* * *
Пинт решил прогуляться перед сном. Сном. Он еще не знал, что увидит на этот раз, но не сомневался, что обязательно что-нибудь увидит. Это как смотреть сериал с продолжением. Какие там замыслы у сценариста? Что новенького снял режиссер?
В одном он был уверен: главные действующие лица останутся те же самые.
Он натянул старые линялые джинсы, выцветшую футболку защитного цвета – шесть таких футболок составляли весь его летний гардероб – и вышел на улицу.
Пятница. Наверное, завтра он пойдет на работу. Попытается срубить немного деньжат на еду.
Пинт давно уже не работал в психиатрической больнице. Вернувшись из Горной Долины, он месяц просидел дома, никуда не выходя. Изредка просил соседей купить продуктов: хлеба, кильки в томатном соусе, чаю и сахару. Он больше не пил: боялся, что алкоголь взорвет ему голову. Снесет напрочь. Он твердо знал, что водка не даст ни забвения, ни успокоения – наоборот, только усилит боль и воскресит в памяти те события, которые он так стремился забыть.
Немного придя в себя (и похудев на двенадцать килограммов), он пришел в больницу и без лишних объяснений забрал трудовую книжку. Он понимал, что никогда больше не сможет лечить сумасшедших. Потому что сам сошел с ума.
Эти пять лет Оскар перебивался случайными заработками. Грузчик в магазине, дворник; целый год он числился сантехником, ходил по квартирам, поправлял сливные бачки и менял протекающие краны.
Работа перестала иметь для него значение. Ему просто нужны были небольшие деньги, чтобы что-то есть.
Он понимал, что такое состояние разума и души нормальным никак не назовешь. И вместе с тем – боялся обратиться к кому-нибудь из своих бывших коллег за помощью. Ведь тогда придется все рассказывать. "Сбор анамнеза", – так это называлось.
Он вспомнил, как во время ординаторской практики лечил одну девочку, с охотой повествующую всем, что ее хотели изнасиловать космические пришельцы, но Арнольд Шварцнеггер, случайно оказавшийся поблизости (у продуктового ларька; наверное, покупал себе "Приму" или "Жигулевское" пиво), проявил чудеса мужества и спас бедняжку. Он тогда долго смеялся. И, когда рассказывал об этом в ординаторской другим врачам, они тоже смеялись.
Он представил, как должен был подействовать на коллег ЕГО РАССКАЗ. Нет. Он не мог никому довериться. Все это Пинт нес в себе, и единственным подтверждением, что он не окончательно болен, была тетрадь. Она ведь была. Она существовала. Но он никому не мог ее показать. Быть ИЗБРАННЫМ – тяжкая ноша. Как сказано в Писании: "Ибо много званых, но мало избранных". Это не почесть. Это – крест. И его нельзя бросить.
Пинт хлопнул дверью. Он давно уже закрывал ее только на защелку, никогда – на ключ. Какой смысл? Все в округе знали, что здесь живет нищий Оскар Пинт, бывший психиатр, свихнувшийся от чересчур близкого общения с пациентами. Соседи смотрели на него с опаской; наверное, боялись, что он может их покусать.
Пинт усмехнулся. Он вышел из подъезда и вдохнул пыльный воздух июльского вечера. Солнце садилось в легкой дымке: вместо красного раскаленного шара на западе висела нежно-розовая кисея.
Он побрел, не разбирая дороги. Куда идти – это не имело значения. Лишь бы идти. Лишь бы устать. Устать до такой степени, чтобы хватило сил только добраться до кровати. Он все равно проснется до рассвета. Сны не дадут ему спать.
Возможно, он так и не отдохнет за ночь и не пойдет завтра на оптовый рынок: разгружать за копейки машины с продуктами и таскать за собой тяжелую тележку. Хотя… Надо пойти. Деньги-то кончились.
Майя, добрая душа. Она приносила ему иногда какой-нибудь супчик в кастрюльке или печенье, которое пекла сама. Или салатик. Или куриную ножку с полной тарелкой риса. Пинт всегда благодарил и отказывался, но у Майи был такой взгляд, что он не мог не взять.
За это он вешал ей шторы, вбивал в стену гвозди, прочищал забившиеся трубы и чинил розетки. Он мог погулять с Джеком – беспородным старым псом, любимцем Майи. Ее отец однажды принес смешного трехцветного щенка. Пес вырос вместе с Майей. Конечно, он был ей очень дорог. Единственная живая память о родителях.
Сначала Джек рычал на Пинта и даже пробовал укусить. Ревновал, наверное. Но прошло какое-то время, и он понял, что причин для ревности нет. Пинт не опасен. Джек не видел в нем достойного соперника, но все же держался с Оскаром немного настороженно и свысока: смотри, парень, не забывайся. Я начеку.
Пинт перешел железнодорожные пути и отправился в лес. Ноги сами несли его знакомыми тропинками. Он просто гулял и ни о чем не думал. Потребовалось немало времени, чтобы выработать эту спасительную привычку – ни о чем не думать. На самом деле, это не так-то просто.
Он забрел в дальний, глухой конец леса. Здесь, между суками двух старых толстых лип, кто-то прикрутил проволокой кусок водопроводной трубы. Многие мозолистые руки годами полировали эту трубу; и сейчас Пинт собирался внести свой вклад.
Оскар скинул футболку и аккуратно положил ее на траву. Затем вынул из карманов джинсов вещи: пачку сигарет, зажигалку, всю оставшуюся мелочь, ключ от дома и носовой платок, – и положил на футболку.
Он шагнул к самодельному турнику, ощущая, как напряглись мышцы спины. Подпрыгнул и крепко сжал руками трубу. Сначала он просто подтягивался, потом стал делать подъемы в упор переворотом.
Он не считал – делал до тех пор, пока хватало сил. Спрыгнул, походил немного, тряся расслабленными руками. Затем повторил все сначала.
Он почувствовал, как мышцы налились кровью и увеличились в объеме. Желая окончательно добить их, превратить в горящий ноющий кисель, Оскар стал отжиматься: медленно, не торопясь, без рывков и пауз, тщательно контролируя каждое сокращение.
Наконец, когда он решил, что этого достаточно, Пинт рассовал вещи по карманам, перекинул футболку через плечо и затрусил обратно к дому. Небольшая пробежка действует лучше всякого снотворного. А умеренность в еде – самая лучшая диета. И не надо изобретать велосипед: глотать какие-то водоросли и пить пригоршнями таблетки. Побольше двигайся и поменьше набивай живот – тогда все будет в порядке.
Он добежал до железнодорожной насыпи, отдышался, остыл и потом надел футболку. Перешел через пути и направился к дому. Теперь он чувствовал приятную усталость – как обещание быстрого и легкого сна.
Подходя к дому, Оскар увидел Майю: она гуляла с Джеком.
– Привет! – сказала Майя и улыбнулась. Как всегда, немного загадочно.
В этом ей не было равных. Мона Лиза по сравнению с Майей выглядела набитой дурой, с замиранием прислушивающейся к бурчанию в своем животе. Пинт знал только одну девушку, которая могла бы без ущерба для собственного самолюбия стать рядом с Майей. Только одну. И знал он ее только один день – пять лет назад. Но эта встреча перевернула всю его жизнь.
Мысли о Лизе вихрем пронеслись в его голове. Он откинул их, потому что понимал, что это никуда не приведет. Все, что было связано с ней, слишком ранило Оскара.
Он улыбнулся в ответ.
– Привет! Как дела?
– У Джека что-то с желудком, – доверительно сообщила Майя. – Может, глисты, а может – просто запор. Он никак не может… Ну, понимаешь?
Пинт кивнул.
– Понимаю. А у тебя? Все в порядке?
Майя расхохоталась: весело и звонко.
– У меня все хорошо. Эти проблемы мучают только старину Джека.
– Нет, я про экзамены. Как? Сдаешь?
– Да. Сегодня была на последней консультации по русскому. Завтра экзамен.
– Буду держать за тебя палец в чернильнице, – пообещал Пинт. – Или что теперь делают? Ругают? Держат кулаки?
– Нет, – Майино лицо приняло заговорщицкий вид. – Это все неактуально. Сейчас носят под левой пяткой пятак: орлом вверх.
– Я запомню. Положу, – "если найду пятак".
– Заметано. Смотри, ты обещал! Если не сдам, я знаю, кого винить! – Майя шутливо погрозила Пинту пальчиком.
Он вдруг подумал, как было бы хорошо, если бы эти пальчики когда-нибудь коснулись его лица. Плеч. Груди…
"Фу, дурак старый! Она же совсем ребенок!" – выругал себя Пинт. Он испугался, что его выдало изменившееся выражение лица.
– Можешь на меня рассчитывать. Все сделаю, как надо.
– Ну и хорошо. Теперь я спокойна. Джек, домой, – Майя дернула за поводок. Пес недовольно посмотрел на хозяйку и с неохотой подчинился. Что поделаешь, пора…
Оскар открыл перед ними дверь подъезда.
– У тебя с утра экзамен?
– Да. С девяти до часу.
– Понял, – в это время он, наверное, будет таскать мешки с сахаром. Или – с мукой. Или – бараньи туши. Не имеет значения. Все равно он положит в кроссовок пятак орлом вверх. "Если найду". – Удачи тебе! Все будет хорошо!
– Спасибо!
Майя возилась с замком, а Пинт стал медленно подниматься к себе на второй этаж. На площадке между этажами он неожиданно обернулся, и увидел, что девушка смотрит на него как-то особенно. По-другому. Иначе, чем обычно. Казалось, она сама это поняла: Майя уткнулась в дверь и нарочито громко загремела ключами.
Пинт поморщился. "Брось. Тебе это просто показалось. Не бери в голову. Ну что ты можешь дать этой девочке? Ничего. У нее вся жизнь впереди, а ты даже в своем прошлом разобраться не можешь".
Вместе с тем он понимал, что и сам сегодня посмотрел на нее как-то особенно. Впервые увидел в ней не только девочку, нуждавшуюся в помощи и защите, но и… Женщину?
"И думать забудь. Черная тетрадь, черная работа на оптовом рынке и черные легкие, – вот все, чем ты располагаешь. Ах, ну да! Еще старый пыльный диван, на котором ты видишь странные сны. Что? Собрался пригласить ее на последний сеанс? Ложись рядом, Майя, смотри, какой увлекательный сон! Идиот!".
Пинт тяжело вздохнул: наверное, Майя тоже услышала этот вздох. Но вряд ли она его правильно поняла. Черт!
Пинт достал ключ, открыл защелку и быстро захлопнул за собой дверь. Мир, стоявший на пороге его крошечной квартирки и настойчиво требовавший впустить, остался снаружи. По ту сторону. Оскар не хотел впускать его.
Он наскоро умылся и почистил зубы, бросил на пол джинсы и футболку и завалился на кровать. Уткнулся лицом в подушку и некоторое время лежал, разглядывая узоры на обоях. Сон сморил его быстро: словно из кровати появились невидимые сильные руки, затягивающие в черную пугающую бездну.
* * *
Красотка шла тряской рысью: аллюр, весьма чувствительный, если не сказать – губительный – для старика Каля.
– Сир! – позвал он рыцаря. – Сир! Не пора ли нам сделать привал?
Конечно, доблестный кавалер не слышал его. Или делал вид, что не слышал.
Букефаль легко скакал где-то впереди; казалось, даже трава под ним не пригибалась. Огромный жеребец размахивал длинным белым хвостом. Он словно не чувствовал тяжести своего седока – высокого и мощного рыцаря в полном боевом облачении.
Гильом Каль поднес ко лбу ладонь, словно козырек. Он увидел, как широкие ножны рыцаря, покрытые золотыми насечками, перевитые алым шарфом – подарок неизвестной Прекрасной Дамы – стучали по конскому крупу в такт шагам Букефаля.
– Всемогущий Господь, – взмолился Каль. – За что ты послал мне такую муку: сопровождать безумца, пытающегося убежать от самого себя? В этой гонке не будет победителей: одни только проигравшие. И я знаю, кто падет первым. Твой ничтожный раб Гильом Каль. Всю прошлую ночь я не сомкнул глаз, а сегодня утром извергал из себя розовую от крови урину, в которой прыгали камни: такие огромные, что будь они благородного достоинства, сама королева – прости, Господи, мое суесловие! – не постеснялась бы носить их в ушах. О, Боже! Старик Гильом уже забыл сладкий вкус мяса: кавалер де Ферран потчует меня одним горохом, который я не могу прожевать, даже если замочу его с вечера. Господи, за что мне чаша сия?
Старик замолчал. Лицо его скривилось от боли.
– Ох, небесный Владыка! Чую, еще один камень вытрясла из меня Красотка. Не иначе, как он торопится явиться миру противоестественным путем. О! О!
Гильом поник головой и опустил поводья, предоставив лошади самой выбирать дорогу. С губ его сорвалось глухое бормотание:
– Близится час, когда я предстану пред тобой, Вседержитель! Дай же сил не добавить к венку тех грехов, что несу с собой всю свою долгую жизнь, и за что мне уготована участь гореть вечным огнем в геенне огненной, самый тяжкий – грех отчаяния!
Внезапно рыцарь, скакавший в двух сотнях саженей впереди, резко осадил коня. Букефаль уперся крупными копытами в землю на четыре вершка в глубину, а затем встал на дыбы, выражая свое недовольство протяжным ржанием.
Услышав ржание хозяйского коня, Гильом воспрял духом и поднял голову. Он пришпорил Красотку и потрусил к рыцарю.
Рыцарь, дергая поводья, заставлял Букефаля крутиться на месте. Удила впивались в черные лошадиные губы, с них капала жидкая горячая слюна.
Гильом, охая и причитая, подъехал к де Феррану.
– О, сир! Благодарю вас за то, что вы столь снисходительны к старику. Еще немного, и моя печень, чьи границы я чересчур расширил неумеренными возлияними – грех, простительный для молодости! – превратилась бы в повидло и полезла через все природные отверстия, посредством которых я общаюсь с этим бренным миром…
Де Ферран поднял руку в кольчужной перчатке.
– Тихо, пес! Не скули! Ты ничего не слышишь?
Каль прислушался.
– Нет, сир. Ничего, кроме ваших любезных и вежливых слов. Позволю заметить: мне приятно, что вы так высоко оцениваете мои заслуги перед вашей Милостью…
– Хватит, Гильом! Напряги свой слух и скажи мне: ты ничего не слышишь?
Каль покрутил головой, подставляя ветру то одно, то другое ухо.
– Шум листвы, сир… Топот копыт Букефаля… Звон ваших доспехов… Голодный глас моего брюха… Нет, более ничего, ваша Милость!
Рыцарь натянул поводья, заставив коня замереть на месте. Он поднял указательный палец и прошептал.
– А вот это? Голос? Тихий голос, будто говорящий что-то? Никак не разберу, что. Ты слышишь?
Каль оглянулся.
– Нет, ваша Милость. Должно быть, это скрипит седло подо мной. Сдается мне, эта хитрая бестия Красотка всегда надувает живот, когда я затягиваю подпругу.
– Ну так ударь ее хорошенько в бок: в следующий раз, когда будешь седлать.
– Я последую мудрейшему совету вашей Милости.
Рыцарь, не отрываясь, смотрел вдаль. На горизонте лес расступался и начиналась узкая, как горло кувшина, долина, зажатая с обеих сторон одинаковыми горами, похожими на перси девы.
– Мне кажется, я слышал странные звуки, Гильом.
– Слух вашей Милости остер. Куда мне до него?
– Ты похвалялся, что знаешь множество языков, включая тот, на котором разговаривают григулианцы – люди-кентавры с красной кожей, живущие на самой восточной оконечности Земли?
– Истинно так, благородный кавалер: кожа их красна оттого, что они первыми встречают Солнце, еще не растратившее в напрасном сиянии своих сил. Это научный факт, сир. Однако… Осмелюсь заметить, что я не похвалялся. Пустая похвальба – занятие, достойное глупцов и мальчишек, чья горячность далеко превосходит знания и опыт. Я же утверждал, что знаю четырнадцать людских наречий, из которых два уже мертвы, потому что нет народов, изъясняющихся на этих языках.
– Хорошо. Пусть так. Ты не похвалялся, ты утверждал. Тогда скажи мне, мой высокоученый Гильом, что могут значить два этих слова?
– Каких, сир?
– "Мазин джен"?
Рыцарь произнес эти слова почти шепотом, сложив губы трубочкой. Гильом Каль счел потешным наблюдать сложенные на подобный манер черты мужественного лица, обрамленного шлемом и забралом. Таким был кавалер де Ферран двадцать лет назад, когда малым ребенком сдувал с одуванчиков белый пух, резвясь в лугах и лесах своего родового поместья.
Улыбка раздвинула седые усы Каля.
– Нет, ваша Милость! Таких слов я прежде никогда не встречал в пыльных шкафах своей памяти. Они не рубят воздух, срывающийся с губ, когда выражаешься на германском; не ласкают слух, как благородная золотая латынь; не заставляют трепетать сердце, как почитаемый мною превыше прочих наречий древнегреческий…
– Довольно, – сухо оборвал его рыцарь. – Значит, тебе эти слова ничего не говорят?
– Нет, доблестный кавалер. Они говорят мне только одно: даже такое могучее тело, как ваше, нуждается в отдыхе. Почему бы нам не сделать привал на краю того леса, что синеет вдали? Солнечный диск торопливо бежит к закату: кто знает, что ждет нас между персями этой юной девы, к коей вы так стремитесь, словно она действительно существует наяву, а не только в вашем пылком воображении?
Рыцарь нахмурился. Доводы Гильома показались ему убедительными. Что за нужда так спешить? Зачем ступать на чужую, незнакомую землю под покровом ночи? Вполне возможно, что земля эта населена людьми, на которых еще не снизошел свет слова Господня: ведь они очень долго были в пути – с тех пор, как де Ферран оставил родное гнездо, времена года успели сменить друг друга три раза кряду. Миновало три лета и три зимы. Зачем подвергать себя неизвестной опасности, если хочешь встретить четвертую?
– Будь по-твоему, книжный червь. Из уважения к твоим сединам и стертой в кровь заднице – мы разобьем бивак на опушке того дальнего леса. Поспешай за мной, но смотри! Если ты опять будешь плестись, я тебя брошу! – рыцарь отпустил поводья и ударил шпорами Букефаля. Конь взял с места в намет; из-под его копыт полетели комья мягкой земли.
– Ох! Ох! – Гильом Каль обреченно потрусил следом. – Брошу! Даром что такой большой и сильный, а без старого учителя вы, ваша Милость, сущее дитя. Покрытое шрамами, успевшее вкусить бранной славы, крови и смертельных опасностей, но – дитя! Это не вы меня, а я вас скоро покину, буде на то воля Всевышнего. Великий Боже! Услышь эти смиренные мольбы и продли мои дни, пусть они и будут исполнены мучений из-за проклятых камней, терзающих уже бессильную, но по-прежнему самую нежную в мужском теле плоть, которую я кладу на спину Красотке, садясь в седло, но не дай моему господину остаться одному в этих диких и неизведанных краях. Аминь! Но! – он пришпорил лошадь. – За свой долгий век я немало покатался верхом, если ты понимаешь, куда я клоню, но ни разу не видал такой ленивой особы! Случалось – да не услышит никто моих слов! – седлать и благородных дам, и все они были куда резвее, чем табун таких вот Красоток! Но! Но! Да укрепит пресвятая Дева твои дрожащие ноги и пошлет нечистый немного дьявольского огня тебе под хвост! Вперед, кляча!