдут, следуя вашему примеру, по проложенной вами счастливой и достойной тропе.
Мисс Гертруда вскочила с места, подбежала к священнику и, со слезами покрывая жаркими поцелуями узловатую руку, воскликнула:
- Благодарю вас, сэр, вы всегда были так добры ко мне. Я хотела бы сказать - приходите к нам почаще, сэр, когда мы устроимся, и приводите мистера Лофтуса и дорогую старушку Салли. Я благодарна вам всей душой, сэр, за ваши дивные подарки; а ваши прекрасные советы, сэр, я никогда не забуду, я благодарна вам за напутствие - и как бы мне хотелось доказать, как сильно я вас люблю и почитаю!
Лорд Дьюноран смотрел на них, улыбаясь, однако и у него в глазах стояли слезы. Мужчины, как известно, не слишком любят обнаруживать свою слабость, хотя все знают, что бывают моменты, когда и bonus Homerus dormitat.