Мысли путаются, путаются… Понятно ведь, что я снова уснула. Не может быть, чтобы я действительно побывала в тропосфере. Это вымышленное место, место из книги. И все-таки, встав с дивана, я первым делом пошла не в туалет и не куда-нибудь еще, а заглянуть в мышеловку под раковиной. Мне стало нехорошо. Она действительно была там - зверушка, в чьей памяти я недавно была и чьи мысли принимала за свои собственные. Она сидела в коробке, дрожа от страха, с хвостом, придавленным защелкой мышеловки. Думаю, раньше я никогда не рассматривала мышей, которые попадались в мои ловушки, да и вряд ли вообще задумывалась о них - ну разве что старалась не забыть поскорее выпустить их на улицу. Но теперь я смотрела на нее во все глаза. Не важно, что это было - сон или явь, теперь я точно знала, каково ей там. Я открыла коробку и трясущимися руками стала высвобождать хвост из-под защелки, стараясь делать это как можно нежнее.
- Прости, пожалуйста, - приговаривала я. - Прости.
Я осторожно опустила коробку на пол, и она, пятясь, стала выбираться наружу - медленно, слегка подергивая носиком. Я думала, что она немедленно серой молнией метнется через всю комнату в поисках укрытия, но нет: она уселась прямо передо мной и, глядя на меня, стала чесаться - я-то знала, как сильно ей этого хотелось, - а потом осталась сидеть, не отрывая от меня взгляда своих крошечных черных глазок. Я узнала этот взгляд и инстинктивно на него ответила. С минуту мы продолжали смотреть друг на друга, и у меня больше не оставалось сомнений в том, что она знает. Она абсолютно точно знала на каком-то уровне своего сознания, что я побывала в ее мыслях и понимаю ее. Она меня не боялась. А потом она все-таки ушла - и забралась под один из моих кухонных шкафов. Я заглянула в другие мышеловки, обнаружила, что в них никого нет, и все их выбросила.
Что-то было не так со светом. Я не сразу сообразила - сначала сходила в туалет пописать, потом минут пять рассматривала себя в зеркало, размышляя, что бы обнаружили другие, окажись они в голове у меня, и только потом, вернувшись в кухню и поставив на огонь кофе, поняла, в чем дело. Уже почти стемнело. Тогда я взглянула на часы - разобраться, в чем дело. Четыре часа. Как странно. Я приняла микстуру где-то около одиннадцати. А в тропосфере я была примерно полчаса - ну, по крайней мере, так мне показалось. Может, я уже схожу с ума?
Я заглянула в карман джинсов. Ни следа визитной карточки.
Выглянула в окно - никакой кошки.
Но Аполлона Сминфея я потом все-таки поищу - может, хотя бы его не я придумала.
Печь, видимо, погасла, пока я лежала на диване, и теперь я вся дрожала от холода. То ли дело тропосфера! Никаких чувств, никаких температур. Хочу, чтобы опять было так. А если так нельзя, то хочу, чтобы мне было жарко-прежарко. Я включила еще несколько конфорок и встала как можно ближе к плите. Вскоре кофе был готов, но я никуда с ним не пошла. Я стояла у плиты, дрожала и думала. Вообще-то пора бы уже согреться. Интересно, я не заболела? Может, микстура подействовала на меня сильнее, чем я думаю? А что, если теперь все системы моего организма начнут работать черт-те как?
Но потом я подумала, что если я и в самом деле только что совершила путешествие по непонятному другому измерению и побывала в мыслях мышей (и одной кошки), а потом снова вернулась в собственное сознание, пожалуй, неудивительно, что теперь я чувствую себя немного странно. Ну да, наверное, любой почувствовал бы себя странно после такого? От этой мысли мне захотелось улыбнуться, а потом и вовсе пробрал смех. Нет, ну это только я могла втелепатить в мозг сексуально озабоченной мыши и психованной кошки. Вот бы кому рассказать! Да только я ведь никогда не рассказываю ничего о себе, и к тому же все равно никто бы мне не поверил. Я перестала смеяться. Все остальные, кто сделал это, умерли. Если заканчивать свой рассказ этим, история уж точно получится несмешной.
В сумке у меня зажужжало. Сообщение.
Это был Патрик. "Извини за настойчивость, - писал он, - но ты мне снова нужна, как можно скорее".
О господи…
Перерыв все свои энциклопедии в поисках Аполлона Сминфея, я устроила себе ранний обед - миска риса и остатки мисо. В этот вечер с моей квартирой творилось что-то неладное. И дело не только в том, что время прошло слишком быстро, - тут вдруг стало как-то особенно пусто, холодно и еще грязнее, чем обычно. Ладно уж, пускай нагорит много электричества - я зажгла большой свет в кухне и еще торшер, и к тому же включила радио, пока ела. Обычно в это время суток я не слушаю радио, поэтому я понятия не имела, что это за передача сейчас в эфире. Хотелось послушать что-нибудь уютное - например, чтобы какие-нибудь забавные люди полчаса рассуждали о путеводителях или садоводстве. Но вместо этого мне попалась программа на тему религии. Я посмотрела на часы и прикинула, что программа идет уже минут десять. Беседовали четыре человека, включая ведущего.
- …Но Мантра II показала, что пациенты, за которых молились, шли на поправку не быстрее тех, за которых не молились.
- Не могу согласиться…
- (Смех.) Ну что вы! Как же можно не соглашаться с научными данными! Ведь об этом черным по белому написано в "Ланцете".
- Для тех, кто не в курсе, Мантра II ("Мантра", насколько я понимаю, расшифровывается как "Мониторинг и Актуализация Новых Тренингов") - это исследование, которое проводилось в начале года. Его задачей было выяснить, оказывает ли молитва существенную помощь пациентам с сердечными заболеваниями. Группа пациентов не была осведомлена о том, за кого из них будут молиться, а группа молящихся состояла из представителей разных религий - христианской, мусульманской, иудаистской и буддистской…
- Мантра II - не единственное исследование в этой области - думаю, следует подчеркнуть это отдельно. А как же классическое исследование Рэндольфа Бирда в 1988-м? Или Уильяма Харриса в Канзас-Сити в 1999-м? В исследовании Харриса, которое он проводил в клинике Св. Луки, группа пациентов, за которых молились, чувствовала себя на одиннадцать процентов лучше, чем те, за которых не молились. Ученые изучают этот вопрос уже не одно десятилетие. И продолжают им заниматься - потому что до сих пор так и не доказано, что молитвы не помогают людям. Нет сомнений в том, что молитвы оказывают на человека определенное влияние, но вот какое именно - в этом нам предстоит еще разбираться.
- Безусловно, из моих наблюдений следует, что молитва действительно оказывает свое воздействие на происходящее в мире. Но, возвращаясь к Мантре И…
- Послушайте, но это ведь просто смешно! Где доказательства? В исследовании Харриса, о котором вы, Роджер, говорите и о котором я подробно рассказываю в своей книге, даже сами исследователи признавали, что у одного пациента из двадцати пяти самочувствие улучшилось просто согласно фактору вероятности. Другими словами, результаты, которых они добились, могли быть получены и сами по себе, случайно, по стечению обстоятельств. А этого, уж извините, недостаточно, чтобы меня убедить. Люди перестали бы играть в лотерею, если бы из двадцати пяти номеров им обещали лишь один выигрышный.
- Итак, возвращаясь к Мантре II, - и, думаю, исследования Харриса это тоже касается, - вы бы для начала поинтересовались, кто занимается подсчетом результатов и каким образом их истолковывают.
- А, так у нас тут, оказывается, еще и заговор? Исследователи "скрывают истину"?
- Конечно нет. Но, возможно, такое явление, как молитва, невозможно адекватно истолковать в исследованиях со всеми их показателями, графиками и факторами вероятности. Как вообще можно подсчитать нечто подобное? Например, что такое "единица" молитвы?
- Думаю, здесь встает интересный этический вопрос о Боге. Как бы мы ни трактовали данные, полученные в результате исследований вроде Мантры II, следует задать себе вопрос: если молитва все же помогала людям, то что же это за Бог, если он помогает лишь тем людям, которые его об этом просят или за которых просят другие люди? Получается, что Бог обращается с разными людьми по-разному, а разве не все мы - Божьи дети и все перед ним равны?
- Да, это интересный вопрос. Возможно, концепция молитвы и заключается в ее парадоксе. Возможно, действительно нельзя молиться такому Богу, который ко всем относится одинаково. Возможно, в таком случае молитва и в самом деле становится чем-то лишним и неуместным. Если Бог любит всех одинаково, ему, вероятно, необязательно все время напоминать о том, что о людях надо заботиться? И в таком случае получается, что в молитвах нет никакой логики.
- Я согласен, это сложный вопрос. И все-таки есть же еще вот какой аспект: а что, если дело вообще не в Боге? Что, если успех молитвы служит подтверждением гипотезы о силе мысли? Может ли мысль всерьез влиять на материальный мир?
- Например, можно ли силой мысли гнуть ложки?
- Да. (Смех.) Думаю, в каком-то смысле гнуть ложки - это приблизительно то же самое, что и молиться.
Пока шел весь этот спор, я доела рис и закурила. По крайней мере, в комнате звучали чьи-то голоса, напоминая мне о том, что где-то за пределами этой комнаты и моего сознания существует реальный мир. И куда это, черт побери, меня сегодня носило? И когда можно будет снова туда вернуться? Теперь я все время думаю лишь об этом. Может быть, стоит поскорее попробовать еще раз? Тогда я смогу проверить: а) действительно ли это место настолько реально, как показалось мне сегодня днем, б) если оно реально (что бы ни подразумевалось здесь под реальностью), смогу ли я перемещаться в нем успешнее, чем в первый раз.
Мимо проехал поезд - интересно, куда и откуда? Сегодня я еще не выходила из дому.
Я выкурила еще одну сигарету, пытаясь согреться, но ничего не получалось. Пожалуй, стоит вернуться в тропосферу хотя бы из-за этого: по крайней мере, там я не мерзну. Если бы только мне не казалось, что события сегодняшнего дня указывают на мою психическую нестабильность (сопереживать мышам - это уже серьезно…), и если бы мне не было так невыносимо холодно, это, несомненно, был бы лучший день в моей жизни. Поэтому я сделаю это еще раз. Выясню, правда ли все это (но постараюсь избегать встреч с кошками). А потом - что? Окончательно свихнусь? Отпраздную? Заработаю себе нервный срыв? До, во время или после такого, конечно, логичнее всего немедленно положить этому конец - чтобы больше не было никаких до, во время и после. Но, понятное дело, на это я не согласна. Я должна попытаться попасть туда снова.
Когда я уселась обратно на диван с инструментами, необходимыми для моего нового увлечения, - карточкой с черным кругом и бутылочкой с жидкостью, в дверь постучали. Вольф? Я решила не обращать на стук внимания, опустилась на диван и, успев подумать что-то о том, что я никогда не лежала на кушетке у психиатра, выпила еще немного микстуры и поднесла карточку к глазам.
Туннель.
Дорога.
Дисплей.
Глава четырнадцатая
У вас есть двадцать семь возможностей.
Почему на этот раз возможностей больше? Ну, по крайней мере, я в том же месте, на той же пустынной улице и смотрю на те же самые вывески. Все они, за исключением одной, по-прежнему написаны на непонятном мне языке. А одна на этот раз подсвечена изнутри, и к тому же я могу ее прочитать. "Мышь 1" - вот что на ней написано. Похоже, я и в самом деле схожу с ума. Но здесь, в тропосфере, безумие не кажется чем-то таким, из-за чего стоит сильно волноваться. Как и страх, который я испытала в прошлый раз, - страх, не похожий на страх, - волнение вроде как здесь, но я его не чувствую. Ни учащенного сердцебиения, ни потливости. Я снова всего-навсего наблюдаю за собой на экране в кино. Или играю в компьютерную игру, где главный персонаж - я сама. И у меня есть двадцать семь вариантов выбора. Я до сих пор не понимаю, что это значит. И честно говоря, меня бы вполне устроило просто остаться здесь, на этой дороге посреди небытия, в блаженстве отсутствия всяких чувств. Неужели можно быть счастливой, пребывая в неведении? Нет. Я должна разобраться, как это работает. Что такое тропосфера? Размытый дисплей - прозрачная карта, которая накладывается здесь на все, что я вижу, и указывает мне, какие места "живые" - то есть в какие места мне можно входить. По крайней мере, так мне показалось в прошлый раз. Тогда мне удалось проникнуть лишь в одну квартиру, и теперь она обозначена вывеской "Мышь 1". А еще на этот раз, кажется, освещено изнутри одно из заведений через несколько дверей от меня. Это маленький музыкальный магазин с фортепиано в витрине. Я мысленно прошу дисплей закрыться, и он уплывает из поля зрения. Теперь я могу разглядеть магазин как следует. Вот фортепиано: небольшое черное пианино с раскрытыми на пюпитре нотами. Приглядевшись, я вижу, что название написано по-немецки. Табличка на двери тоже на немецком: Offen. Я открываю дверь, и тут же раздается звяканье колокольчика. Я думаю, что сейчас увижу внутреннее помещение магазина, но, конечно, его тут нет.
У вас есть одна возможность
У вас… Я кто-то другой: человек, мужчина. Я сижу в кафе и чего-то жду. Мысли этого человека мне переводить не приходится: странное ощущение - действительно быть кем-то другим, но именно так это и выглядит. Конечно, это намного проще, чем быть мышью или кошкой. Я могу… Могу говорить по-немецки. Да я даже думаю на немецком! И знаю ноты. Я… Ладно, Эриел, довольно.
Итак, я сижу в кафе и смотрю на дно белой чашки: кофейная гуща в ней смешалась с давнишней серой пеной от капучино, я пьян в стельку, но в этом нет ничего нового. Как же он мог опять так со мной поступить? Опять. От одного только этого слова мне хочется плакать. Я чувствую их на коже, на щеках и на груди - мелкие мурашки провала ползут по мне, и все они повторяют это слово: опять. Он говорил, что уже недолго ждать. Но теперь кажется, что этого не будет никогда. Наверное, я не сказал чего-то важного. Или, может быть, не сделал чего-то важного. Мысль о том, что это случилось бы в любом случае, несмотря ни на что, слишком ужасна. Наверное, все дело в этой рубашке. Он ведь говорил, что ему нравится голубая - так почему же на мне это безобразное красное дерьмо?
В этот момент ко мне подходит официантка, и, как и писал Люмас, над ее телом появляются слабые очертания другого магазина, и я понимаю, что могу войти в эту дверь вместо того, чтобы оставаться "здесь" - что бы в данной ситуации ни означало это "здесь". Может, попробовать? А как же тот случай с мистером Y, когда он сделал это, а его отбросило обратно в тропосферу? Я пытаюсь вызвать дисплей, но он не появляется. Я не стану делать ничего без его руководства.
Я снова вызываю его.
Он не появляется.
Ну что ж, по крайней мере, я провел с ним лишних пятнадцать минут. Но что такое пятнадцать минут воспоминаний в сравнении с целой жизнью вместе? С будущим, которое могло бы у меня быть. Мне следовало сказать ему об этом. Я знаю, что он хочет этого не меньше, чем я, но он, как все же выясняется, трус. Возможно, нужно было ему и об этом сказать. Роберт, ты - трус. А может быть, трус - я. Я не смог бы сказать ему ничего такого. Он вышел бы из себя. Сказал бы, что это переходит всякие границы. Глупые английские выражения. Переходит границы. Какие границы? Границы чего? Ах да. Границы вроде той, которую ты прочертил между мной и всем, чем я хотел бы стать и о чем хотел бы говорить. Границы вроде той, что пролегает между "нормальной" жизнью и другой, которую мы могли бы выбрать. А ведь и ты мог бы перейти эту границу. Ты обещал перейти ее. Ты обещал мне. Ты обещал. Ты обещал. А я был с тобой таким мягким эти последние недели, говорил с тобой, лишь когда ты хотел разговаривать, слизывал слезы с твоих глаз, когда на самом-то деле мне хотелось сосать твой член. Я делал все, что ты хотел.
Я вижу, как он входит в кафе за час до этого, опоздав на десять минут, как будто бы у меня все равно не может быть занятий интереснее, чем ждать его (но это и в самом деле так, Роберт: единственное, чем я хочу заниматься, - это любить тебя).
- Никак не получалось уйти, - сказал он. - Детишки творили.
Еще одно идиотское английское слово. Творили что? Дерьмо? Произведения искусства? Или и то и другое сразу?
Его детишки. С ними вместе он за какой-то еще границей. Но я достаточно долго притворялся, будто бы они мне интересны. Ладно, ладно - мне и в самом деле было в каком-то смысле интересно. Я представлял себе выходные, которые мы будем проводить с ними вместе когда-нибудь в будущем, когда Эта-как-ее-там наконец от тебя отвяжется. Прогулки в парке. Большие рожки мороженого. Не то чтобы я все рассчитал наперед, но я мог бы включить это в свою программу. Я сделал бы это ради тебя, Роберт.
Столик, за которым я сижу, - сам по себе небольшое произведение искусства. Надо бы придумать ему название. "После предательства". Хорошо. Или так: "Все, что осталось". Две чашки, два блюдца, один человек. Достаточно одного взгляда, чтобы понять: недавно здесь было двое, потом один ушел. У одного - срочная встреча, планы, жизнь. А второй - это я, и у меня в целом свете нет ничего, кроме этой кофейной чашки. Возможно, вы даже видели, как он уходил, ну, такой, с редеющими волосами и в черных джинсах. Когда он пришел сюда час назад, на столе не было ничего, кроме красно-белой клетчатой клеенки, заламинированного меню и перечницы (солонки не было). Он извинился и сел за стол, и было заметно, как он дрожит.
- Кофе? - спросил я. Мне захотелось вмазать этому трясущемуся месиву. Захотелось сказать ему: да будь ты мужчиной! Если бы мне хотелось всю оставшуюся жизнь трахать девок, как думаешь, стал бы я сейчас все это затевать?
К нам подошла официантка. Они тут все говорят на французском - или, по крайней мере, изображают убедительный французский акцент, и поэтому он сказал "Кафе о лэ" с дурацким англо-французским произношением и потом еще добавил: "Мерси".
Вот идиот! И что же теперь? Теперь я хочу нассать ему в лицо. Хочу утопить его в своем дерьме. Хочу сфотографировать, как он тонет в моем дерьме, и отправить снимки его подружке. Хочу написать концерт для фортепиано о том, как он тонет в моем дерьме, и сыграть на его похоронах, а потом еще и пустить этот концерт через колонки вечной стереосистемы у него на могиле, чтобы его родственники слушали его до скончания времен.
Но у меня еще оставалась надежда, когда он сел напротив и посмотрел на меня.
- Ну, как ты? - спросил он так, будто бы у меня рак.
(Ты мой рак, Роберт, ты, маленькая мерзкая шишка. От тебя у меня рак сердца.)
- А как ты думаешь? - спросил я.
Думаю, на самом-то деле я хотел сказать вот что: "Чудесно. Прекрасно. Моя жизнь - праздник, полный розовых воздушных шариков".
Но вот не сказал, жаль - получилось бы куда красивее.
Трясущейся рукой он зажег сигарету. Конечно же, это я научил его курить. Научил курить, пить и трахаться со мной. И показал ему то, что сам давно подозревал: что двое мужчин - союз куда более мощный, чем уравновешивающие друг друга инь и ян, член и влагалище. Мы вдвоем открыли для себя красоту мужского тела. Неужели ты забыл, Роберт? Я даже купил тебе репродукцию "Давида" Донателло, когда едва хватало денег на еду. А ты в ответ подарил мне бюст Александра Македонского.
И сказал, что переедешь ко мне.