Впрочем, Саша слушал рассказ художника внимательно, мерный голос успокаивал, и какие-то знакомые, простые слова, и нарочито газетный стиль изложения - точно стирали сейчас все таинственное и загадочное, что ждало его там, за спиной, в самой глубине - ждало, когда он оглянется наконец.
- Откуда вы все это знаете? - спросил он. В тишине голос прозвучал как-то гулко, отозвался эхом - "знаете… знаете… знаете…".
- Тут неподалеку живет один отшельник-нелюдим, - рассмеялся художник. - Я у него ночую. Да ты сам с ним познакомишься, если сегодня задержимся… Он со странностями, конечно, но ничего мужик, славный и добросердечный… Может, еще тебе баек расскажет. А сейчас - надо и поработать, а то солнце уйдет… Пойдем?
Они пошли к выходу, но на прощание Саша все-таки оглянулся, решительно, собравшись с силами.
В черном проеме ничего не было, только лучик солнца. Он вздохнул облегченно: "Ну вот, прав дед, я слишком большое значение придаю собственным фантазиям…"
Он сделал еще шаг вслед за своим взрослым другом и замер.
Ему послышался тихий вздох и слова, почти неразличимые, произнесенные голосом совсем юным, точно пропевал-проговаривал их Сашин ровесник:
- Агни Парфене…
Он остановился - сердце снова забилось, кровь прилила к щекам.
- Вы… ничего не слышите? - спросил шепотом, чувствуя, как сдавливает горло.
Художник обернулся, недоуменно вздернул брови, посмотрел на бледное Сашино лицо. "Наверное, зря я ему рассказал про цыган, - сказал себе. - И вообще - зря его привез сюда. Рано ему еще… Боится он".
- Нет, - покачал головой. - Только вода где-то журчит… Наверное, тут источник.
Саша снова оглянулся - и в самом деле, теперь он слышал, что это вода, бежит где-то ручеек, а ему мерещится мальчишеский голос, произносящий странные слова.
Все в порядке. Он широко улыбнулся, и они вышли наружу. Хотя Саше сразу стало легче дышать тут, на привычной природе, ему отчаянно хотелось вернуться, преодолеть страх, попробовать расслышать этот голос, эти слова и понять, что же было выбито там, на остатках стены…
Глава 4
"ТАМ МНОГО МЕСТА ДЛЯ ИКОН"
…Красным, белым и зеленым
Нагоняем сладкий бред…
Взгляд блуждает по иконам…
Неужели Бога нет?..
Н. Рубцов
В тот день Лика спустилась покурить. Она стояла у окна, наблюдая, как медленно падает снег - наконец-то! - и прохожие идут с трудом, потому что снега теперь намело сугробы, и от этого Лике было радостно. Ей даже хотелось все бросить сейчас и отправиться на прогулку по этим сугробам, а вокруг деревья заснеженные, и солнце, и синее, морозное небо…
"Так долго небо было серым, что мороз - в радость, раз он делает его таким вот, радостным…"
Она увидела Диму - он прошел мимо нее, сосредоточенный и немного напряженный. Он явно кого-то ждал - даже вышел на улицу раздетый, постоял там несколько минут - она видела пар, идущий из его рта, и ей хотелось позвать его, сказать, что он простудится, но он уже хлопнул входной дверью, и, когда подошел к ней, она почувствовала запах мороза и легкий холод.
- Эх, черт, забыл сигареты, - хлопнул он расстроенно себя по карманам.
Она протянула ему пачку "Винстона".
- Синий, - протянул он расстроенно. - Он же легкий…
- Какой есть.
- Ладно, я тебя ограблю, да?
- Грабь, - пожала она плечами. - Сделай доброе дело…
Он засмеялся.
- Ты увеличиваешь мои шансы выжить, - улыбнулась Лика. - Так мама говорит. Когда у тебя берут сигареты, тебе делают доброе дело. У тебя что-то случилось?
Он пожал плечами, продолжая смотреть в окно странным, беспокойным взглядом.
- С чего ты взяла?
- У тебя вид взъерошенный… Как будто ты "барышню" увидал.
Он рассмеялся. Про эту "барышню" он и рассказал Лике первым. Это была музейная легенда. Тут когда-то свершилась страшная трагедия - дочь смотрителя не вынесла несчастной любви или, по другой версии, грехов своего отца, - и однажды повесилась в хранилище. Теперь ее мятежный, беспокойный дух иногда бродил по музейным залам, и не только ночью. Утверждали, что как-то она напугала экскурсантов, явилась среди бела дня пред ними. Рассказывая эти небылицы, Дима был артистичен, даже пытался сие действо отобразить. Получалось у него забавно и не страшно. Лика хихикала, а когда дошло до пугливых экскурсантов, которых при виде местной достопримечательности-привидения взяла оторопь, она рассмеялась.
- Да уж лучше иногда увидеть "барышню", чем некоторых людей, - вздохнул Дима.
Она хотела пошутить, спросить у него, не ее ли он имеет в виду, но - посмотрела ему в глаза и осеклась. Нет, он пытался скрыть от нее свой страх, но его было слишком много, - и это было странно, потому что Диму она могла представить каким угодно, но - не таким вот, раздавленным, беспокойным, все время оглядывающимся на дверь. Ей даже показалось, что, если она сейчас уйдет, затушив сигарету, ему станет совсем невмоготу, поэтому она закурила новую - Диме нельзя было сейчас оставаться одному.
Спросить же напрямую, что случилось, Лика не решалась. Да, они сдружились, но той степени доверительности, когда человек открывается перед тобой до конца, у них не было. Поэтому они молчали какое-то время. А потом он вздохнул:
- Ладно, пошли, работа ждет… Он сегодня не придет.
И тихо повторил:
- И сегодня он не придет… Что-то случилось. Что-то случилось, и я…
Дима махнул рукой, оборвал фразу и пошел вниз по лестнице. Там он остановился - перед тем самым пейзажем с руинами монастыря, который так нравился Лике. Долго стоял, прищурившись, не отводил взгляда. Лике показалось, что губы его беззвучно шевелятся, как будто он просит о чем-то, или - спрашивает, или просто - молится.
- Знаешь, - сказал Дима, - есть такая притча. Не знаю, может, ты ее слышала. При создании фрески "Тайная вечеря" Леонардо да Винчи столкнулся с огромной трудностью: он должен был изобразить Добро, воплощенное в образе Иисуса, и Зло, воплощенное в образе Иуды, решившего предать его на этой трапезе. Леонардо на середине прервал работу и возобновил ее лишь после того, как нашел идеальные модели. Однажды, когда художник присутствовал на выступлении хора, он увидел в одном из юных певчих совершенный образ Христа и, пригласив его в свою мастерскую, сделал с него несколько набросков и этюдов. Прошло три года. "Тайная вечеря" была почти завершена. Однако Леонардо пока так и не нашел подходящего натурщика для Иуды. Кардинал, отвечавший за роспись собора, торопил его, требовал, чтобы фреска была закончена как можно скорее. И вот после многодневных поисков художник увидел валяющегося в сточной канаве человека - молодого, но преждевременно одряхлевшего, грязного, пьяного, оборванного. Времени на этюды уже не оставалось, и Леонардо приказал своим помощникам доставить человека прямо в собор, что те и сделали. С большим трудом его притащили туда и поставили на ноги. Он толком не понимал, что происходит, а Леонардо запечатлевал на холсте греховность, себялюбие, злочестие, которыми дышало его лицо. Когда он окончил работу, нищий, который к этому времени уже немного протрезвел, открыл глаза, увидел перед собой полотно и вскричал в испуге и тоске:
- Я уже видел эту картину раньше!
- Когда? - недоуменно спросил Леонардо.
- Три года назад, до того, как я все потерял. В ту пору я пел в хоре, жизнь моя была полна мечтаний и какой-то художник написал с меня Христа.
Некоторое время он молчал, глядя мимо Лики, а потом тихо добавил:
- Каждый из нас - как этот нищий. С нас можно написать и Христа, и… - Дмитрий замолчал, резко обернулся к ней, сказал: - Кстати, я хотел тебя кое о чем попросить.
- Проси, - милостиво разрешила Лика.
- Не сейчас и не здесь. Давай вечером посидим в кофейне. Я тебя провожу потом, не бойся!
- Я и не боюсь, - улыбнулась Лика. - Конечно. Давай.
Ей было любопытно, что за странные, таинственные просьбы могут быть у Димы. Она даже легкомысленно подумала, что он решил объясниться ей вот так в любви, но сама рассмеялась, с чего бы это на него нашла такая напасть?
Домик был совсем маленький, он прятался в листве, и, когда Саша его увидел, на ум пришло сравнение с пещерой отшельника - они набрели на остатки этой пещерки по дороге сюда, художник показал ему источник, в котором они обнаружили на удивление чистую, прозрачную воду. Они даже умылись ей, правда, пить ее художник Саше не разрешил.
- Еще заболеешь, что мне потом с тобой делать, - проворчал он.
- Нет, от этого я не заболею, - возражал Саша. Его глаза светились, он улыбался, и снова художник удивился - с каким восторгом этот мальчик воспринимает все эти монастыри, пещерки, молитвы. Каким образом у старого безбожника-атеиста вдруг вырос такой правнук? А мальчик в самом деле был преисполнен восторга - ладонью дотрагивался до креста, который определял местоположение разрушившейся пещерки, и так благоговейно, так нежно смотрел вокруг, словно наконец пришел туда, куда должен был рано или поздно прийти.
А когда они уходили, постоянно оглядывался, и губы его что-то шептали - художник даже спросил его:
- Ты прощаешься?
- Ненадолго, - кивнул мальчик. - Я же ненадолго. Мы еще вернемся сюда, правда?
- Конечно, - согласился он тогда. Скорее чтобы успокоить парня и быстрее идти к ночлегу - все быстрее сгущались сумерки, все темнее становились деревья.
Впрочем, дошли они довольно быстро.
Казалось, что в доме никого нет - такая вокруг царила тишина. Художник даже испугался - не случилось ли чего. Когда он постучал и позвал хозяина:
- Дядя Миша, ты дома? - ответа не было. Художник постучал еще. - Дядя Миша! - крикнул громче. И проворчал обеспокоенно: - Куда он мог подеваться?
Наконец дверь открылась. К тому моменту ими обоими овладели отчаяние и беспокойство. Теперь все исчезло. Снова стало легко и радостно на душе.
Саша ожидал увидеть седенького, согбенного старичка - почему-то именно с таким образом у него ассоциировалось слово "отшельник", а - на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет сорока с длинными кудрявыми волосами, перехваченными на затылке аптечной резинкой, и яркими, светлыми голубыми глазами.
- Ну, вот и славно, что добрались, - сказал он. - Христос посреди нас…
Он обнял художника. Саше стало страшно, что богатырь сейчас раздавит его хрупкого спутника.
- И ангелочка привез, ну молодец, - заулыбался дядя Миша, протягивая Саше свою огромную мозолистую ладонь. - Хороший какой… И - Богом отмеченный. Сразу видно.
- Только замеченный, - смутился Саша.
- Ну, замечены-то мы Им все, - рассмеялся дядя Миша. - А вот тех, кого Он отметил, мало. Да ты не смущайся - талант не твой, он тебе на время дан, потом возвратить будет надобно, так что - заслуги-то нет, одна ответственность перед Тем, кто его дал тебе, как распорядишься, как сохранишь… Это вот с нас двоих спросить особо нечего, а с тебя, милый друг, спросится.
Теперь сконфузился художник - невольно дядя Миша признался, что в его творчестве он никакой Божией искры не усматривает, но, подумав, не стал обижаться. Глупо ведь. И с чего ему пришло в голову, что мальчик талантлив, если он и работ его не видел?
А дядя Миша уже ставил чайник и, усмехаясь, глядя хитро на Сашу, сказал:
- А воду-то я оттуда и беру, откуда ты пить мальчонке запретил… Фома ты неверующий, одно слово!
- Она ж холодная, простудиться мог, - покраснел художник. - А мне отвечать за него перед дедом…
- Да не того ты боялся, я ж говорю, Фома… Ты за желудок его побоялся, что вода эта - грязная, стоялая, а там, глупый ты человек, и святой родник, целебный… А перед дедом чего отвечать - за него самого отвечать придется, потому как - все мы упертые, души у нас огрубели, и собственные грехи нам стали в радость. Тяжко идти человеку, а он на Бога ропщет, не на себя. И грехи свои продолжает лелеять, пестовать, так свыкся с ними, что и расстаться не может. Смешные мы люди.
- Ты только пропаганду-то свою религиозную не разводи, - рассмеялся художник. - Все равно - сколько со мной бьешься, а никак не обратишь.
- Ну, - развел руками дядя Миша. - Я и не могу обратить никого, не святой. Обращает только Господь, а если тебя не обратил - значит, пока не видит в тебе готовности и ума понять и принять Истину. А мальчика Он уже к себе приблизил, так что…
Он долго и ласково смотрел на Сашу, потом тихо добавил:
- Наши с тобой слова все пустые, Он ему сам все скажет, и за руку возьмет, и отведет туда, куда нужно. Мы же с тобой - только проводники, помощники, чтобы не дать бесам заблудить мальчонку, запутать, чтобы беду отвести.
Он дотронулся мягко до его руки.
Потом они пили травяной чай - удивительный, вкусный. Саша, глядя, как горит в печке огонь, окончательно сомлел, почувствовал, как слипаются глаза, а дядя Миша понял это и поднялся:
- Э, братишка, ты совсем сейчас заснешь, со стула свалишься, упадешь, а нам тебя потом собирай да в постель неси! Пойдем-ка с Богом простимся и - спать…
- Да не трогай ты его, пускай спит, сам и помолишься за него…
- А когда я ем, он насыщается? - засмеялся дядя Миша. - Ничего, пусть привыкает потихоньку. А то вот тебе - и поговорить в трудную минуту не с кем бывает, небо твое пустынное, одинокое, и некого на помощь позвать…
- Я в людей верю и их на помощь позову.
- Людей? А, ну конечно, в кого же и верить еще, как не в людей, - усмехнулся дядя Миша. - "Видеши бо во гробе брата своего бесславна и безобразна". В кого и верить, вот придет он к тебе и окажет всяческую посильную помощь в тяжелый твой миг… А если таково твое несчастье, что человек этот самый, даже самый чудесный, замечательный, безгрешный, - тебе помочь не сможет, а совсем другая тебе будет нужна помощь-то? К кому будешь адресоваться? К тарелке летающей с зеленым гуманоидом, что ли? Или Зевса начнешь призывать?
- Да хоть и Зевса, человек свободен…
- Ну, вот и сиди со своей придуманной свободой, только не спрашивай, почему у тебя вместо монастыря одни каменья получаются, - улыбнулся дядя Миша. - Или у зевсов своих спроси, может, ответят они тебе…
Саша испугался, что этот их спор перерастет в ссору, но - кажется, эти двое, несмотря на то что спорили яростно и неистово, были друг к другу привязаны искренне, и чувствовали друг друга лучше и тоньше, чем это можно было выразить словесно.
Потом была его первая молитва - и он до сих пор помнит это ощущение - сначала трудно, и слова непонятные, и то, что говорит дядя Миша, непонятно, а по щекам вдруг начинают течь слезы, и из темноты в душе рождаются лучики света и надежды, а слезы все сильнее, потом вдруг начинаешь понимать слова и что это про тебя, и спать уже не хочется…
- Помилуй нас, Господи, помилуй нас; всякаго бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас, - говорил дядя Миша, а Саша не мог оторвать взгляда от глаз на бумажной иконе - таких внимательных, светлых, и ему казалось, что Тому, Кто на иконе, больно, и он, Саша, тоже виноват в этой боли, и было так невыносимо, так странно, так хотелось утонуть в этих глазах, успокоить, потому что Саша видел там Любовь, а Любовь была до этого момента - безответной. "Я ведь не знал…" - Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом; не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших; Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем… Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго, - продолжал молитвы дядя Миша, и, когда он кончил и посмотрел на Сашу, тот почувствовал, что сейчас произошло нечто важное, пока еще непонятное, что он сейчас сделал первый шаг, и шаг этот - не в пустоту. - Спаси, Господи, за молитвы, - серьезно сказал дядя Миша.
- Да это же вам спасибо, - смутился мальчик. - Я и не молился…
- Ты плакал, - сказал дядя Миша. - А слезы иной раз сильней слов. Куда больше - молитва… - И, вернувшись к себе прежнему, деловито сказал: - Ну, лампадку-то я тебе оставлю. Чтобы ангелу-хранителю тебя видно было. Спокойно спи, тут рядом место святое, святые мученики - наши лучшие заступники…
Он ушел, тихонечко затворив за собой дверь. Саша довольно долго не мог заснуть. Как в тумане, слышал обрывки их беседы, хотя они и старались приглушить голоса, иногда что-то долетало. Они спорили, и Саша обнаружил, что почему-то больше соглашается с дядей Мишей. Дядя Миша говорил как-то удивительно понятно и красиво и словно утешал Сашу. "Ни в телесном, ни в каком бы то ни было виде, - говорил художник, - данный человек нигде и никогда не повторится. По смерти его ожидает то же, что было до рождения, - небытие… С разрушением тела прекращается существование данной личности". А дядя Миша усмехнулся, заметил на это, что уже читал подобные глупости сто лет назад, в настольной книге атеиста, которая не может служить образцом мудрости. И добавил: "Вместо христианской веры в свое вечное бессмертие предлагается мрачная и безысходная вера в вечную смерть. От этой безысходности веет ужасным холодом. И чтобы человек не отчаялся окончательно, атеизм вместо идеи личного бессмертия предлагает ему какую-то жалкую пародию: "Человек продолжает свое существование в памяти людей, в книгах, творениях искусства, машинах, домах и других плодах своей жизни…" Как не ужаснуться от этой диавольской философии и не поразиться величием христианства?!" - "Что же, по-твоему, смерть?" - спрашивал художник. "А нет ее, - сказал на то дядя Миша. - Нет. И бояться нечего. Как сказал Антоний Великий: "Смерти не следует бояться, ибо она есть бессмертие"."
Саше так понравилось, что он улыбнулся. Эти слова были связаны и с ним, и с матерью, и с монастырем. Он даже повторил тихонечко: "Смерть есть бессмертие". И мать его тоже жива, просто по-другому. А существовать в чьей-то памяти ему не хотелось. И если мама не писала книг и картин, что же она - должна была исчезнуть совсем? Нет, ему понятнее и ближе то, что говорит дядя Миша.
Он хотел еще послушать, но, несмотря на сопротивление, он все-таки растворился во сне. Ему снились монастырь и мальчик его возраста, почему-то очень плохо говорящий по-русски, и старик, который единственный понимал этого странного мальчика, - они молились вдвоем на музыкальном, таинственном языке, и он не понимал ни слова, но откуда-то знал, что они молятся - за него.
А потом старик вдруг обернулся и посмотрел на Сашу.
- Горевать не надо, - сказал он. - Твоя мама не умерла, а перешла в другой, вечный мир, ибо тело - из земли и в землю пойдет, а душа - от Бога, к Богу и пойдет. Эта наша жизнь временная и наполнена разными скорбями, и никто не может их избежать… Мама твоя теперь избавилась от всех земных скорбей и будет жить вечно в другом мире, где нет конца. И весь род человеческий, от Адама до Второго пришествия Спасителя на землю, пойдет туда.