* * *
После ухода молодого опера на Юлю напало какое-то оцепенение. Стратонов – так, кажется, его зовут? странная фамилия – чем-то напомнил ей высокого ординатора из ковельской больницы.
Она даже не задумывалась, почему это происходит. Почему она так часто о нем вспоминает?
Не с грустью, не с сожалением, не с любовью… С каким-то странным удивлением. Зачем я все это сделала? Почему я на это пошла? Наверное, любила.
"Любила…". Одно это слово способно повергнуть в печаль. Ну правда, что может быть печальнее глагола "любить" в прошедшем времени?
Но, с другой стороны… Прошлое не должно мешать настоящему. Если что-то осталось в прошлом, значит, тебе это не нужно. Значит, оно не заслуживает того, чтобы быть твоим настоящим. Не так ли?
Да, слова утешения она находила легко. Дело оставалось за малым – поверить в них.
Она чувствовала, что ей мешают два дурацких словечка. "Если бы…". Вот уж ненужные слова. Надо их запретить. Выкинуть навсегда – из учебников русского языка и головы.
Если бы высокий ординатор повел себя по-другому… Если бы он предложил ей выйти за него замуж… Если бы он предложил вместе воспитывать их ребенка… Если бы… Если бы… Если бы…
Но ему не нужна была девица с рабочей окраины маленького городка. Ему просто нравилось трахать ее: в процедурной, в столовой… Даже в клизменной. Сукин сын! У него всегда было довольное лицо победителя. Он кряхтел, изображая грубую животную страсть, а когда кончал, то принимался стонать – как в дешевом немецком порнофильме: "О, йа! Йа! Дас ист фантастиш!".
Она, как дура, экономила последние копейки, пекла ему вкусные пирожки и тортики, тайком приносила их на ночные дежурства и с замиранием следила, как он ест.
Ее вдруг передернуло при этом воспоминании. Он всегда ел с громким чавканьем, и кадык у него размашисто двигался, как поршень в маслобойке. Фу! И самое отвратительное то, что он никогда его толком не выбривал, словно боялся перерезать себе горло. Так и ходил: с длинными волосинами, торчавшими над треугольным возвышением на шее, будто он попытался проглотить макет пирамиды Хеопса и не смог.
Дурень! Скотина! Как он ей сказал… "Откуда я знаю, что это – мой ребенок? Ты ведь – девушка, так сказать, общительная". Нашел подходящий эквивалент слову "шлюха". Он говорил это и дрожащими руками прикуривал сигарету от своей "Зиппо". Точнее, дешевой китайской подделки под "Зиппо": крышка никогда плотно не закрывалась, и бензин улетучивался уже на следующий день.
Он прикурил и принялся щелкать, ожидая Юлиного ответа. Он морщил лоб и удивленно вскидывал брови: мол, ну что же ты молчишь? И щелкал: "Зип! Зип! Зип!". Придурок. Маменькин сынок, напустивший в штаны куриного салата. Роскошный парень, знающий, куда можно (и куда нельзя) вставить свой вялый член, но не знающий, что иногда за это приходится нести ответственность.
Вот и весь разговор. Она развернулась и ушла. Просто ушла, ничего не сказав. И даже не залепила ему звонкую пощечину. Оплеуха, предназначавшаяся высокому ординатору, досталась среднему брату, который принес из школы замечание в дневнике. Замечание было написано красной пастой: "Мочился в колбы с реактивами в кабинете химии". Три восклицательных знака и приписка: "Родителей – в школу! Срочно!". Юля тогда впервые в жизни ударила брата, а потом полночи проплакала в сенях: "Ну почему? Почему все самое плохое в этой жизни достается людям, и без того несчастным? Потому что они, как магниты, притягивают к себе все беды?".
Это относилось и к среднему брату, и к младшему, и к матери, и к покойному отцу, – и, конечно же, к ней самой. Наверное, от того она плакала так горько.
Нет, она ни о чем не жалеет. Ей не о чем жалеть. Пусть катится ко всем чертям этот проклятый ординатор. Ей просто жалко себя. И когда что-то происходит – что-то, выводящее ее из равновесия – память услужливо подсовывает эти ненужные воспоминания: на-ка, девочка, поплачь от жалости к себе! Ты же такая несчастная!
Вот чем ей сразу понравился Пашка. Он не тянул ее в минор. Пусть его болтовня была наигранной, а веселье – напускным, ерунда! Зато он не оставлял для грусти ни малейшей щелочки; гнал ее прочь, тряся "конским хвостом", как метлой.
"Не надо жалеть себя! Это тупик! Ты можешь погрязнуть в этом навсегда. Подумай, стоит ли это делать?".
Она завалилась на кровать, отвернулась к стене и так лежала, с надеждой ожидая, что вот-вот раздастся стук в дверь и прозвучит озорной голос: "Юля! Это я! Если ты не одета, то лучше не торопись!". Или что-нибудь в таком духе. Не слишком остроумное, но веселое.
Она валялась на скрипучей кровати, ругая себя на все лады за эту внезапно навалившуюся апатию и меланхолию. "Что ты делаешь? Завтра биология! Не сдашь, и – здравствуй, родной Ковель! Куда пойдешь? Снова в больницу? А там высокий ординатор, и ему до конца обязательного срока остался еще целый год работы. Нет! Надо заставить себя встать и снова засесть за учебники".
Но она так и не смогла себя заставить. В конце концов к ней пришла успокоительная мысль: черт с ним, с Ковелем! Не поступит – устроится работать в палатку, к тому же Пашке. Наверняка ему на время учебного семестра потребуется продавец. Она сумеет убедить его в этом. Найдет способ. Этот древний, испытанный способ, одинаково хорошо действует на всех мужчин.
Половину заработанных денег будет отправлять домой, а сама станет готовиться к следующим экзаменам. И все равно своего добьется.
Это ее немного успокоило. Юля даже задремала и проспала почти час.
Проснулась она в половине шестого и подумала, что Пашка уже не придет. Ну ладно! Значит, она пойдет к нему. Расскажет про Алену, и… Наверное, немного расскажет о себе. Ей очень хотелось, чтобы кто-то ее пожалел.
Правда, есть риск, что откровенный разговор может закончиться постелью. У женщин это часто бывает: спят непонятно с кем из жалости. К себе. А потом, когда грусть-тоска проходит, удивляются: как это могло случиться? И продолжают спать. От удивления. Или по инерции.
Ну, что уж тут поделаешь? Так устроена женская натура. Можно принимать это, а можно и не принимать, но результат все равно будет один.
Она сходила в умывальник, тщательно умылась; наконец, когда складки под глазами разгладились, она вернулась в комнату и, не отдавая себе отчета в том, что делает, умело накрасилась: неброско и почти незаметно. Аккуратно спрятала все лишнее и подчеркнула нужное.
Одеваться, как вчера – в легкие джинсы и блузку – ей не хотелось. Юля надела темно-синее платье – чуть выше колена и с широкими бретельками; на ноги – кожаные плетеные босоножки (только всезнающему Богу и скупому Минздраву было известно, ценой каких лишений она их купила на мизерную зарплату медсестры), собрала волосы на затылке в тугой узел (нарочито небрежно, чтобы несколько легких прядей, закручиваясь, свисали вдоль точеной шейки) и ушла.
"На свидание собралась! – подумала Ксюша. – Похоже, я останусь в этой комнате совсем одна". Она тяжело вздохнула и полезла в чемодан за пирожками. Пособие по математике для поступающих в ВУЗы казалось ей не настолько действенным средством, чтобы отвлечься от грустных мыслей о своей полноте и – увы! – недостатке привлекательности.
* * *
Юля прогулялась по кампусу и вышла в город. Ей нравилось, что на нее оглядываются. Все. Все подряд. Навстречу попался какой-то седой дядька – по виду профессор – с потрепанным портфелем в руке. Старый такой портфель, подделка под крокодилову кожу, с двумя блестящими золочеными замками. Профессор шел, что-то бормоча под нос. В коричневых от никотина пальцах он держал сигарету без фильтра. Увидев Юлю, он забыл про сигарету. Так и шел – покусывая пожелтевшие от табака усы, а когда они разминулись – обернулся.
И все. Настроение улучшилось. Юля даже на какое-то время забыла, зачем она идет к Пашке. Она почувствовала, что голова у нее гордо запрокинулась, плечи расправились, а походка стала танцующей и игривой. Еще одна роль – неотразимой и недоступной женщины.
"Хотите неотразимую и недоступную? Получите! Я красива и уверена в себе. Плакать? О каком-то мерзавце? Ну что вы, голубчик! Боже упаси! Чтобы я из-за кого-то плакала? Нет. Всегда выходит наоборот". И она в это верила.
Юля подошла к палатке. Дверь по-прежнему была широко открыта. За прилавком суетился Пашка. Он доставал из картонной коробки кексы, пачки печенья, жевательную резинку, шоколадки и раскладывал их на витрине.
– Привет! – сказала Юля.
Она улыбнулась. Кокетливо и немного выжидательно.
Пашка разогнулся и застыл на месте. В правой руке он держал клубничный рулет, а в левой – несколько "Сникерсов".
Он ответил не сразу. Сначала осмотрел ее всю – с ног до головы, но не оценивающе, как вчера, а уже по-другому. С восхищением.
– Да-а-а, – протянул он. – Хороша, ничего не скажешь.
– Вчера была прекрасной. И даже – божественной. А сегодня – просто хороша? – она замолчала, давая ему возможность исправиться.
– Восхитительна, великолепна, бесподобна! Очаровательна, – он бросил рулет и шоколад обратно в коробку и прыгнул на прилавок. Быстро повернулся на тощей заднице и перенес ноги на другую сторону. – Леонтьич говорил мне, что ты приходила. Извини, задержался. Пробил на своей "Газели" колесо и вдруг обнаружил, что запаска тоже пустая. Пока бегал в шиномонтаж, пока то да сё… – он махнул рукой.
– У тебя грязь, – сказала Юля.
– Где?
– Вот здесь, на виске. Есть платок?
Пашка неуверенно достал из заднего кармана смятый несвежий платок.
– Я не сморкался.
– Слава Богу! – она послюнявила уголок и вытерла черное пятно. – Теперь все.
– Спасибо!
Он расцвел. Наверное, почувствовал разницу: ведь она могла просто ткнуть пальцем и сказать "здесь". Но она вытерла сама. А это было уже совсем другое.
– Леонтьич сказал, у тебя какие-то проблемы? Да?
– Почему ты его так называешь?
– Потому, что он Леонтьев. Витька Леонтьев.
Пашка пожал плечами: чего объяснять очевидные вещи.
– Да. Пропала соседка. Собиралась поступать на исторический. Послезавтра у нее экзамен, и вообще… Она не похожа на девушку, которая может не придти ночевать без серьезной причины. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Павел кивнул.
– Ну вот… Ушла вчера вечером за хлебом и не вернулась. Даже не предупредила. Все вещи, документы, – все на месте. Я боюсь, что с ней что-то случилось, – Юля помедлила, ожидая, что Пашка начнет убеждать ее в обратном, но он молчал. – Понимаешь, она не из этого города. Говорила, что никого здесь не знает. Ни с кем еще не познакомилась. Как-то это странно. А сегодня утром я слышала в умывальнике разговор двух девиц. Их соседка тоже не пришла ночевать. Тогда я испугалась. Побежала к комендантше, мы вместе сходили в милицию, подали заявление. Уже приходил милиционер, я рассказала все, что знала. Что теперь делать?
Пашка почесал переносицу.
– Все местные милиционеры – дуболомы из университета. Толковые идут в адвокаты и уезжают в большие города. Здесь остаются только неудачники.
– Не знаю. Он показался мне умным парнем.
Что-то, похожее на ревность, на мгновение мелькнуло в Пашкиных глазах.
– Это еще ни о чем не говорит. Я, например, кажусь всем идиотом.
– Я бы не пришла за помощью к идиоту.
Пашка повеселел и лукаво улыбнулся.
– Значит, ты смогла оценить меня по достоинству, – внезапно улыбка исчезла с его лица. Быстро, словно погасла. – Послушай, ты говоришь, она пошла за хлебом?
– Да. А что?
– Когда это было?
– Около восьми. Перед самым закрытием.
Лицо Пашки стало серьезным.
– Точно?
– Ну конечно.
– Ты говоришь, она не из Александрийска?
– Нет, она из Белева.
– Опиши мне ее и постарайся вспомнить, во что она была одета.
– Ну-у? Она симпатичная. Роста такого же, как я. Блондинка. М-м-м… Стройная. Одета была в джинсы и толстовку.
– Серую? С капюшоном и надписью "Милуоки бакс"?
– Насчет надписи не помню, но… Да. Серую! И с капюшоном! А ты откуда знаешь?
– Смотри. Давай рассуждать логически. Девушка, приехавшая поступать в университет, и никого в этом городе не знающая, идет за хлебом. Так?
Он не дождался ответа, достал из кармана пачку "Честерфильда" и закурил. Потом, спохватившись, протянул пачку Юле. Она покачала головой. В этом платье она никогда не курила. Имидж не тот.
Пашка кивнул своим мыслям и убрал пачку в карман.
– Куда она пойдет, тем более – перед самым закрытием? В ближайшую булочную, правда? А ближайшая булочная – здесь, – он ткнул тонким пальцем с неровно подстриженным ногтем в дом напротив.
Юля успела заметить, что под ногтем маленьким черным полумесяцем успела набиться грязь. "Ну да, он же менял колесо".
– И что?
– Я ее видел вчера.
– Когда?
– Как раз около восьми, – сказал он немного раздраженно. Неужели это нужно объяснять? – Понимаешь, палатка у нас небольшая, туалета, естественно, нет, – он слегка покраснел. – Зато за палаткой – густые кусты сирени. Ну, я… – он замялся.
– Я поняла, – ровно сказала Юля. – Можешь продолжать.
– В общем, я вышел из палатки и зашел в кусты. На этой стороне улицы домов нет, и было уже довольно темно. А на той стороне – свет из витрины булочной. Там ярко. Сначала я увидел девушку. Она шла с пустым белым пакетом. Она вошла в булочную, и сразу подъехала темно-серая "Волга". Старая, двадцать четвертая. Из машины вышел какой-то мужчина. Я не сумел его разглядеть. Высокий, не толстый. По-моему, уже в возрасте. Не то, чтобы пожилой, но к пятидесяти. А может, чуть за пятьдесят. Он пошел к булочной и задержался перед дверью. Стоял, докуривал. Я это видел хорошо. Потом показалась девушка. Он открыл перед ней дверь, девушка кивнула ему и вышла на улицу. Рядом никого не было. И вдруг… Она покачнулась, и пакет с хлебом выпал у нее из рук. Мужчина бережно подхватил ее под локоть, нагнулся, взял пакет, и повел ее к машине. Мне показалось, что они знакомы. Он вел ее так бережно… Так заботливо. Я даже ничего не заподозрил. Ну, подумал, что девушке вдруг стало плохо, и этот мужчина помогает ей дойти до машины. Он открыл заднюю дверь, посадил ее, сел за руль… И все. Они уехали.
– Куда?
– Туда, – Павел махнул рукой вправо.
– И все?
Юлю охватило волнение. Нет, все-таки она не случайно зашла вчера в этот ларек за сигаретами. Недаром ее словно что-то толкнуло.
– Пашенька, вспомни еще что-нибудь! Номер машины, во что он был одет… Ну?
– Одет? В брюки и ветровку. Такие же серые, как машина. Да, он еще посмотрел на мой ларек. Он сразу посмотрел, как только вышел из машины. Я подумал, что он хочет что-то купить, и… Но ты же понимаешь, я не мог все бросить и метнуться за прилавок.
– А номер? Номер машины? – оставалась последняя надежда. Юля очень боялась, что и она ее обманет. Если честно, шансов было немного. Она их оценивала, как мизерные: вроде как прикупить к трем тузам двух джокеров. – Запомнил?
Павел хитро прищурился.
– Я-то все помню. Даже то, что у тебя завтра экзамен по биологии. А вот ты, похоже, забыла.
– Паша, теперь не до экзамена. Ну! Говори!
– Он мне показался странным, этот номер. Знаешь, старый такой, черный. С четырьмя цифрами. Таких давно уже нет. 09–59 АГУ. Легко запомнить. 09–59 – это последние четыре цифры моего мобильного. А АГУ – это Александрийский государственный университет.
Юля засобиралась.
– Так! Ты можешь ненадолго закрыть свою лавочку?
– Это зачем? – нахмурился Павел.
– Давай сходим в милицию, расскажем обо всем. Ты же – свидетель похищения.
– Ну-у-у, – Павел озадаченно почесал лоб.
Юля изогнула спину. В широком вырезе показалась застежка белого кружевного лифчика. Она не видела этого, но знала, что, когда она так выгибает спину, застежка видна. Белое белье на загорелой коже. Красивый лифчик без бретелек. Она обольстительно улыбнулась.
– Ты – рыцарь? Или нет?
Пашка быстро отвел глаза от ее спины, словно его застали за чем-то нехорошим, судорожно сглотнул и кивнул.
– Конечно. Я это знала. Где у тебя лежат ключи от этой богадельни?