* * *
Остаток ночи я провел на автовокзале. Утром, сдав сумку в камеру хранения, я отправился завтракать. Бледная яичница с трудом влезла в меня, зато чашку кофе я проглотил с завидным аппетитом.
В семь утра я позвонил домой.
– Да, – ответила матушка на мой вопрос. – Заходил какой-то… Назвался твоим другом, товарищем по несчастью. Он был вчера утром, сразу после твоего звонка.
– И ты дала ему мой ялтинский адрес.
– Разумеется, нет. Что я – сумасшедшая? Я никогда не видела этого человека, и понятия не имею, кто он такой.
– Как он выглядел?
– Высокий, светлый, волосы до плеч. Прямо-таки альбинос. Я еще подумала, откуда у твоего товарища по несчастью могут быть таки длинные волосы… Как тебе отдыхается, сынок?
– Все замечательно, мама. Только вот альбинос меня чуть не ухлопал, забрызгав дамскими мозгами мою девичью постель, – мысленно ответил я и вслух наплел что-то идиллическое, с адамовым яблоком.
Ситуация была кристально ясна. Раскрытая телефонная книга, куда мать записала мой адрес, лежала на тумбочке в коридоре. Народный переулок, мама. Оставалось только смазать оружие и сесть в самолет. Есть много способов запрятать массу металла от таможенных рентгеновских лучей…
Выйдя на улицу, я почувствовал себя так, будто бы редкие утренние прохожие, спешившие на работу, вдруг замерли, повернулись ко мне задом и, хлопнув в ладоши, одновременно пернули.
Я пошел в кино на утренний сеанс. Действительность продолжала свою игру: в отвратительном американском триллере тоже был эпизод с выстрелом через окно. Я ушел, не досмотрев…
Размышляя о том, чем занимаются трупные курочки с рассвета до вечера, я шел по набережной и вдруг – увидел его.
Это был он, альбинос из сна, мой Белый Человек. Его волосы развевались на ветру. Он шел, на голову над вольвоксом возвышаясь, его бледное лицо с глазами, устремленными вдаль, напоминало театральную маску. Это была сильная, прямая, хорошо развитая рептилия, с длинными конечностями и маленькой головой на гибкой шее. Она была одета в долгополый плащ белой кожи, белые расклешенные брюки и белые ботинки.
Лицо было бесполым: оно в равной степени могло принадлежать как мужчине, так и женщине. Я подумал, что справиться с этим существом будет нелегко.
Я пошел за ним. У квасного киоска оно остановилось и выхлебало две пол-литровые кружки. Затем, громко рыгнув на всю улицу, двинулось вверх по Морской и скрылось за дверью адресного стола.
Я ждал, прячась за стволами альбиции. Через несколько минут Белый Человек вышел. Лицо его было кислым, словно он на ходу вляпался в паутину и вдобавок проглотил паука. Отведя голову назад, большим пальцем он зажал ноздрю и шумно высморкался. Сопля, вихляя, отлетела на несколько метров в сторону. Затем, перенеся упор на другую ногу, он выпустил еще одну длинную параболу над мирной улицей, вытер пальцы о листья плюща и, не замечая ворчания прохожих, поднялся на Кирова, где тотчас поймал машину и исчез.
Постояв несколько минут с протянутой рукой, словно уродливая статуя, я понял, что преследование бесполезно, и дал отбой остановившемуся, наконец, такси.
Весь день мне было нечего делать. Проститутки отдыхали, нежась в теплых постелях, принимали хвойные ванны, ближе к вечеру – завтракали. Я знал, что рано или поздно найду ее в этом маленьком городе.
Я зашел в галерею Айвазовского и долго бродил по пустым залам, рассматривая марины. Почти все были на месте, кроме нескольких, которые отнесли на реставрацию или продали. Это было чистое место, какой-то отстойник действительности: масляное солнце на полотнах, остановленный кистью блеск волны… С таким же успехом я мог бы забрести прямо с ялтинской улицы в Эрмитаж или Лувр: этот маленький сюрприз реальности поначалу мне понравился, но со временем я стал испытывать беспокойство: что-то было не так… Боже, что если не галерея переместилась из Феодосии в Ялту, а я, переступив ее порог, шагнул из Ялты в Феодосию? И теперь мне надо преодолеть более двухсот километров, вернуться в Ялту, которая уже разваливается, деформируется, течет на глазах… Я побежал, на ходу сбрасывая бахилы, пытаясь разглядеть что-нибудь за окнами. Уже на улице мне удалось отдышаться и успокоиться: Ялта.
Присмотревшись к афише, я понял, что кто-то со мной пошутил: Феодосийская Картинная Галерея действительно гастролировала в Ялте – официально, с 1 февраля, и все это было настоящим.
Но шутка оказалась странной: по воспоминаниям десятилетней давности я смутно узнавал здание – галерея гастролировала здесь вместе со своими стенами.
Мне вовсе не хотелось смеяться, мне самому хотелось шутить.
В магазине "Спорт" я купил небольшой охотничий топорик. Найдя мастерскую металлоремонта, я попросил хорошо заточить его, затем, устроившись в сквере, принялся за дело. Распоров подкладку сумки, я выделил фрагмент ткани вершков восемь длиной. Сложив ее вчетверо, я бегло прошил ее нитью, так что получилась петля, куда свободно входило лезвие топора. Саму петлю я крепко-накрепко прикрепил к пиджаку, под левую мышку изнутри. Вооруженный таким образом, я почувствовал себя способным сразиться с рептилией, когда придет ее час.
Где-то около пяти, едва солнце мигнуло в последний раз из-за гор, я вдруг остановился у ствола пальмы… Это было немыслимо. Я вспомнил, что произошло со мной ночью: "Я засунул мизинец в свежее пулевое отверстие во лбу, это получилось с трудом, я чуть не порезал подушечку пальца о край…" Я вдруг ясно понял, что этого не могло быть. Этого не могло быть, как не могло быть той песни… Я не мог засунуть палец в свежее пулевое отверстие во лбу трупа, а затем облизать его. Этого не было. Этого не могло быть. Видимый мир наполовину состоит из галлюцинаций. Fifty-fifty – надо лишь научиться отличать одно от другого…
План моих действий был прост и изящен. Уже не один, а два человека в этом городе интересовали меня.
С наступлением темноты улица оживилась. Эти острые, всегда уводящие в область фантазий ялтинские фонари, эта листва, колышущаяся в их ирреальном свете… Я сам был призраком, тенью, не имеющей ног, низко скользящей над тротуаром.
Ты так и будешь шататься по прекраснейшему из городов – от вечера к вечеру, из притона в притон – пока тебя не задержат по подозрению в убийстве женщины по имени Эмма, и ты снова попадешь в зону, и теперь уже – навсегда.
Меня привлекло к "Ореанде", где красные тормозные огни автомобилей, казалось, издавали низкие утробные звуки. Я остановился у ларька и выпил большую рюмку коньяку. Терпкая таинственная влага пронзила, оглушила меня, все перед моими глазами дрогнуло, смазалось в очертаниях, вдруг кто-то хлопнул меня по плечу, я резко обернулся – птица. Черная траурная птица, скребя перьями горячий воздух, выполнила короткий вираж за моей спиной и, мелькнув выше, на фоне лунного диска, исчезла. Я облокотился на перила, размял сигарету, закурил и – на исходе третье затяжки – увидел Марину.
* * *
Эта картина навсегда останется в моей памяти: длинная финиковая пальма с кроной, полной сухих плодов, черный автомобиль неизвестной марки, Марина, уже занесшая ногу на ступеньку салона, отчего ее короткая юбка задралась, бесстыдно обнажив резинку чулка.
Двое мужчин, хохоча, заталкивали ее в машину, третий, невидимый, тянул изнутри. Марина притворно сопротивлялась, отбиваясь беленькой сумочкой, я бросился вперед, колотя кулаками по стеклам, круша головы топором, царапаясь и кусаясь… М-да. Я стоял смирно, в шести шагах, как бы прилипнув к стальным перилам, мои ноги по колено вросли в землю, душа моя извивалась, как вполне материальный червяк, наколотый на крючок.
Она посмотрела сквозь меня, будто сквозь какой-то куст, мое присутствие в этом времени и месте было невозможным, и она меня не узнала… Машина тронулась, набирая скорость, я зачем-то побежал, увидел ее силуэт в свете встречных фар и увидел, как она безразлично оглянулась на меня, словно на пьянчужку, который, споткнувшись о чугунную решетку водостока, шлепнулся об асфальт.
Она была так великолепна в этой светлой одежде, обрамляющей черноту ее кожи, в белых кружевных чулках, исправно служивших той же меркантильной цели, ее чудесные волосы стали еще чернее, еще пушистее, умащенные каким-то особым шампунем… Я был уничтожен, раздавлен, утоплен на самое дно тоски и отчаяния.
– У вас не найдется огня?
Передо мной стояла шлюха лет двадцати и, вращая в воздухе длинной сигаретой, хорошо понятным взглядом смотрела из-под бархатных ресниц.
Я выдал ей порцию пламени. Губы, тонкой поцелуйной трубочкой втянувшие дым, навели меня на мысль, от которой мне стало дурно… Но в этой глухой тлетворной ночи я не видел никакого другого пути.
– Как тебя зовут, – спросил я.
– Марина.
Это прозвучало, как удар по лицу. Ее имя – единственное человеческое имя в ложном, фальшивом ряду придуманных имен…
– Сойдет, – сказал я.
Не без брезгливости взяв ее за талию, я придал нам обоим импульс движения. "Марина" была высокожопая, худая, с большими, круглыми, вероятно, искусственными грудями, ее непропорционально длинные ноги аля Барби раздражали меня. Именно такой тип женщин вызывал во мне наибольшее отвращение.
– Мне нравятся такие как ты, – задумчиво произнесла она, машинально сорвав лист с куста олеандра. – Прямые скулы и волевой подбородок, мощная, как бы вырубленная из цельного куска мрамора шея, – все это говорит о том, что передо мной мужчина сильный, крутой, несгибаемый под ударами судьбы…
И так далее – что-то в этом роде – я не слушал ее болтовни. Она чем-то была похожа на Лину: рыжие волосы и зеленые глаза, особый бантиковый рисунок рта… Или нет? Она действительно кого-то напоминала мне, причем, остро, болезненно, но было ли это связано с Линой? Я вдруг поймал себя на том, что совершенно не помню, как выглядит Лина, не могу представить ее образ, хоть и видел ее всего четыре дня назад. Что ж? Возможно, это также входит в реестр игры, которую ведет со мной реальность…
Стоп! Правильно ли я сказал? Что такое "реестр" и существует ли понятие "реестр игры?" Может, я просто погнался за этим быстрорежущим "р"? Или – некоторые слова также изменили свое первоначальное значение, как изменились улицы, скалы, глаза?
– Откуда ты родом? – поинтересовался я.
– Местная.
Она соврала просто и искренно, и стало ясно, что рядом со мной прирожденная лгунья, такая же, как я. Акцент выдавал в ней москвичку.
– А ты откуда приехал?
– Из Ленинграда, – сказал я с питерским прононсом.
– Врешь, – вероятно, подумала она.
– Будь моей женой, – мысленно промямлил сидевший во мне лейтенант Шмидт.
– У тебя есть братья, сестры, жених? – спросил я.
"Марина" косо посмотрела на меня.
– Послушай, не лезь ко мне в душу, а? Лучше залезь мне в трусы.
– Об этом не придется просить дважды. Где ты живешь?
– На бульваре Фонтанов, совсем рядом.
– Разве есть в Ялте такой бульвар?
– Не знаю. Но я там живу. Там рядом памятник Лесе Украинке.
– Хорошо. А не знаешь ли ты здесь одну аскалку, такую крупную, в белом платье. Я бы не прочь с ней познакомиться.
– Сначала ты познакомишься со мной.
– Конечно. Я совершенно без ума от тебя. Ты полностью в моем вкусе… Но я, знаешь ли, с детства имел склонность к экзотике. Моя первая тоже была аскалкой. Комплекс недосказанности. Дрочу и все такое прочее.
"Марина" рассмеялась.
– Ну, конечно же, я ее знаю. Я сведу тебя с ней, если ты так хочешь. Но завтра, завтра. А сегодня ты будешь со мной. Янко не боится бури.
* * *
На бульваре Фонтанов был дом дореволюционной постройки, с портиком о четырех высоких колоннах, круглой беседкой под самой крышей. Во дворе стояла бочка, до краев полная дождевой водой, древний мох обрамлял ее наподобие бороды и волос, грубые звезды отражались в этом внимательном лике. Мрамор ступеней был усыпан мягкой хвоей, опавшей с распластанного над крыльцом ливанского кедра. "Марина" увлекла меня в этот огромный, черный, с резными дубовыми створками рот…
Все было настоящим, даже адресная табличка, хотя в Ялте никогда не было бульвара Фонтанов, да и вообще, не принято было называть улицы бульварами, но это уже не имело никакого значения.
Меня волновала не столько эта нарочитая, грубая текучесть реальности, сколько ее конечная цель, та возможная катастрофа, к которой неотвратимо двигался мир, а единственная цель моего собственного существования в этом мире была давно и кристально ясна.
Мы прошли по темному коридору, заставленному старинной мебелью, под потолком висела какая-то мутная сталкерская лампа, все было нелепым и запущенным, как любое ялтинское жилье, сдающееся внаем. От легенды, что девушка местная, значит, экзотическая, наиболее привлекательная для заезжего клиента, не осталось и следа… А куда я, собственно, иду, подумал я, представив, как через несколько минут буду должен, потея, дрожа… "Марина" оглянулась, жеманно подмигнув, ее профиль попал в пыльный конус света, и в этот момент я узнал ее.
Да, я действительно видел ее раньше, более того, ее образ последние дни я, оказывается, носил у самого сердца. Это была одна из тех женщин, чьи фотографии я обнаружил в комнате Ники.
Увы – открытие было сделано слишком поздно: я уже переступил порог комнаты, где была все та же интимная мебель и тусклый изношенный свет, а посередине, в кресле развалившись, закинув ногу на ногу, с револьвером в руке сидел – Белый Человек.
– Присаживайся, сынок, – сказал он голосом, который мог бы принадлежать как мужчине, так и женщине. – Разговор будет долгим.
* * *
– Ося, только не при мне! – воскликнула "Марина", и я понял, что дела мои плохи: слишком мала была вероятность того, что вторая попытка, предоставленная судьбой динозавру по имени Ося, также окажется неудачной.
Я устроился на стуле, подавшись вперед, уперся ногами в пол, но расстояние было слишком велико, чтобы прыгнуть. Переход количества в качество совершался уже на третьем шаге пути, и сразу за этим рубежом простиралась бесконечность.
– Норочка, подойди ко мне, – ласково попросил Ося, и по его тону я понял, что он собирается сделать.
– Я думала он так лучше клюнет! – попыталась оправдаться Ложномарина.
Ося несильно, но чувствительно шлепнул ее по щеке тыльной стороной ладони.
– "Марина-Марина", – произнес он в кавычках. – "Красивое имя…" Ты чуть было не спугнула птицу, умница. А птицу пугать нельзя. Не правда ли, птица?
Я пожал плечами. На несколько секунд мне стала безразлична моя судьба, было лишь обидно, что все эти существа еще какое-то время будут жить, пить свои ликеры, достигать оргазмов. В сущности, мною всю жизнь владела зависть к ним, нормальным людям, способным испытывать простые радости – вкус горячего шоколада, запах вульвы, умеющим отдыхать и резвиться, несмотря на нелепость жизни, неизбежность смерти.
– Ты выяснила адрес?
– Это было просто, – Нора покосилась на меня. – Первая же девушка выдала ее за небольшую мзду.
Она наклонилась и прошептала что-то в огромное белое ухо, нечто вроде"Шошолясесся".
Я подумал, что впервые вижу эту бесшумную штуку, так сказать, живьем и, хотя только сегодня ночью мне довелось наблюдать ее действие, все же не верилось, что отверстие направлено прямо на меня, и все это произойдет в считанные минуты.
– Я могу рассказать тебе, детка, что произошло на самом деле, – обратился Ося ко мне, устраиваясь поудобнее и не спуская с меня…
Нора, стоя в дверях, заискивающе улыбалась.
– Ты, верно, думаешь, что все это время шел по следу, как некий герой, эдакий бронсон, неожиданно втянутый в чуждый мир, и тому подобное… Здесь тебе не Голливуд, лапочка, максимум – русский бульварный роман, и ты был всего лишь червяком, на которого я ловил свою рыбу. Теперь крючок заглочен и в наживке уже нет надобности.
Я прикинул расстояние и возможность совершить прыжок ниньзя. Возможности не было никакой. Я отлично представил, червяк, как в рот мне вставили толстый стальной прут и, разрывая ткани, протащили до желудка. Я подумал, что даже если бы сейчас погас свет (но техника всегда работает только против) то и тогда – соверши я прыжок ниньзя, – вряд ли мог бы справиться с рептилией, разве что сразу всадить ей в горло топор… Сделав вид, что воротничок душит меня, я осторожно высвободил свое оружие из петли.