Они въехали в узкую горловину между двумя горами и помчались вперед. Теперь шум бега двух лошадей разносился далеко по округе, но рыцарь ехал, не таясь. Он сидел гордо, едва покачиваясь в высоком седле, и забрало его было поднято.
Пространство между горами было весьма небольшим, и рыцарь подумал, что, если бы кто-нибудь хотел остановить незваных гостей, то лучшего места для засады не найти. Поэтому он торопил Букефаля, постоянно бодря его шпорами, с тем, чтобы побыстрее миновать опасное место.
Каждый миг он ждал услышать грозный свист стрелы, но, по счастью, этого не случилось. Де Ферран еще не ведал, что впереди его ждет западня куда более грозная; капкан, куда как более прочный.
Легкий запах дыма превратился в густую тревожную гарь. Из-за той горы, что была по правую руку, показался отвесно поднимающийся к небу белый столб, перевитый, как толстая упругая коса.
Кавалер осадил жеребца и, заставляя его крутиться на месте, крикнул Калю:
– Не стоит уповать на милость Судьбы! Положи стрелу на тетиву и держись подальше от меня, дабы наши тела не уподоблялись единой мишени!
Истрепанный султан на его шлеме дрогнул. Рыцарь достал из ножен меч и плашмя ударил лезвием по крупу жеребца. Боевой друг Букефаль ответил коротким звучным ржанием – он понимал, чем отличаются шпоры от меча. Шпоры были жадны до его крови, а закаленная сталь насыщалась только людской.
– Хей, хей, хей! – заорал рыцарь – так, что верный конь прижал круглые уши к лобастому черепу и помчался вперед. Теперь де Ферран знал, что Калю верхом на Красотке за ним не угнаться.
"Это и хорошо, – подумал он. – Дряхлый пес не лукавит, когда говорит, что умрет за меня… Но все же – нужно поберечь его; людям простого звания не полагается носить доспехов".
Букефаль вынес наездника на широкий луг. Невдалеке, саженях в двухста, был разбит большой расписной шатер. Перед шатром горел огромный костер, и какие-то люди в черных длинных одеждах подкидывали в него зеленые ветки чахлого кустарника, который во множестве рос у подножия горы; оттого дым и был белым. Вкруг костра стояли фигуры в белых одеяниях.
Широкий, размашистый аллюр Букефаля не давал рыцарю хорошенько присмотреться; он привстал на стременах и сощурил веки, напрягая зрение. Ему показалось, что фигуры в черном разительно отличаются от фигур в белом. Он постарался еще больше смягчить толчки и удары жеребца и вдруг понял, что разница между фигурами заключена не только в цвете одеяний, но и еще кое в чем.
Во-первых, белых было никак не меньше десятка, а людей в черном – всего двое. А, во-вторых, те двое были мужчинами, а прочие – женщинами.
Рыцарь всего один раз дернул поводья, и Букефаль послушно перешел на шаг. За спиной отчетливо слышался стук копыт Красотки и причитания Каля.
Люди в черном на мгновение замерли, но потом, словно повинуясь неслышному приказанию, отвернулись от рыцаря. Один из них грубо подхватил ближнюю к нему девушку под локоть и потащил в шатер. Девушка пыталась отбиваться, но как-то нерешительно. Она будто чувствовала над собой власть человека в черном.
Рыцарь положил меч на плечо и поехал вперед – прямо к шатру. Здесь, на широком лугу, он мог не опасаться неожиданной засады.
Гильом Каль подскакал к де Феррану почти вплотную и рыцарь, не оборачиваясь, приказал ему немного отстать и сместиться чуть вправо – он знал, что левый глаз Каля видит хуже, и поэтому, решил он, "пусть старик хорошенько прицелится. Тетива на арбалете такая тугая, что стрела может и пробить мой доспех, если Гильом промахнется".
Теперь рыцарь и его преданный спутник ехали, не торопясь, к шатру, и де Ферран мог хорошо разглядеть происходящее.
Его удивило поведение девушек – всего их было одиннадцать, если не считать ту, что увели в шатер. Они выглядели какими-то неживыми, как тряпичные куклы. Не отрываясь, смотрели они на пламя дымного костра и тихонько покачивались из стороны в сторону, будто повинуясь ведомой лишь им мелодии.
До шатра оставалось не более пятидесяти шагов, когда раздался страшный крик, исходивший из-под расписного полога. Человек в черном, стоявший у входа в шатер, как на часах, встрепенулся и направился к костру. Только сейчас рыцарь заметил небольшую чашу; человек что-то зачерпнул из нее и бросил в огонь. Яркая вспышка заставила кавалера зажмуриться; за спиной он услышал вскрик старого слуги. Когда де Ферран открыл глаза, то увидел, что дым окрасился зловещим черным цветом. Еще через мгновение из шатра показался тот, первый черный человек.
Если и раньше в его движениях не было никакой почтительности, то теперь он казался просто грозным. Он волочил за собой девушку, запустив руку в ее густые волосы. Несчастная кричала и отбивалась, но ее мучитель был неумолим.
Он бросил девушку наземь – легко и небрежно, как старый тюфяк, набитый соломой – и достал из складок своего балахона длинный нож с кривым лезвием. Остальные одиннадцать, как по команде, ничуть не смущаясь присутствием сразу двух чужеземцев (девушки казались чем-то одурманенными; они будто не замечали рыцаря и Каля), задрали подолы и крепко зажали их между ног. Затем они повалились на колени и, сжимая в руках белую материю, выставили куски легкой ткани перед собой.
Де Ферран не видел лиц этих девушек – все они сливались для него в круглые бледные пятна – но он сумел хорошо различить капли крови, отпечатавшиеся на ткани. Девушки показывали эти алые капли так истово, словно в этом заключалось их единственное спасение.
Человек в черном кивнул, словно хотел успокоить их, и шагнул вперед. Он нагнулся над лежавшей красавицей – длинные мощные ноги Букефаля незаметно сократили расстояние, поглотили его скорее, нежели голодный бродяжка пережевывает брошенный ему кусок хлеба, и де Ферран увидел, что она действительно красавица – и занес над головой кривой клинок.
Больше всего рыцаря поразило это безразличное отношение к собственной персоне. Эти два человека в черном и одиннадцать девушек не проявляли к нему и его спутнику никакого интереса, словно благородный кавалер и его учитель были не более, чем видениями, соткавшимися из раскаленного воздуха.
– Эй ты, пугало! – вскричал де Ферран. – Уж не собираешься ли ты сделать то, о чем я подумал?
Человек с кривым ножом в руках даже не оглянулся. Он намотал густые распущенные волосы лежавшей на земле девушки на кулак, приподнял ее голову и поднес к тонкой белой шее свой чудовищный клинок.
– Отвечай, смерд, когда с тобой разговаривает человек благородного звания!
Но все было напрасно. Человек в черном стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, и что-то бормотал себе под нос. С такого расстояния рыцарь не мог разобрать его слов; да и слова эти, скорее всего, принадлежали неизвестному путникам наречию.
Глаза у мужчины закатились, из уголков узкого, как зажившая рана, рта, показались дорожки вязкой и обильной слюны. Он словно находился в каком-то мистическом трансе, равно как и все прочие свидетели готовящегося хладнокровного убийства.
Рыцарь подумал, что стал нечаянным зрителем какого-то древнего и ужасного обряда. До сих пор, за долгие годы их скитаний, ему ни разу не приходилось видеть ничего подобного. И поведение человека в черном (жреца, как окрестил его про себя де Ферран) не оставляло никаких сомнений – он собирался убить несчастную; разрезать ей горло – от уха до уха.
Рыцарь исторг из груди боевой клич, надеясь, что это заставит жреца остановиться и взглянуть на него. Но с тем же успехом он мог бы кричать и под водой. Никто из собравшихся у костра даже не взглянул в его сторону.
Страшный кривой клинок на мгновение застыл. Рыцарь увидел, как острое лезвие вдавилось в белоснежную (настолько белую, что он не мог понять, где заканчивается одеяние и начинается трепетная девичья плоть) кожу.
Слюна, стекавшая изо рта жреца, как длинный серебристый шнурок, коснулась лица обреченной девушки, и в этот момент она закричала – тонко и жалобно, как попавший в силки заяц.
Этого рыцарь вынести не мог. Следуя обету, данному им пред ликом Пресвятой Девы, он должен был защищать всех униженных и обездоленных, не требуя за это никакой награды. Он погрузил острые шпоры в бока Букефаля и простер руку с зажатым в ней мечом пред собой. Всего лишь несколько секунд, несколько ударов сердца, несколько скачков Букефаля, полетевшего по воздуху, как птица, – и он оказался бы рядом с шатром и затем, легко повернув разящий клинок в стальном шарнире окрепшего за долгие годы бранных утех запястья, одним неуловимым движением отсек бы руку жреца по самый локоть, но… Он не успевал. У него не было этих секунд. Он не мог остановить безумца, который не видел вокруг себя ничего, кроме своего черного дела.
– ГИЛЬОМ!!! – заорал рыцарь, пригибаясь к луке седла.
Он знал, что слуга поймет его и без слов; за эти годы они научились понимать друг друга по отдельным жестам, изгибу спины, едва заметному движению бровей и шевелению губ.
За спиной заржала Красотка: это Каль, намотав на левую руку поводья, остановил ее бег и превратил в послушный воле всадника камень. Теперь важно было только одно: успеет ли Каль хорошенько прицелиться? И еще – достаточно ли упругой и свежей окажется тетива? Не выбросит ли она легкую и прочную, с каленым наконечником, стрелу немного вбок?
Рыцарь мчался, низко пригнувшись к холке Букефаля. Глаза его видели, как смуглая рука с кривым клинком в руке начинает свое губительное движение; как тонкая алая струйка скользит по матово блестящему лезвию, как девушка, чье лицо было искажено ужасом, бьется в руке жреца, безуспешно пытаясь вырваться…
Но тонкий посвист рассекающей воздух стрелы, грозный, как шипение самой ядовитой в подлунном мире змеи, уже наполнил его ушные раковины и проник глубоко в мозг, останавливая привычный ход времени…
Всем своим существом рыцарь ощущал полет убийственного снаряда, и… Он ничего не мог сделать. Букефаль нес его вперед, но вот стрела – рыцарю показалось, что он видел, как она опережает бег жеребца, но это наверняка только показалось, ибо полет ее был слишком стремителен для глаза – вырвалась из-за его спины и помчалась к намеченной цели… Или нет? Или мимо?
Жрец…
Лай… Сначала…
Рычание, а потом – звонкий, заливистый лай. Разноцветная картинка сна дрогнула и поплыла, словно была нарисована гуашью на стекле, по которому лупят упругие струи весеннего ливня.
Свист стрелы… Он еще был слышен…
Но изображение уже пропало, и это означало только одно – сознание Пинта постепенно возвращалось в привычную реальность, хотя теперь он уже не мог бы с ходу сказать, какая из этих реальностей – дневная, или ночная, сновидческая – является более привычной.
Он дернулся всем телом, будто хотел таким образом вернуться в свой собственный сон про рыцаря и его благородного – не по праву рождения, а по духу – спутника.
Лай… Звонкое тявканье, а потом – злобное рычание.
Пинт сразу не смог понять, откуда в его квартире взялась собака. Ведь он никогда не держал собак. И потом – этот свист раздался снова.
Наверное, сон помог ему. Сам того не сознавая, он был готов. Свист знаменовал опасность – ведь именно так было в его сне.
Пинт еще не успел открыть глаза, но его тело проснулось раньше, чем мозг. Мышцы спины превратились в пучки туго натянутых стальных тросов и взметнули его из постели прежде, чем он об этом подумал.
Оскар слетел с дивана и покатился по полу. Свист достиг своей наивысшей точки, и затем последовал мягкий удар.
С трудом разлепив глаза, он увидел, как над кроватью, словно облако разрыва, поднимается белая дымка, и в следующую секунду сообразил, что это летят перья из подушки.
Перья… Их почему-то выбросило к самому потолку, и Оскар почувствовал, что у него просто нет времени раздумывать, отчего это произошло.
Молниеносным рывком он попробовал подняться на ноги, но сильный удар в грудь опрокинул его на спину. И сразу же вслед за этим свист раздался опять. В сумраке квартиры ("судя по всему, – промелькнуло в мозгу Пинта, – еще не рассвело") он уловил какое-то зыбкое движение, словно колыхались разбавленные чернила.
Оскар что было сил пнул ногой невидимого нападавшего и откатился в сторону.
Свист стал таким оглушительным, что резал уши. Раздался глухой удар, от которого задрожал пол комнаты. Маленькая острая щепка впилась в щеку Пинта, взбадривая его не хуже, чем шпоры – Букефаля.
Оскар скосил глаза влево – чуть подрагивая, из пола торчал длинный нож с кривым клинком. Булатная сталь матово блестела.
Затем на нож будто опустилась тьма. Клинок перестал дрожать и, скрипя, полез из пола. Оскар не видел рукоять и не видел руку, сжимающую ее; но ведь если сон столь явственно вторгался в привычный мир, значит… Значит, нападавший был одет в черный балахон, не так ли?
Словно в подтверждение его мыслям он услышал треск разрывающейся материи и сдавленное рычание.
Пес – "ведь это Джек!" – бесстрашно набросился на нападавшего и рвал на нем его странную одежду. Он не мог достать его ногу – складки ткани забивались ему в пасть – но Джек продолжал бороться.
Пинт понял, что медлить больше нельзя. Столь длительное балансирование на грани между сном и действительностью могло оказаться смертельным.
Он встряхнулся, сбрасывая остатки сна, и сильным круговым движением попытался подсечь ногу ночного визитера. Визитера, который, как и жрец из его сна, был одержим только одной мыслью – убить Пинта во что бы то ни стало.
Подъемом ноги он почувствовал, что попал во что-то упругое. Не слишком-то мягкое; скорее наоборот, незнакомец был похож на Терминатора – подобие живой плоти на стальном скелете. В ушибленной ноге вспыхнула боль, и Пинт подумал, что, ударь он чуть посильнее, мог бы и сломать лодыжку.
И, однако – это было слишком хорошо, чтобы походить на правду, но все же – Оскар заставил нападавшего на мгновение покачнуться.
Этого мгновения ему хватило, чтобы, сведя лопатки, подбросить тело почти на полметра от пола. Он резко согнул ноги и уперся босыми ступнями в прохладные половицы.
Тьма ("Тьма? Да это просто черная тряпка!") над его головой снова сгустилась, и Пинт почувствовал дуновение воздуха, подгоняемого широкой полой балахона. Он резко увернулся (хотя боксировать Оскар прекратил сразу же, как закончил университет, и больше зал не посещал, но наработанные навыки сейчас ему очень пригодились) и поднырнул под руку атакующего, одновременно толкая его в грудь.
Бороться Пинт не умел. Борьба для боксера – занятие ненужное и унылое. Поэтому он, собрав все силы, толкнул противника и моментально отскочил назад, почувствовав, как пол снова загудел – видимо, незнакомцу удалось вытащить нож. Огромный ятаган, которым янычары так ловко срезают головы своих врагов.
Пинт отступал. В поясницу ему уперлась столешница. И опять – в который раз за последнюю минуту! – послышался свист.
Клинок, по его ощущениям, был длиной не менее, чем в локоть.
Пинт скрутил тело в крутую дугу и, отступая назад по еще более крутой дуге, ухватился обеими руками за край столешницы. Мгновение – и он стал раскручивать тело в обратную сторону, разгоняя хлипкий колченогий стол, как катапульта – снаряд.
Раздался глухой удар, и за ним – треск. Дерево, не выдержав, затрещало и переломилось. Только сейчас Оскар впервые услышал сдавленный стон нападавшего. Это вселило в него дополнительные силы; ведь, если этот человек – а может, и не человек вовсе? – чувствовал боль, то его можно победить. Победить, то есть… Убить. Даже сейчас, когда на размышления не оставалось ни секунды, Оскар это четко понимал. Другого выхода у него не было.
Стол не отскочил. Наоборот, встретившись с невидимым препятствием, он резко замедлился, но все же двинулся вперед – противник дрогнул и покачнулся.
Пинт уперся в стол животом и навалился изо всех сил. Стол продвинулся еще чуть-чуть вперед. Тогда Пинт схватил столешницу и резко перевернул ее, как в каком-нибудь фильме, где герой в припадке ярости крушит все, что попадется под руку.
Стол перевернулся и стал падать плашмя, погребая под собой невидимку в черном балахоне. Теперь уже Оскар давил всей грудью, и в следующий момент вся эта конструкция из тела нападавшего, тела Пинта и спасительной деревянной прослойки между ними, служившей щитом, полетела вниз.
Упав, Оскар первым делом попытался нащупать лицо противника, но пальцы натыкались только на складки материи. Наконец он ощутил что-то острое и едва успел отдернуть руку – невидимые зубы звучно щелкнули, и, не будь Оскар таким проворным, он лишился бы по меньшей мере двух пальцев. А то и трех.
Он снова вытянул руку, выставив большой палец. На этот раз палец уперся во что-то круглое и гладкое; эта округлость и гладкость ощущалась даже сквозь слой ткани. Оскар надавил изо всех сил, чувствуя, как это что-то, напоминавшее металлический шарик от комнатного бильярда, подалось и вдруг прыгнуло в сторону. Глаз!
Вопреки растиражированным во множестве боевиков представлениям, его оказалось невозможно РАЗДАВИТЬ, но вот ВЫДАВИТЬ из глазницы оказалось сравнительно просто.
Пинт услышал глухой, с трудом сдерживаемый вопль, вырвавшийся из груди нападавшего. Казалось, он был одержим идеей не просто убить Пинта, но сделать это как можно тише.
Пинт вытащил палец из влажной впадины и, сжав кулак, ударил.
Его тренер по боксу так и учил. "Удар должен быть коротким. Широкий замах – гибель для боксера".
Пинта и еще нескольких наиболее перспективных ребят университетский тренер тренировал с особой жестокостью. Он вешал на стену пачку из 365-ти газет и заставлял колотить по ней голыми кулаками. Первый день – один раз правой и левой, после чего отрывал одну газету. Второй – по два раза, и отрывал другую. Третий день – по три, и так далее. В конце концов, наступал такой момент, когда его воспитанники триста шестьдесят пять раз лупили кулаками по голой стене – так, что штукатурка расходилась трещинами и осыпалась, обнажая рыжие кирпичи. Тогда они били по кирпичам, но кости пясти, как ни странно, оставались целыми.
При этом тренер требовал, чтобы они не делали широкий замах; наоборот, вколачивали удары по короткой прямой, дополнительно помогая себе подкручиванием корпуса. Это был фирменный стиль университетской команды – короткий мощный удар. Наверное, поэтому они никогда не проигрывали.
Сам тренер, мужик далеко за пятьдесят, невысокий, близорукий, как крот, с дряблой покрасневшей кожей, всегда оставался страшным бойцом. Однажды Пинт спарринговал с ним и был потрясен ужасающей мощью его маленьких жилистых кулаков.
Тренер бил отовсюду, даже не давая себе времени задуматься. Стоило Оскару только начать атаку, попытаться достать его несильным, но "тревожащим" джебом, как тренер бил из-под руки по корпусу. Казалось, ему совсем не требовалось пространства для замаха. Даже с расстояния в каких-нибудь пять сантиметров он мог нанести разящий удар по ребрам, от которого темнело в глазах и перехватывало дыхание.